| |

Деревня Сиди

Владимир Малявин

Деревня Сиди

 (из впечатлений от августовского путешествия по Китаю)

Туристам, приехавшим любоваться красотами горы Хуаншань в провинции Аньхой, непременно предложат посетить старинные деревни в ее окрестностях. В этом благодатном краю издавна жило много богатых купцов, и их стараниями здесь сложился самобытный стиль китайской архитектуры, один из самых ярких и цельных во всем Китае.
Наибольшей известностью пользуется деревня Сиди, расположенная в 8 километрах от уездного города Исянь. Туда мы и направили свои стопы после того, как сошли с поезда на ближайшей железнодорожной станции. Деревня большая и богатая: более 600 зданий и почти 10 тыс. жителей. Она получила свое название от того, что в двух опоясывающих ее речушках воды текут с востока на запад, тогда как в Китае положено вроде бы наоборот. В описаниях деревни я нигде не встретил прямого упоминания на этот счет, но, сдается мне, отцы-основатели Сиди увидели в столь необычном поведении водной стихии благоприятное знамение, ведь духовное совершенствование, по даосским понятиям, требует «плыть против течения», да и карп – символ удачной карьеры в Китае – упорно плывет вверх по течению, чтобы, преодолев пороги Драконьих Ворот, превратиться в могучего дракона.
Деревня Сиди была основана в 11 в. переселившимися с Севера людьми одного клана Ху. Возможно, этим объясняется большая плотность ее застройки: дома в ней почти вплотную примыкают друг к другу, их разделяет только редкая сеть узких переулков. Все стороны жизни этих человеческих сот – природное окружение и хозяйственные работы, символика и повседневный быт, личное и публичное – сплетены в один тугой узел, цельный сгусток прочно сложенного, до последних деталей устоявшегося и отшлифованного быта.
В Китае, чтобы добраться до неба, не надо лезть вверх. Достаточно с детской наивностью и любопытством прильнуть к земле – к незыблемым устоям жизни многомиллионного народа и затаиться там, вдыхая аромат его незапамятной древности. Что может быть проще? С древности здесь кочевала легенда о блаженной жизни в забытой всеми (но лучше всего властями) «деревне Персикового источника», где люди живут спокойной, тихой жизнью и для счастья им хватает «слышать лай собак и крик петухов». Знакомая деревенская идиллия, воспетая молодым Есениным:
Задымился вечер, дремлет кот на брусе.
Кто-то помолился: «Господи Исусе»…


Господь помянут здесь не всуе. Благословенна эта оставленность, а по сути, подлинно божья пред-оставленность мира самому себе. Она и требует какого-то всегда другого, недостижимого, только детям и блаженным доступного ракурса, взгляда на мир из бесконечно удаленной точки, как смотрят на мир китайские живописцы. Но истинная оставленность оставляет и себя. Какими-то неисповедимыми, но провиденциальными нитями она связана с гордостью и славой великой империи. Подобно тому, как в России вольные казаки с готовностью служили царю, так и в этом глухом углу Срединного царства люди охотно шли в ученые и чиновники. Сиди дала на удивление много обладателей ученых званий, чиновников и состоятельных купцов (с некоторых пор отделить эти фигуры друг от друга стало практически невозможно). В 1578 г. у входа в деревню по этому поводу поставили высокие ворота с затейливой резьбой и назидательными девизами, а потом еще больше десятка таких портиков, но все они за исключением главных не пережили революционных времен.
Процветание своей деревни люди клана Ху, как везде в Китае, объясняли благоприятным рельефом местности. Деревня лежит между двумя речками, т.е. окружена водой, а своими очертаниями напоминала переселенцам с севера корабль. Выстроившиеся друг за другом парадные ворота казались им мачтами с парусами, холмы вокруг деревни – волнами бурного моря.  Одна из старинных надписей в деревне прямо намекает на эту доморощенную мифологию: «Чтобы жить в довольстве и благополучии, умей проходить через горы и находить путь в открытом море». Смысл ясен: трудности закаляют характер и дают жизненную силу (по-китайски ци), которая привлекает счастье.  А жизнь – вечное плавание, в котором все решает бдительность и смекалка мореплавателя.
Но где должен китаец искать свое счастье? Конечно же, в собственном доме. Разбогатевшие купцы не жалели денег на строительство родового гнезда. Правда, монументальность китайского дома очень своеобразна. Она обращена только к внутреннему миру семьи. Дом не имел фасада, с улицы видна только его глухая, лишенная окон стена. Здания непомерно высокие, явно построенные с таким расчетом, чтобы придать как можно больше величия его главному, так и называвшемуся «высоким» залу, где стоял семейный алтарь и проходили церемонии, удостоверявшие единство семьи. Простор этих залов демонстрирует, собственно, величие пустоты, которая принадлежит небу и, подобно роскошным воротам на входе в деревню, нефункциональна и имеет только символическое значение. Этот простор умаляет отдельных индивидов, заставляет их ощутить свою ничтожность перед ширью небес. «Высокий зал» воплощает надличный, сверхличный масштаб родового бытия. Как не вспомнить, что в древности правителю полагалось «покойно сидеть» в глубине такого большого и пустынного зала, но лишь для того, чтобы внушить своим подданным присутствие «великого тела» ритуальной общности. Вездесущая, но на китайский лад осмысленная игра человеческого самопознания: умалиться, чтобы возвыситься.


Гигантский объем «высокого зала» невольно внушает чувство соприсутствия величественного Другого, как будто следящего за земной жизнью из своих заоблачных далей. Тибетцы даже сделали такой «взгляд из нирваны» основой своего жизненного уклада. Очень хорошо отображен он в поразительной картине Николая Рериха «Властитель ночи». По всей Азии свидетелями человеческих договоренностей, о чем прямо писали в контрактах, выступали «Небо и Земля». А здесь пустота зала служит контрастным фоном человеческого быта с его непрерывными переменами. Вот так пустота небес дает свободу трансформации облаков. Человек и его вещи сплетаются в один клубок превращений: в древности мебель ограничивалась одним топчаном, который мог служить и кроватью, и стулом, и столом. Расположение предметов, как и жертвенные яства на алтаре, полагалось чуть ли не ежедневно менять. Но противостояние, несопоставимость индивидуального (человеческого) и родового (небесного) масштабов, равно как и контраст искусственного и дикого, оставались неизменными. Если мастер садового ландшафта соблюдал принцип соразмерности образов, то чаще всего ради создания обманных видов, «заимствования» деталей из другого пейзажа. Ибо в этой преемственности метаморфоз каждая вещь удостоверяется своим инобытием. Не надо быть китайцем, чтобы понимать: привычное, убаюкивая, обманывает, и только внезапное прерывание автоматизма существования, открытие бездны над головой или под ногами заставляет нас пробудиться.
Человеческое присутствие в зале или, точнее, точка функциональности человеческого быта, комплекс человек-вещь рассеиваются в их «небесном» фоне только для того, чтобы заново выделиться из него, предъявить себя взору. Не таков ли общий закон жизни сознания: взаимное наложение рассеянной цельности и предела сосредоточения? Встреча, сопряжение двух этих полюсов или фаз мирового круговорота составляют то «превращение», которое было для китайцев первичной реальностью.
На сходных началах сложился, замечу, и китайский народный театр, без которого в Китае не обходился ни один праздник, ни одно клановое торжество. Представление в нем может идти несколько дней кряду и увидеть его от полностью практически невозможно, да и не нужно, поскольку смысл театрального действия сходится в одном мимолетном мгновении актерской игры. Игра, отрицающая свой внешний образ, указывающая на бездонную глубину каждой жизненной метаморфозы, и есть лучший образ вечности, отражающейся в текучести человеческого быта. И этим она извлекает из жизни (или, если угодно, сообщает ей) ее духовную силу и, следовательно, дарит счастье.


Лишенные украшений и образов боковые стены «высоких залов» напоминают своды пещеры, где творится таинство рождения жизни. Это впечатление усиливается большой плотностью застройки и отсутствием крыш над внутренними двориками, предваряющими «высокие залы». Настоящий Небесный колодец (традиционное название китайского дома-усадьбы), напрямую соединяющий и с небом, и с землей. Поистине, в глубине своего сердца человек причастен тайнам Неба и Земли. А на потолочных конструкциях, на каменных имитациях консолей крыши, над входом и вообще во всех местах, обозначающих границы плоскостей и ракурсов, виднеется ажурная резьба по камню, затейливые орнаменты и рельефы, которые притягивают и взбадривают взор. Так же и во внешнем облике зданий самая примечательная черта – прерывающие взлет высоких стен карнизы со стилизованными мордами драконов и лошадей. Кстати сказать, высокие стены имели свое практическое назначение: они мешали распространению пожаров. А увенчивавшие их драконы и лошади были вестниками небесного царства.
Пожалуй, можно сказать, что архитектурная конструкция здесь сводится к своей границе (не таковы ли афоризмы восточных мудрецов, которые отсылают к неназванному смыслу и потому как бы сами устраняют, стирают себя?) Перед нами предел видения, непостижимый образ мирового обновления. Здесь безостановочно работает машинка духовного бодрствования, и каждое мгновение человеческая воля получает новый импульс, новый шанс открытия мира. Таков кристалл многими столетиями выправленного, заключенного в оправу всевместительных небес быта: небесная спонтанность оборачивается изощренностью человеческого искусства, а сквозь плоды человеческой работы зияет несотворенная бездна Неба. Значит, родовая жизнь – бездна без глубины? Не об этом ли сообщают игра поверхности и глубины во вделанных там и сям в стены барельефах с изображениями благопожелательных символов или сцен из жизни древних мудрецов?


Итак, интерьер домов в Сиди образован контрастом как бы бесполезной пустоты ритуально-символического пространства и функциональности, по определению непритязательной, эфемерной, человеческого быта. Узкие и глухие переходы между отдельными отсеками усадьбы образуют некое подобие лабиринта, не лишенного, впрочем, смутно улавливаемой регулярности (китайские дома действительно строились путем наращивания однотипных модулей). Поистине, таково назначение человека на земле: быть строителем своего жилища, своей мыслью и своим трудом врастать в себя. В этом всецело внутреннем пространстве – пространстве сердца – ориентирами служат назидательные, но всегда скромные и трезвые надписи на стенах и колоннах, над дверями и алтарем.  В «Зале возвышения человечности», построенном одним богатым купцом в конце 17 в., можно прочитать:
«Дела должна соответствовать намерениям; люди, живя в мире, должны говорить осмотрительно»;
«Долголетие происходит от человечности, а радость жизни – от мудрости.
«Трудолюбием побеждая неумение и скудость, можешь взрастить бережливость».
В «Зале почтения и любви» главная тема – почтение к родителям, преданность и все та же бережливость. Одна надпись объявляет с редкой для Китая прямотой: «Если есть почтение к родителям – ты человек. Если нет почтения к родителям – ты скотина».
Сейчас большинство «высоких залов» деревни завалено горами псевдоантиквариата, нередко искусно сделанного и тщательно состаренного. Наверное, только китайцы способны вложить в подделку больше труда и таланта, чем было вложено в оригинальное изделие. Вся эта рухлядь, как мне показалось, не портит интерьера старых домов, ведь ему по исконному его замыслу приличествует все ветхое, брошенное, непрактичное.
Одна из достопримечательностей деревни – так называемая Башня рукоделия. Здесь девушки занимались шитьем и прочими женскими ремеслами (допускалось и обучение грамоте) в ожидании замужества. Изысками отделки башня не блещет. Величие отчего дома дочери ни к чему, она в нем – отрезанный ломоть.
Из внутреннего простора китайского дома выходишь, как ни странно, в тесноту внешнего мира, где погулять как раз и негде. Можно разве что пройтись от двери до двери, как по ниточке, с трудом разминувшись с встречным прохожим. Не успел оглянуться – и ты опять у двери, т.е. у входа во внутреннее. Другого и не нужно, ведь все внешнее – только обманчивый отблеск внутреннего пространства. Узкие проулки небрежно выстланы каменными плитами, не без труда обходишь лужи и грязь. Единственное публичное пространство – мощеная все теми же плитами, но ничем не огражденная площадь, скорее даже поляна, у входа в деревню. По соседству – храм, где могли проходить представления или какие-то деревенские церемонии. Но это жизнь «на выселках», ничейная и, в сущности, всем чужая. Поистине,

            В Срединном царстве все влечется к середине

            И тонет в сумраке высоких залов,

чтобы

            Вернуться в образах небесной жизни рода…

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Похожие записи

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *