| |

Заповедное место и грядущая всемирность

Как прообраз священства мира, хора воплощает неоднородность и, следовательно, непрозрачность пространства, мрак границы всякого видения. Как условие всего сущего, хора есть мать-матрица мира и вместилище всех вещей. В ее свете быть вместе означает быть в-месте и вместо другого. Сама хора не имеет ни формы, ни сущности и притом странным образом одновременно все рождает и все вмещает, т.е. всему предшествует, но и всему последует. В одном античном тексте о гиле говорится, что она «отделилась от своего бесцельного тела в формы». Речь идет о реальности, которая, отделяясь от себя, облекаясь в некий образ, остается или даже становится собой. Следовательно, это праместо есть принцип самоподобия в различии; оно присутствует в своем отсутствии. Недаром Платон отмечает, что хора «постигается как бы во сне».
Мотив места-матрицы очень важен в восточной мысли, не знавшей противостояния умозрительного и эмпирического. В «Дао-Дэ цзине» высшая реальность именуется «матерью Поднебесной», «сокровенной родительницей», а принцип подобия ставится даже прежде божеств. В буддизме Будда есть тот, кто «приходит в подобии». Культурная практика на Востоке вообще сводится к производству подобия: поклоняться богам, по завету Конфуция, нужно «так, как если бы они присутствовали»; мудрый «ходит как ходит, стоит как стоит» и т.д. Природа письма, по мнению китайцев, тоже есть «подобие», которое выражается в размножении потомства, питаемого молоком общей матери. Аналогичным образом творчество в Китае вдохновляется мечтой, упоительной грезой о рассеивании всего и вся в потоке жизни: в живописи Китая ключевая метафора – тающая дымка, в музыке – замирающий звук. Соответственно, первостепенное значение приобретают не сами вещи, а их эстетическая аура, ускользающая между-бытность как своего рода антракт (именно: entre-acte), пауза в мировом ритме, точка одновременно интенсивного переживания и бесконечно глубокого покоя.
Именно подобие есть та реальность, которая, как сознание, усиливается сама себой и сама от себя возрастает посредством потери, оставления себя. Именно подобие хранит в себе трещину бытия, в которой зияет бездна свободы, и таится всегда отсутствующая целостность нашего (никогда не частного или только индивидуального) тела.
Уместно напомнить, что и на Западе самоисчерпание интеллектуализма воскресило имманентное откровение подобия. У Пруста растворение сознания в «непроизвольной памяти» выявляет «мир, превратившийся в собственное подобие» (Беньямин). У Хайдеггера логос оказывается бесконечно воспроизводимой «структурой подобия», Als-Struktur. Для Барта вечносущее дает знать о себе в «угасании голоса». Для Бодрийяра, как уже говорилось, мир спасен в самоподобии как «прибавочном значении» всего сущего. Во всех случаях подобие предстает формой чистой временности, добытийным различием, которые служат общей матрицей бытия, сознания и языка.
Итак, по современному миру бродит призрак не столько коммунизма, сколько первозданного, только подобного себе и потому скрывающегося в самом своем явлении места. Сегодня особенно важно осознать это первичное откровение Земли, которое предстает вечно скрытым, всегда «потерянным», но непреходящим истоком истории – ее первичным фантазмом. Нужно сделать предметом исторического исследования формы проявления этой фантомной реальности в культуре и ее усвоения личным и общественным сознанием. Такая работа будет благодатна для России, ибо в условиях ускоренного капиталистического развития и ослабления идеологических зажимов русские будут все настойчивее вызывать из небытия «родных призраков», образы России будут быстро множиться. Для этой смены ориентиров не требуется никаких «проектов» и «бюджетов», тем более никакой пропаганды. Достаточно спонтанного высвобождения сознания. Вот где главный ресурс «брендирования» России, о котором сейчас так много говорят.
Древний даосский философ Чжуан-цзы отметил существенную черту этой подлинно жизненной – ибо сущностно динамической, самоизменчивой – реальности, когда сказал, что люди независимо от их дел и мнений живут в «небесной оставленности» или «оставленности небес» (древнекитайский язык допускает обе трактовки). Превращение, всегда спонтанное событие – это реальность, которая неподвластна хватке рефлексии, оставляет сама себя и в конечном счете пред-оставляет миру пребывать, пере-бывать, преодолевать себя в оставленности самому себе. Не таково ли бездонное, распахнутое всему миру, всевместительное небо? Чжуан-цзы утверждал также, что мир – это «раскинутая сеть, в которой не найти начала», так что вещи «вмещают друг друга». В другом месте своей книги он советует ради обретения душевного покоя «спрятать мир в мире», приравнивая реальность все к тому же вместилищу. Мир метаморфоз, как видим, не просто сложен, но складывается в себя и из себя. В нем малейшее превращение равнозначно мировому перевороту. В нем нет ничего ближе того, что отстоит дальше всего. В нем самое родное и интимное оказывается самым непредставимым, как «другая Европа» или «другая Россия». В нем пустота неба каким-то образом сопряжена с твердью земли и преемственна ей.
Небо и Земля – вот что остается во всякой оставленности и на первый взгляд парадоксальным, но в действительности необходимым образом обеспечивает лихорадочный бег цифровой гиперреальности. Между современной техникой и экологическим уклоном современной мысли существует глубокая, еще не разгаданная до конца связь. Феноменологически и даже политически оставление выступает как предел всех «жизненных миров», который одновременно разделяет и связывает. Именно в свете этого высшего экзистенциального акта политика в евразийском пространстве выстраивается сообразно полюсам двойной спирали, один из которых соответствует «небесной» вышине имперской власти, а другой – «земной» глубине народного быта, стихии повседневности. Сходным образом, кстати сказать, организовано представление в китайском театре, где композиционно аморфное, продолжавшееся нередко несколько дней кряду представление служило только фоном для осуществлявшегося каждое мгновение усилия актерской игры как стилизации не просто действия, а самого момента симуляции, своего рода превращения превращения. А для интерьера китайского дома характерно сочетание объемного пустого пространства (полюс «Неба») и небольших по размеру предметов мебели как точек взаимодействия, функциональной преемственности человека и среды (полюс «Земли»), причем один и тот же предмет в зависимости от обстоятельств мог служить и стулом, и столом, и кроватью. Подвижность и полифункциональность интерьера в еще большей мере свойственны быту кочевников. Земля и Небо в этой спиралевидной структуре друг для друга непрозрачны и даже незаметны, но образуют или, точнее, задают некую жизненную цельность.
Конечно, оставление как предел проективности (ибо самоутверждание всегда является проектом) не есть капитуляция мысли и возвращение к примитивно-непосредственному предстоянию миру. Наоборот, оно выводит мысль в открытость пространства, выявляет взаимную обратимость предмета в его ауры или среды. Тем самым оно открывает неограниченные возможности для посредования и, стало быть, продления, удержания бытия. Оно позволяет оставаться собой, становясь другим. В отличие от бинарных оппозиций, создаваемых формальной рациональностью, превращение есть и среда, и средство, и сила всякого посредования, неисключенное третье любого противостояния.
В этом пункте ограниченность европейской традиции проступает, пожалуй, отчетливее всего. Оцифрованный мир представляет высшую точку Модерна и обнажает кричащее несоответствие заявленных целей и достигнутых результатов. Демонстрируя исчерпанность традиционных ресурсов мысли, снимая все метафизические оппозиции, он не дает способов и средств преодоления своей завершенности. Убедительнее всего об этой не слишком заметной драме европейской мысли свидетельствует ее прогрессирующее «бесчувствие окамененное», замкнутость субъекта в мире его аффектов, все более усиливаемых техническими средствами. На стадии раннего Модерна это была слепота и глухота к природному миру, которая еще маскировалась приверженностью гуманитарным ценностям. Поздний Модерн принес уже демонстративное равнодушие человека к себе подобным. Остается немногое: пустословие лицемерных дискуссий, стремление власти спрятаться в технике администрирования, растворение общества в инертном «молчаливом большинстве». Огни современных мегаполисов горят бесчисленными фонарями Диогена. Но политическое животное ушло, мутировало в нечто постчеловеческое. Остается либо искать человека с микроскопом, что, пожалуй, недостойно столь крупного существа, либо принять всерьез обетования его небесной жизни.
Мы уже знаем, что выход из тупика самоограничивающейся, агрессивной глобальности на западный манер дает только перспектива реального, ненасильственного примирения оппозиций (до сих пор оно было, повторим, только иллюзорным). Девизом нового типа мышления может служить китайский принцип: «перемены вечнопреемственного» (бянь тун). Это значит, что мы должны превзойти предметность мира: открыть в позиции диспозицию, в фигуре – конфигурацию, а в каждом месте – и размещение, и вместительность, и совместность.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Похожие записи

0 комментариев

  1. отринув от себя наносность модернизма и прочего современного суррогата сознания,повседневных мелких бытовых устремлений,-вполне реально открыть для себя инаковость своего бытия и своей хотя бы малой родины,даже города,в котором живёшь,вот именно в безцельных странствиях и открывается потаённая сторона места жизни,когда времена «шепчут».

  2. отринув от себя наносность модернизма и прочего современного суррогата сознания,повседневных мелких бытовых устремлений,-вполне реально открыть для себя инаковость своего бытия и своей хотя бы малой родины,даже города,в котором живёшь,вот именно в безцельных странствиях и открывается потаённая сторона места жизни,когда времена «шепчут».

  3. отринув от себя наносность модернизма и прочего современного суррогата сознания,повседневных мелких бытовых устремлений,-вполне реально открыть для себя инаковость своего бытия и своей хотя бы малой родины,даже города,в котором живёшь,вот именно в безцельных странствиях и открывается потаённая сторона места жизни,когда времена «шепчут».

  4. отринув от себя наносность модернизма и прочего современного суррогата сознания,повседневных мелких бытовых устремлений,-вполне реально открыть для себя инаковость своего бытия и своей хотя бы малой родины,даже города,в котором живёшь,вот именно в безцельных странствиях и открывается потаённая сторона места жизни,когда времена «шепчут».

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *