Главная страница » Публикации » Снова лёсс. Часть третья.
|

Снова лёсс. Часть третья.

Улица в Пинъяо. Фото автора 2006 г.
Улица в Пинъяо. Фото автора 2006 г.

Пинъяо и усадьбы купеческих кланов.

Из Тайюаня переезжаем в туристический городок Пинъяо. Едем по старой железной дороге. Вагон полон, и места у нас «стоячие»: народ всюду предпочитает ехать подешевле. Впрочем, путешествие недолгое – час с небольшим. На вокзале после неизбежного в такой ситуации препирательства с местными бомбилами, но, как выяснилось позже, все равно за двойную цену, едем в забронированную гостиницу. Сразу за вокзалом пересекаем ров и въезжаем в массивные старинные ворота над мощной кирпичной стеной, каких уже нигде в Китае не увидишь. За воротами машина сворачивает в узкий проулок и останавливается у еще более узкого въезда в какие-то дворы. С вещами входим в ворота усадьбы в традиционном стиле: внутренний дворик, двухэтажные флигели с красными фонарями, деревья в кадках, резные ставни на окнах.

Пинъяо – один из немногих городов Китая, сохранившийся в целости от дореволюционных времен. Теперь он, конечно, туристическая Мекка. Это единственное место в Срединном царстве, где я увидел зримое подтверждение отзыву Поля Клоделя о китайских городах (в переложении М.Волошина):

«Париж в своем равномерном концентрическом развитии множит образ того острова, на котором он был замкнут в начале. Лондон собирает и производит. Нью-Йорк – это конечная станция: дома, выстроенные между пристанями прибытия и отправления… А улицы китайских городов созданы для того, чтобы идти вереницей в непрерывном ряду без конца и без начала, где каждый занимает свое место».

Вот уж действительно: главная тайна жизни как раз неутаима. Китайские города предъявляли китайскую правду пути-Дао яснее и нагляднее, чем все китайские книги. В Пинъяо есть одна длинная, узкая и прямая, как контуры лессовых холмов, улица, которая соединяет Восточные и Западные ворота города. От нее под прямым углом отходят такие же прямые, но более короткие улицы. Получается прямоугольная сетка кварталов, хотя не вполне регулярная. Главная улица теперь пешеходная. А по узким параллельным улочкам носятся, едва не задевая прохожих, электрокары с туристами. В плане города, несмотря на его прямоугольную планировку, нет даже намека на центр. Есть только так называемая «городская башня», стоящая там, где улица, ведущая на юг, сходится с улицей, вытянутой с запада на восток. Но она находится не в центре, а о центре напоминает разве что тем, что центр, по китайским понятиям, есть самая высокая точка. Нет и никаких публичных зданий, которые могли бы стягивать на себя городское пространство. И администрация, и все храмы, в том числе храм божественного управителя города и храм Конфуция с академией конфуцианских наук, вытеснены на окраину.

Облик города, как везде в Китае, поражает равнодушием его строителей к соразмерности частей. Массивные стены и высокие, с размашистыми карнизами ворота не вяжутся со скоплением приземистых, хрупких зданий, образующих жилые кварталы. Наглядная иллюстрация соположенности Неба власти и Земли человеческого быта, существующих совместно, но друг для друга невидимых, непрозрачных. Главная улица уходит куда-то в невидимую даль, не предъявляя никакой цели для движения. Вместо «движения вереницей», перед нами картина, скорее, кишения толпы, где каждый действительно «занимает свое место», но это место динамично и предстает, скорее, как смещение. Оно есть, собственно, пустота в человеческих жилищах и между ними, пауза в пространственном ритме, воронка людского водоворота или, если быть совсем точным, всевместительное место совместности всего. Это пространство торга как точка встречи, скрещивания, взаимного превращения разнородных сил, друг друга уравнивающих и в этом непостижимом равенстве взаимно обращающихся в холодные и все же исполненные скрытой силы тени – что-то вроде бесплотных вздыбленных холмов на картинах Фу Шаня. Оно и составляет «смысл жизни» (как именуется торговля по-китайски), обуславливает внутреннюю полноту каждого жизненного момента именно в его бездонной прерывности, где все возвращается к своему Началу. Конфигурация общая для всей китайской культуры: вспомнить хотя бы китайские романы, где каждое событие задает новый поворот сюжета и отдельные главы именуются «возвращением», или пьесы китайского театра, которые играются целыми днями и главное в них – собственно игра актера в данный момент, удостоверяющая, т.е. возвращающая к непреходящему. Реальное здесь – сверхлогическая смычка предельно малого и предельно большого, мгновения и вечности.

Несопоставимость непредставима, но создает моменты интенсивно и возвышенно проживаемой жизни. Коммерциализованный быт – всегда ослепительное, пленяющее зрелище, настолько же ослепительное, насколько пустое и призрачное. В современном Пинъяо, превратившемся в сплошное торжище для туристов, эта истина победила окончательно и бесповоротно. И не удивительно, что самым приметным зданием в этом городе стал первый в Китае банк, который назывался «Жишэнчан» (что упрощенно можно перевести как «Восход»). Он появился в 1821 г., долгое время был одним из крупнейших кредитных учреждений Китая, но не пережил гибели старого режима. Его девиз, начертанный большими золотыми иероглифами на входе, возвещает о важности стихии денег, которая «проницает Поднебесную». Давний китайский идеал: так сила жизни проницает все существа даже без их ведома и подчиняет их непостижимому вселенскому ритму. Но мудрые умеют внимать этому ритму и, «проникнув в одно, проницают все».

В архитектурном отношении банк имитирует планировку семейной усадьбы: другой модели жизненного пространства китайцы, по крайней мере на Севере, не знали. Дворики с главным зданием напротив входа и двумя боковыми флигелями образуют бесконечно воспроизводящийся базовый модуль, Нагромождение стен и экранов разбивает пространство на все более мелкие функциональные единицы. Клиенты, дошедшие до начальников банка в самых дальних модулях, возвращались по боковому проходу, отгороженному высокой стеной от комнат для переговоров и бухгалтерии, так что клиенты, покидавшие банк, и его новые посетители не могли увидеть друг друга. Перед нами пространство не встреч «контрагентов», а внутреннего «проницания» по почти незаметному, заслоненному множеством деталей эллипсу. Оно ценно как раз уклонением от самого себя, в нем каждый ракурс самостоятелен, а постоянное соскальзывание образа в его нюансы воспитывает зоркость взгляда. Это пространство, как финансы, уцравляется тонким расчетом, ибо в нем мельчайшая деталь равновесома с целым. Трудно представить пространство более индивидуализированное, и китайцы – действительно крайние индивидуалисты в денежных делах: никому не доверяют, не дают взаймы, а, заняв денег, не торопятся их отдавать и т.д.

В городе теперь открыты для туристов с десяток музеев. Среди них есть даже «музей боевых искусств Пинъяо». Бродя среди его банальных картинок и фотографий, я наткнулся на надпись в псевдопримитивистской манере, в которой ее неизвестному автору удалось выразить, по-моему, всю суть китайской мудрости:

«В пустоте нет пустоты; пустота недвойственна – вот подлинная пустота: тогда случается много чудес».

Итак, пустота, чтобы быть собой, должна себя опустошить и тем самым перейти в свою противоположность. Пустота и равна, и не равна себе. Она и разрыв между вещами, и связь между ними. В ней ничего нет, и все есть. Так в ней поразительным образом сошлись два свойства бытия, о которых хочется сказать двумя простонародными выражениями:

«Раз – и нету!»

И: «Откуда что берется?»

Связь пустоты с ее собственной (неотличимой от нее!) инаковостью и есть сущность удара, в традиции боевых искусств совершенно справедливо именовавшегося «чудом», «утонченностью» бытия. Высший, абсолютный удар есть эффект без причины, «гром не из тучи». Он исходит из абсолютного покоя и самоотсутствия по ту сторону всего материального и даже духовного. Поистине, в жизни нет ничего, кроме удара и его безмерной мощи.

В окрестностях Пинъяо самая большая достопримечательность – усадьбы богатых купеческих кланов. Наиболее известны среди них три: усадьбы семейств Цяо и Цюй (сейчас ее реставрируют) в соседнем уезде Ци на севере, а самая большая усадьба находится к югу от города, и она принадлежала клану Ван. Усадьбы эти сложились в 18 в. и демонстрируют «пышное увядание» Срединной империи. Без преувеличения можно сказать, что эти памятники – самый полный и совершенный продукт старого китайского быта.

Что больше всего поражает в них? Во-первых, полное господство внутреннего пространства: эти громадные жилые комплексы, обнесенные высокими стенами с мощными воротами и башнями, издали выглядят как крепости (чем они и были); внутри внешней ограды – нагромождение таких же глухих кирпичных стен, разделяющих жилища отдельных семей, переулки и вообще всякие пространства, имеющие какую-либо функциональную значимость. Жизнь по-китайски бывает только внутри, и чем она глубже и дальше от поверхности, тем важнее и почетнее.

Во-вторых, эта китайская жизнь организована сообразно строгой иерархии, запечатленной уже в базовой ячейке усадьбы: двора отдельной семьи в форме буквы «П», где главный зал и ритуальный центр семейства, стоящий поперек центральной оси, предназначен для старшего поколения, а младшие члены семьи проживают в боковых флигелях. Пустой двор, он же «небесный колодец», в центре усадьбы чисто по-китайски является отсутствующим фокусом родовой жизни. Кухни располагаются на стыке главного и боковых зданий, и для разных поколений в них имеются отдельные входы. Старшинство в роду было важнее государственного статуса. Так, в усадьбе рода Ван, которая состоит из двух комплексов, основанных родными братьями, ворота младшего брата не столь велики и беднее украшены несмотря на то, что он продвинулся намного выше старшего брата по служебной лестнице.

Отмеченные принципы наглядно оформлены планировкой и зданиями усадеб. Но в них есть еще и скрытое, так сказать, феноменологическое измерение, которое диктует, что все самое внутреннее и сокровенное выражается в самом внешнем и очевидном, все сущее от культуры присутствует в природе и наоборот. Ведь родовая полнота жизни – не сущность или субстанция, а преображение через рассеивание, скольжение к своему пределу и на пределе всего. Речь идет, в сущности, о между-бытности, внеположенности себе как природе всех вещей. Свидетельство этому – сказочное богатство декорума усадьбы: решительно все поверхности жилого пространства покрыты затейливыми орнаментами и узорами – большей частью резными, рельефными – благопожелательными образами и надписями. Здесь плоскость сходится с глубиной, и мир преображен в собственный узор, радужную пустоту, которая, согласно законам орнаментального бытия, утверждает себя в самоустранении, выявляя тем самым творческую силу жизни. Речь не просто о выражении или отражении некой субстанции мира. Реальное здесь – момент наложения подобий, самоуподобления, взаимного отражения. Китайская жизнь – буквально театр теней (столь любимый китайцами). А равно и театр кукол, коль скоро кукла есть образ пустотелой жизни. Благочестивые надписи, повсюду преследующие обитателей усадьбы, постоянно напоминают о взаимопроникновении человеческого и природного миров, преемственности нравственного подвига и стихии «небесной работы»:

«Великое дао по-матерински обнимает все вещи.

В большом зале собираются все таланты».

«Внимая превращениям, чтим предков: взмывает с ветром птица пэн.

Опершись на горы, предстоим водам: крадется тигр, затаился дракон».

В этих парных надписях параллелизм человека и природы только подразумевается, подсказывается соположением фраз. Но нередко он ясно засвидетельствован самой лексикой изречений: китайцы видят в ландшафте «кости», «волосы», «вены», энергетические каналы и т.д. И, наконец, в отдельных случаях человеческий образ прямо отождествляется с «узорами земли». Но для традиции это последовательное прояснение преемственности человека и Неба в образах означает не совершенствование, а, напротив, деградацию, ведь речь идет об утрате тайны. В практике искусства получается проще и убедительнее. Китайский живописец пальцем рисует пейзажи так, что шероховатости его кожи становятся фактурой скал. А китайские резчики (хотя это не так часто бывает в Шаньси) шлифуют срезы мрамора так, что узоры на них становятся похожи на пейзажи с горами и туманами. В обоих случаях сама материальность вещей становится средством и средой творческих метаморфоз, телесный отпечаток выдает игру духовных сил.

Как везде, не обходится без сногсшибательных надписей на английском языке. На стене в людном проходе висит призыв к иностранцам: Keep attention to public health. Его китайский вариант звучит куда прозаичнее и понятнее: «Аккуратно пользуйтесь общественным туалетом».

Масштаб большого клана уже предполагает особый макропорядок. Клан Ван, к примеру, разделялся на пять ветвей, эмблемами которых служили пять мировых стихий китайской космологии: Дерево, Вода, Земля, Огонь и Металл. Сетка центральной аллеи и трех поперечных улиц наглядно представляла иероглиф «ван» (что значит «правитель»). А общий вид усадьбы напоминал ее жителям дракона: та же центральная аллея – его туловище, поперечные улочки – лапы, каменные желоба вдоль улиц – чешуя, два колодца в передней части (один со сладкой, другой с горькой водой) – глаза. Существовала, конечно, и идея единства клана как союза людей разных сословий. Надпись на плите 17 века объявляет: «в семействе Ван из поколения в поколение нарождались знатоки канонов и истории, земледельцы упорно трудились на полях, ремесленники были искусны и изготавливали изящные вещи, а торговцы устремлялись за выгодой по озерам и морям и приобретали миллионные состояния». Эта надпись, кстати, позволяет заметить разницу между семьей и школой (впрочем, плохо различимую на Востоке, где семья и школа обозначались одним словом). Если семья состоит из безликих носителей статуса, листочков на генеалогическом древе, то в школе, требующей духовного роста, раскрываются индивидуальные таланты и характеры. До Конфуция в Китае было много деятелей, но личность со всем богатством ее черт и способностей появляется только в школе первого мудреца Поднебесной.

Каждая ветвь клана имела свой родовой храм – в той же усадьбе Ванов их было полтора десятка и еще столько же храмов богов. Имелись общая школа для мальчиков и терем для девиц на выданье. Но по-настоящему тайну родовой полноты бытия выдавал опять-таки общий для всех сад в западной части усадьбы. Сад в Китае и есть самый точный образ внутренней «бездны сердца», т.е. той же пустоты. Это пространство-экран с извивающимися ручьями и дорожками, буйными зарослями, горбатыми мостиками и каменными горками, в которых спрятаны гроты и проходы, само себя скрывает и тем самым увлекает сознание вовнутрь, шаг за шагом (ра)скрывая разные планы видения, спрятанные в складках быта или, если угодно, самой бытности бытия. Оттого же это и место вольного странствия духа и ученых занятий, ибо ничто не напоминает с такой силой о безбрежности духовного опыта, как тщательное размышление и сосредоточенное созерцание. Перемена ума и видения ниоткуда не вытекает, ничем не подготавливается. Она есть дар просветленного взгляда.

И, как финал этой нечаянной метанойи, на внешней стене перед садом стоит «Беседка любования луной», где взору, уставшему от вездесущей стесненности сада-лабиринта, открываются дали окрестных долин и холмов. В вечерних сумерках очертания ландшафта кажутся не то руинами древних городов, не то неведомыми чудовищами, и эти метаморфозы – тоже часть игры родовой жизни. Прямо над головой из фиолетового покрова неба выступает бледный серп луны. В миг последнего освобождения сознание прозревает, что оно навеки опутано пеленами великой матери, и ему заповедано жить в родном мире. Сказано в «Дао-Дэ цзине»: «Небесная сеть неощутимо-редка, но из нее ничего не ускользает».

Часть шестая. Помыслие.

Часть пятая. Скульптура Шаньси.

Часть четвертая. Деревня Дунбицунь.

Часть вторая. Цзинь сы.

Часть первая. Окрестности Пинъяо.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Похожие записи

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *