Владимир Малявин Цветы в тумане: вглядываясь в Азию Ответственный за выпуск Лемешко М.Н. Дизайн обложки и иллюстрации Лемешко Л.В. Малявин Владимир Вячеславович Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. ISBN 978-5-9903675-1-7 Эта книга — сборник не столько путевых заметок, сколько эссе о жизни и культуре народов Восточной Азии, написанных на основании впечатлений от многочисленных путешествий автора и его друзей по странам Восточной Азии, главным образом, Китая, Тибета, Японии и стран Юго-Восточной Азии. В ней содержится немало оригинальных и глубоких замечаний о мировоззрении, психологии, идеалах и ценностях жителей Азии. Книга написана профессиональным востоковедом, но обращена к самому широкому кругу читателей, интересующихся культурами Востока. © Малявин В.В. и Ко., 2012 ISBN 978-5-9903675-1-7 © Дизайн обложки и иллюстрации Лемешко Л.В., 2012 Оглавление Слова признательности . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6 К философии путешественности . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 Пролог. Душа Азии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 19 Континент Китай . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 47 Сычуань . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 48 Чэнду. Китайский хаос. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 48 Дуцзянъянь. Китайский миф. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 59 Большой Будда. Китайская метафизика. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 68 Священные горы Сычуани. Китайский гений . . . . . . . . . . . . . . 75 Север и Запад . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 90 Путем шелка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 90 Голый лёсс . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 99 Коралл человечества . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 110 Китайские миражи: шаолиньские и другие . . . . . . . . . . . . . . . . 118 Юг и Восток . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 128 Шанхай: геология китайской трансценденции . . . . . . . . . . . . . 128 Первая стихия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 135 Так, как, или Святость быта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 142 Уишаньская мозаика . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 150 Китай дежа вю. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 159 Океан Тибет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 167 Тибет вроссыпь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 168 Один Тибет, два Тибета, много Тибетов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 170 Ночи Джоканга . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 185 Тибетские жилища: дом жизни, дом власти, дом духа . . . . . . . 190 Страна пилигримов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 201 Слава труду! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 212 4 Смерть в Тибете. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 220 Для чего крыша мира? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 225 Памятные места . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 245 Дорога на Кайлас . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 245 Царство Курги . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 255 Гора Мордо. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 264 Вместо эпилога. Для чего ходить в Тибет? . . . . . . . . . . . . . . . . . 274 Острова в океане . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 270 Тайвань . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 280 Тайбэйские шоу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 280 На радость богам. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 290 Музыка чувств, каллиграфия сердца. О культуре чая на Востоке. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 300 Частокол Калачакры. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 307 Япония . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 318 Окаямные дни . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 318 Рэбиатан. В глобализированной Японии . . . . . . . . . . . . . . . . . . 326 (Peep)Show must go on . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 338 Юго-Восточная Азия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 346 Один день в Ханое . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 346 Бангкок, Крайний Восток. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 353 Недержание паузы. Заметки о современном Вьетнаме и древней Камбодже . . . . . . . 358 Малайзия. Малая Азия. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 365 Приложение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 371 Святая Земля . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 372 Палестина: святое пространство . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 372 Афон: святое время . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 377 5 Слова признательности Эта книга – не только авторское произведение, но и памятник совместного познания Востока многими людьми, в разное время собравшимися вокруг автора. Мой приятный долг – выразить сердечную благодарность моим друзьям и спутникам на дорогах Азии, многие годы влохновлявшим меня на путешествия и заботливо поддерживавшим меня в них: Юрию Милюкову, Александру Ратникову, Игорю Минтусову, Сергею Шапигузову, Андрею Егорову, Татьяне Трикич, Анне Рыжовой, Галине Акчуриной, Наталье Гладкой, Елене Рогалевой, Ринате Шамшетдиновой, Владимиру Кабанову, Николаю Булычеву, Виталию Иммануилову, Артемию Морозову, Юрию Громыко, Александру Новикову, Геннадию Половневу и многим, многим другим – в сущности, всем участникам наших экспедиций в пределы Китая. Их любовный интерес к Востоку, их путевые впечатления, их суждения и вопросы делают их истинными соавторами этих заметок. А дружеская помощь многих из них сделала возможной и материализацию этих заметок в виде книги. Особая благодарность – Андрею Егорову, душе наших маленьких странствующих республик, организовавшему издание этой книги, а также Маргарите Лемешко, подготовившей книгу к печати, и Лике Лемешко, прекрасно ее оформившей. Благодарю моих молодых тибетских друзей Мингмара и Ланку, которые открыли мне не только красоты, но и душу своей родины, а равно моего японского коллегу Мититака (Савва) Судзуки за гостеприимство и помощь в моих поездках по Японии. 6 К философии путешественности Я не могу назвать себя прирожденным путешественником, не ищу опасностей, равнодушен к альпинизму и плаванию, байдаркам и дельтапланам, трекингам и дайвингам. В молодости мне доводилось, конечно, путешествовать, но я это делал за компанию или по необходимости. Верно, что путешествия многому научили меня. Я и сегодня ясно помню чуть ли не каждый их день со всеми их приключениями и встречами, открытиями и дорожными тяготами (как же в дороге без тягот?). Французы правильно говорят: молодежь учится на путешествиях. Но учеба — это не все и даже не главное. Важнее, как говорили древние, эвдемония: «благодуховная жизнь», или, проще говоря, жизнь, прожитая мудро и достойно. Путешествия, конечно, изменяли меня, но долгое время эти изменения происходили бессознательно и, стало быть, по старинному выражению, оставались втуне. Только к шестому десятку лет, уже объездив многие страны мира, пожив и в Европе, и в Америке, и в Японии с Китаем, я почувствовал в себе желание путешествовать осмысленно, с целью действительного познания мира и самого себя. Или, поскольку мы никогда не знаем себя до конца, лучше сказать — испытания себя. К тому времени я уже обосновался на Тайване и мог бы считать себя заядлым путешественником, тем более что несколько раз в году мне приходилось выезжать в Россию и на Запад. Но это были опять-таки деловые поездки малозначащие для внутренней жизни и не удовлетворявшие моих профессиональных востоковедных запросов. Во мне росла потребность сопоставить результаты своих кабинетных изысканий с реальной жизнью, вообще расширить свой востоковедный кругозор. Этим объясняется мой почти исклю 7 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию чительный интерес к странам Восточной Азии, прежде всего к Китаю и сопредельным территориям. Вторым и, пожалуй, еще более могучим стимулом стали мои занятия китайскими боевыми искусствами, которые требуют способности входить в непосредственный и живой контакт с окружающим миром, мгновенно и точно «соответствовать» воздействию извне, что вовсе не означает реагировать на него. Такого рода чувствительность предшествует рефлексии и сознанию своего «я», предполагает реальное пребывание в мире и потому, как ни странно, служит самым надежным способом и познать мир, и обеспечить себе успех и безопасность. Такому человеку просто не с чем бороться, на него невозможно напасть. Вот подлинный секрет мастерства, этого загадочного гунфу, и художников, и учителей боевых единоборств на Востоке. Путешествие предоставляет, несомненно, отличные воз можности для развития и испытания этой тонкой чувствительности, ведь путешественник как никто другой открыт миру и без остатка отдается впечатлениям, буквально живет ими, пере-живает их. Бесприютный и одинокий проходит он перед разверстым зевом мироздания, защищенный на самом деле только бескорыстным исканием правды. Между прочим, самая надежная защита — надежнее всех «систем безопасности» и тем более чувства домашнего уюта — просто потому, что открытость миру воспитывает и великое смирение, и ту самую тонкую чувствительность духа, которая дает способность предвосхищать события, прозревать опасность до того, как она проявится вовне. Не на эту ли мудрость по-детски доверчивого приятия мира указывают слова Конфуция: «Благородный муж верит всем, но первым замечает обман»? Тому, кто открыт миру, мир сам открывается в своей самодостаточной, спонтанной и, следовательно, прекрасной и живой явленности. «Мир — священный сосуд, кто захочет им овладеть, тот его потеряет», — говорил даосский патриарх Лао-цзы. Поистине, мир можно видеть только восхищенным 8 К философии путешественности взором. Или не видеть вовсе. А тот, кто до самозабвения зачарован чудом жизни, живет вечно. Греческий термин «теория» родствен словам театр и теология. Все эти понятия имеют отношение к созерцанию чудес и таинств, являющихся из недостижимых далей и даже, как божество, из потустороннего мира. А теористами в древней Греции называли тех, кто отправлялся на разведку в другие страны и оттуда, из чужого далека, сообщал о том, что там увидел. Путешествие должно быть посвящением в тайны бытия. А увиденное во-очию — это только отблески и блестки мирового марева, и они тем ярче и волшебнее, чем покойнее и прозрачнее духовный луч, выхвативший их из мрака мировой бездны. Это многоцветие мира всегда несет на себе печать про-зревшего сознания и взывает к за-зрению нравственной правды. Так путешествия оказались для меня прекрасным способом совместить самопознание и исследование: настоящая лаборатория, как нынче говорят, практического востоковедения. Для такой практики не требуется много времени. Строго говоря, достаточно мгновенного впечатления — просто «шире раскрыть глаза» или, как говаривал Розанов, распустить себя, растечься взором по мировой сфере. Просто встретиться с миром. Нет причин сожалеть о том, что мои путешествия, как правило, были непродолжительны, и я редко задерживался в одном месте больше одного дня. Для меня скоротечность жизни в пути — лучший стимул духовного усилия. Здесь есть только одно условие: истинное впечатление — всегда неожиданно и спонтанно, всегда несет в себе что-то неведомое, вечно иное. Совсем не обязательно что-то необычное, экстравагантное. Хочу предупредить читателя, что все упомянутые в книге встречи и обстоятельства до последней детали реальны, и в этом только и состоит их подлинная ценность, причем как жизненная, так и литературная. Путешествие учит понимать, что действительность богаче любой фантазии и для 9 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию путешествующего писателя нет ничего фантастичнее действительного, но и действительнее фантастики. Понятно, что впечатления сами по себе еще ничего не значат и даже не существуют. Они становятся действительно впечатлениями, когда впечатываются в память и, главное, дают импульс духовному развитию. Переход от впечатления к знанию — сложный душевно-умственный процесс, в котором еще предстоит разобраться. Пока достаточно сказать, что впечатление должно открывать что-то новое в нашем понимании вещей, в конечном счете — вести к прозрению, в котором разрозненные факты сходятся в целостное видение мира, видение всегда конкретное, своего рода чувство места. Речь идет о способности увидеть мир не просто заново, а в первый раз, увидеть его в момент рождения и пережить простую, как все гениальное, истину древнего даоса Чжуан-цзы: «я и мир живем вместе» или даже, если еще точнее, «я и мир случаемся вместе ». В этом качестве впечатление неотделимо от откровения. Идеальное путешествие, как истинная встреча, свершается в этом символическом пространстве двуединства, преемственности впечатления и прозрения. Такое путешествие вполне может закончиться там, где началось. Но до него еще надо дозреть. С этой точки зрения можно понять тех великих древних, кто, как Платон или тот же Конфуций, отправлялись в путешествие уже в почтенном возрасте. Сказанное объясняет, почему я вполне осознанно следую одной давно известной, но часто игнорируемой истине, гласящей, что первое впечатление — самое верное. Правда, эта истина значит больше, чем можно догадаться, руководствуясь только здравым смыслом. Увидеть вещи в момент их рождения — значит прозреть их судьбу. Оттого же мгновенное про-зрение вбирает в себя годы кропотливого труда. Встреча с миром — как любовный поцелуй, возвращающий незапамятное, обещающий неисповедимое. Впечатление и есть тот решающий, судьбоносный момент, в котором, как в ситуа 10 К философии путешественности ции чаньского коана, в одном мгновении должен решиться вопрос жизни и смерти. Отсюда импрессионистский стиль предлагаемых ниже заметок, их фрагментарность, равнодушие к «объективным фактам» (каковых, как я уже сказал, и не существует), слабый интерес к психологии местных жителей и их представлениям о себе. Все это отдано в жертву самой важной работе сознания: извлечению смысла из пережитого, претворению впечатления в прозрение. А для писателя быстрое и точное, как удар меча, письмо — тоже вызов и немалый. В литературном отношении мои заметки представляют поиск еще несуществующего и даже, пожалуй, невозможного жанра, ломающего литературную рутину и всякие стереотипы. Много удивительных, даже как будто парадоксальных наблюдений можно вывести из предъявленного здесь умственного образа путешествия. Начнем с отрицательных, сравнительно простых, определений: Не может быть умудренным путешественником тот, кто отправляется в дальние страны в поисках экзотики, ибо он прое цирует на их жителей собственные запретные и загнанные в подсознание свойства психики: агрессию, злобу, похоть, распущенность, даже страх прослыть незнающим. Такой ловец острых ощущений обманывает себя больше всего, ибо не способен не только измениться, превзойти себя, но и иметь хоть какое-то знание о себе. В равной мере не является истинным путешественником тот, кто видит в далеких странах только дикость, невежество, грязь, безнравственность. Такой человек попросту отказывает себе во встрече с миром и обречен вернуться домой с пустыми руками. Но он в известной степени более искренен, ибо знает, каким должен быть и сознательно самоутверждается за счет других. А что сказать о положительных любителях путешествий? Исторически самую раннюю категорию среди них составили 11 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию разного рода паломники и странники, желавшие приобщиться к присутствию Бога на земле. На Западе паломничество отразило присущее западным религиям противостояние людского и божественного, земного и небесного: скудость земного бытия и человеческая немощь только лучше оттеняли божественное блаженство и силу святости. Противопоставление божественного и человеческого закономерно привело к их взаимному обособлению. Появилась возможность путешествия в миру, ради познания человеческой земли. Путешествие как составная часть краеведения, т.е. в качестве познавательной экскурсии, могло иметь и в действительности имело, как вся европейская культура Нового Времени, мистико-романтические обертоны, питавшиеся интересом к фольклору. Тем не менее в своей основе краеведение было гуманитарным проектом. Экскурсант ищет в мире свидетельства человеческого — и значит, собственного — величия. Когда рухнул модернистский гуманизм, коллизия божественного и человеческого полюсов мира утратила былую остроту. Человек очутился в мареве электронных бликов равно всем доступных и потому пошлых. Путешествие деградировало до развлекательной, равнодушной к поиску жизненной правды индустрии туризма — одного из многих проявлений постгуманистического нигилизма. Но как раз в этой низшей точке человеческого падения забрезжила перспектива новой смычки, даже единства трансцендентного и имманентного начал в идее постсекулярной духовности и, главное, в заново открытом идеале самодостаточной, мудрой жизни. Тысячелетний спор земного и небесного, божественного и человеческого может смениться их примирением и даже союзом. На этом пути Восток может сказать свое веское слово. Без сомнения, нынешний интерес к путешествиям — один из ответов на современный кризис наивной веры в спасительность самодовольно-замкнутого существования. Человек в пространстве всемирности не имеет корней и открыт бездне 12 К философии путешественности грядущего. Но нарисовать портрет пушественника bona fide, путешественника-философа непросто — слишком расплывчат и смутен этот портрет. Ведь мы имеем дело с человеком в пути, вечно уходящим от себя только для того, чтобы придти к себе. Странно, но факт: чем больше мы открыты миру, чем больше выходим в мир, тем ближе мы к истине нашей внутренней жизни, которая есть ничто иное, как открытие мира заново, «вторичная наивность». Как сказал Герман Кайзерлинг, один из самых талантливых путешествующих философов в истории человечества, кратчайший путь к себе лежит вокруг света. Нигде не чувствуешь себя настолько в своей тарелке, как на улице незнакомого восточного города или даже в далеком пустынном краю. Путешествуя, убеждаешься в том, что человек богат не деньгами или идеями, а... всем миром. Кто вместит в себя мир и наполнит миг вечностью, кто откроет в себе нечеловеческое, тот осуществит сполна свою человечность. В конце концов переоткрытие мира зависит от нас самих. Нам принадлежит как раз то, чем мы не обладаем. Поистине, мир только и расцветает в сердце того, кто с царственной щедростью пред-оставляет миру быть таким, каков он должен быть, и потому — не может не быть. Так дарующий становится несравненным, подлинно Единственным. Вот подлинная награда путешествия, которое должно свершаться одновременно в мире и внутри себя. Поистине, сыну человеческому негде преклонить голову, потому что именно он освобождает пространство мировой жизни и без него мир не может состояться, т.е. стоять по своей небесной оси. Странничество, устанавливающее отношения между вещами в цельности мирового Все, — вот первая правда человека, отправная точка его духовного, а равно исторического пути. Жизнь странника — это не статичное, счислимое «от» и «до», а вечный порыв, устремленность из пространства и времени к вездесущему и всевременному. Азия же важна и ценна как раз тем, что воочию демонстрирует вниматель 13 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию ному и зрелому наблюдателю, как возможна преемственность впечатления и понимания, чувства и мудрости и как одно обуславливает другое. Это достигается способами неизвестными западной мысли, изначально скованной интеллектуализмом с его расщепленностью бытия и мысли, духа и материи, субъекта и объекта, трансцендентного и имманентного и т.д. Азия, напротив, предъявляет целостный и притом динамический образ мира, где все существует совместно, бытие есть событие (именно: со-бытие), континуум перемен, в котором все вещи существуют по собственному пределу. Бессмысленно спрашивать, что именно существует в этом мире. Здесь важно знать, как вещи соотносятся друг с другом. Человеку же дано открыть в соответствиях всего сущего нравственно значимую со-ответственность человеческих сердец. Переход от соответствия к соответственности как раз очерчивает пространство взаимодействия, даже взаимного проникновения впечатления и прозрения. Это и есть в буквальном смысле Путь: единство действия и понимания, разумное, нравственно оправданное и, по сути, творческое движение. Так проявляется смысл путешествия из самой семантики этого слова: путешествие есть шествие по Пути. Шествие куда? От ограниченного, относительного события-свершения к свершению безусловному и всеобщему. Шествие кого? Того, кто идет от не-себя к не-Себе: от самоочевидной, но ускользающей интуиции индивидуального «я» к еще более неуловимому, но и более убедительному переживанию глубинной подлинности своего бытия, опознанию «отца множеств » (Лао-цзы) или, как говорят тибетские ламы, «правды неисчерпаемого множества вещей». Ведь путь есть чистая конкретность, он не имеет никакой идеи и чем менее он представим, тем более реален. Точно так же восточная мудрость не может отвлечься от предметности вещного мира. Более того, от конкретности вещей она ведет к еще большей конкретности типов переживаний, чистой качественности существования. 14 К философии путешественности Речь идет о бесчисленном множестве единичностей, вовлеченных в столь же бесконечно утончающуюся сеть соответствий, и в этом пространстве сообщительности всего и вся, в этой полупрозрачной дымке бытия уже неразличимы его актуальные и виртуальные измерения, все может быть всем. Мы имеем дело не с фактами, сущностями или даже образами, а с клубками связей, сгустками коммуникаций, иерархиями сил. В них осуществляется загадочная для европейского ума истина Востока: ин-у цзы-жань, «в соответствии другим будешь самим собой». Вот откуда идет точность и убедительность прозрения, которое всегда является именно про-зрением внутренней глубины со-знающего опыта. В нем мы проходим путь от факта к фактичности, от реального к реальнейшему, «из славы в славу». И вот высшее прозрение, которое дарит шествие по Пути: мир творит-ся истиной само-отсутствия, дающего каждому моменту существования его внутреннюю полноту, бесподобное совершенство. «Великий резчик ничего не разрезает » (Лао-цзы). Самое тонкое различение выявляет как раз предельную целостность всего сущего. Отсюда странно-иносказательный — не то метафорический, не то метонимический — язык восточной мудрости. Язык метафорический, поскольку он расширяет единичное существование до вселенских масштабов. И язык метонимический, поскольку он всегда сводит виртуальную перспективу событий к вещности вещей, к деталям обстоятельств. Эти два измерения умудренной речи Востока задают и два возможных пути ее интерпретации: либо к распредмечиванию и сохранению символической глубины смысла, либо к опредмечиванию и утверждению мира в его актуальности. Последнее чревато отождествлением символических типов, этих «небесных прообразов » вещей, с их предметной данностью. Непозволительное упрощение, которое обрекает восточную традицию на забвение собственных основ и капитуляцию перед познавательными установками Запада. 15 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию Восточная мудрость кажется темной и путаной, но ее источник как нельзя более прост. Это опыт нашего тела, телесного присутствия в мире, бессознательных, домыслимых соответствий и синтезов телесной жизни. Это, как говорили на Востоке, «одно тело», единотелесность всего сущего, всеобъятная пустотная цельность, в которой все равно далеко и близко, тождественно и различно. Это тело всеобщего (само) подобия, где нет вещей, а есть только функции, и сам Великий Путь мироздания есть совершенная функциональность всех функций. На Востоке нельзя «смотреть на мир» и тем более искать ту Архимедову точку опоры, которая позволит мир перевернуть. Путешественник-мудрец на Востоке погружается в мир, но смотрит сквозь вещи. Он находится в сознательной сообщительности с мельчайшими метаморфозами бытия прежде и помимо рефлексии. В его идеальной восприимчивости мир предается раз-делке: одновременно обращается в небытие и делает-ся, рассеивается и собирается в одно целое. Собранные в этой книге заметки — нечто вроде журнала лабораторных испытаний идеи духовной жизни как путе-шествия. Кажется, Азия во всех своих образах представляет одно и то же событие пресуществления (опустошения, растворения) материальных форм в сгущения вселенских ритмов, кристаллы мировой энергии, образующие сеть культурных смыслов. Ритмы ставят границу вещам, но высвобождают их потенциал. Они все убивают, чтобы все оживить. Владение потенциямисмыслами явлений дает власть и даже бессмертие. Но этот круговорот впечатления-прозрения неопределим и неподвластен логическим связям. В нем цельность (ра)скрывается в уникальности каждого момента существования, в нем все едино в той мере, в какой отличается от всего другого. В нем во мраке вездесущей предельности разлит потаенный, мерцающий, «летучий» свет вечнопреемственного События. Конкретность впечатления неустранима и, более того, даже многократно усиливается в духовном прозрении, превращает 16 К философии путешественности ся в чистую — допредметную и домыслимую — качественность переживания. «Не гонись за далеким, пренебрегая близким», говорят китайские учителя. Не потому, что далекое неважно. Просто оно всегда уже присутствует здесь и сейчас. Кто серьезно относится к морали, должен помнить слова Ницше: далекое будущее — мера сегодняшнего дня. Путешествующий в «одном теле» мироздания — из когорты таких моралистов. Волнующее и поучительное зрелище: наблюдать, как очень непохожие народы, населяющие просторы Восточной Азии, решают загадку Великого Пути жизни, который одновременно возносит на Небо и низвергает на Землю, утверждает и отрицает. Их ответы очень разнятся, но имеют общую основу и цель. К этому надо добавить, что мудрость Пути подвержена и искажению, и забвению. В ошибках и утратах, которых не лишена история цивилизаций Восточной Азии, есть что-то общечеловеческое, очень существенное для самопознания Запада. Итак, знакомство с Востоком подсказывает, что путешествие можно преобразить в путешественность — движение, неотделимое от материального мира, но несводимое к нему, пустое и, превыше всего, возвратное движение: «движение наоборот ». Кто же тот, кто «идет наоборот», поперек видимого течения жизни и даже — страшно сказать — против себя самого? Тот, каким он еще не бывал, мог таким стать, не смог им быть и как раз поэтому не может не быть. Человек настолько же невозможный, насколько неизбежный. У такого человека, как говорят даосы, «одно сознание имеет два применения»: он настолько же погружен в мир, насколько и отстранен от него, наполнен предметностью мира и вечно пуст. Правда путешественности всегда пребывает «между» явлениями, всегда у-местна пространственно и культурно. Она предстает знаменитой восточной «недвойственностью», а в общественной практике — всеобщей ино-сказательностью, вездесущим «как будто», которые, как ни странно, оказываются подлинным условием общения и коммуникации, захватываю 17 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию щими и отношения между людьми и богами. Конфуций учил поклоняться богам «как будто они присутствуют». Великий Путь, согласно Лао-цзы, «как будто существует». Правда Будды есть нечто «как бы подлинное». Истина, говорят на Востоке, — это «бессознательность сознания». Все эти высказывания свидетельствуют о предвечном Пути, пролегающим между вещами, на краю всего сущего. Высшее совершенство уготовит себе тот, кто до конца себя опустошит и примет все случающееся таким, каким оно бывает; случается и, следовательно, в равной степени есть и не-есть. Мудрость — зеркало, в котором, по словам Апостола, мы видим не просто вещи, но то, как «проходит образ мира». И видящий так относится к тем, кто «радуется — как не радуется, пользуется миром — как не пользуется». Таков конец времен, апокалипсис. Но на самом деле нет времени более долговечного и неизбывного. В этом апокалипсисе сокрыт апокастасис: непреходящая полнота бытия, Кто сделал путешествие своей судьбой, приуготовляет себя к вечности. Ибо я и мир в отдельности только существуем, но мы живем вместе в Пути — в безначальном и неизбывном порыве жизнетворчества. Пролог. Душа Азии Необъятный континент, людским половодьем наполненный, но и царственно пустынный, искрящийся всеми красками жизни, но теряющий себя в бескрайности своих водных просторов, великих гор, степей и пустынь, необозримая, смутная прародина человечества — такой видится Азия из какой бы точки ни смотреть на нее: загадочно единая в своих двух очень разных, даже полярно противоположных лицах. Недаром сказано о ней: «первая часть вселенной», матерь-матрица, материнское лоно человечества, живущая... изменой себе. Азиатская мысль приникает к природному миру, она насквозь телесна, материальна, даже геологична. Но это геология волшебной метаморфозы и затейливого орнамента. В глубине азиатской жизни царит какая-то первобытная неоформленность, дикая до полного целомудрия свобода не духа даже, но самой субстанции всего живого, детская непосредственность и доверчивость чувств и желаний, бездна незапамятного и неисповедимого. Сквозит в ней пропасть несотворенного хаоса, заботливо украшенная кукольным бытом — наверное, чтобы труднее было догадаться. Как-никак Азия — женщина и любит казаться загадкой. Да, в Азии есть особенная глубина, которой нет ни в скученной, маломерной Европе, ни даже, несмотря на ее размах, в Америке. Непостижимая мудрость, радостная, как первый проблеск сознания, и пугающая, как колдовское наваждение, накатывает волнами из непроглядной «глубины Азии». В этой глубине время стремительно бежит... стоя на месте. Наверное, только так и можно мыслить рождающее лоно человечества: настолько грандиозное, всевместительное, что оно неспособно объять самое себя, всегда ускользает в свою про 19 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию тивоположность и потому извечно заданное в соположенности водных просторов и бескрайних пустынь, высочайших гор и величайших равнин. Понять и принять реальную Азию, не Азию гаремов и опиумокурилен, нелегко. Азия, заметил полтора века тому назад Аполлон Григорьев, живя в Оренбурге, у ворот Азии, «порядком отвратительна всякому европейцу». Конечно. Ведь европейцу нужны форма, гуманизм, комфорт, гигиена, дрессура — все, что отгораживает нас от жизни. Чтобы принять азитский размах, азиатскую пустоту, азиатский гортанный говор, азиатское смешение природы и культуры требуется немалая, почти отчаянная решимость. Нужно упорно и последовательно оставить все. Самое легкое и самое трудное занятие. На поверхности азиатского быта оно преломляется в столь же непривычные европейцам слияние церемонности и расслабленности, предпочтение живота уму или, точнее, веру в животную разумность жизни. В Азии есть своя первозданная демократия — всеобщее равенство людей в удовольствиях тела, бесхитростное радушие застолья, единение душ в стихии праздника. Аристократизм Азии имеет корни все в тех же телесных удовольствиях, только возведенных в высокую степень утонченности. Вожди Востока умеют и любят демонстрировать свою непринужденность: носят демократические курточки и рубахи, не стесняющие тело халаты и шаровары, дают интервью, развалившись в кресле без обуви, ну и, конечно, с удовольствием едят и пьют как в жизни, так и перед камерой. Все это тоже чисто азиатское уважение к потребностям тела. Ведь тело более всего любит покой и отдохновение. За всем этим угадывается простейшее, безыскуснейшее желание наслаждаться жизнью в ее естественной данности. В азиате всегда проглядывает стихийный гедонист. Но азиатский гедонизм по-своему аскетичен. Он требует наслаждаться жизнью, как она есть, без излишеств и манерности. В жизнелюбии азиата нет ни грана нарочитости и, следовательно, пошлости. Но он и не ре 20 Пролог. Душа Азии бенок, ибо его гедонизм требует аскезы в ее исконном смысле упражнения, работы над собой. Поэтому естественная чувственность утончается в нем до чувствительности. Вода, наполняющая и питающая наши тела, — вот что составляет среду и первое условие человеческого общения от нашего физического, телесного бытия до крайних высот духа. Вершина духовного совершенства в Восточной Азии. знаменитое гунфу — это способность растечься телом, воздействовать через вязкую, вибрирующую, как водная стихия, среду изначального субстрата жизни прежде всяких идей и понятий. В Азии в начале было не слово, а всевременность чистого События, вечнопреемственность потока — сродни водному — бодрствующего сознания. И не так уж важно, есть ли в этом вечносущем пере-живании какая-то заумная «информационная матрица» или запутанный «код вселенной». Мы просто пользуемся жизнью, как пользуемся многими вещами, не зная, как они устроены. Жить можно в свое удовольствие, ничего не зная о жизни. Мудрость Азии и есть легкая, приятная, не ранящая сознание, не задерживающаяся в памяти жизнь. Easy living. Еще в древности даос Чжуан-цзы открыл чистую радость жизни, увидев, как резвятся рыбы в воде. В буддизме считается, что люди живут в мудрости Будды непринужденно и весело, как рыбы плавают в воде. В Тибете я однажды увидел военный грузовик, украшенный транспарантом: «Помните, что армия в народе — как рыба в воде». Сказано чисто по-азиатски, с каким-то простодушным цинизмом. (Впрочем, цинизм и есть спутник твердой веры в то, что на свете есть только плотские удовольствия.) Но напомню еще раз, что эта так смущающая европейца мудрость бездумно-легкой жизни совершенно чужда вульгарности и тем более нигилистических обертонов. В ней нет варварства. Так что зря европейцы боятся «желтой опасности». Культурный нигилизм и отрицание человеческого достоинства — как раз чисто европейская болезнь, изнанка демонстративного европейского «гуманизма». 21 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию Итак, душа Востока — вода. Журчащий поток повсюду навевает там не только приятную прохладу, но и сладко-чуткую дрему жизни. В огромном ареале культуры «заливного риса» от Бангкока до Шанхая водные артерии определяют способы расселения, хозяйствования и коммуникации в человеческих обществах. Дома лепятся вдоль каналов, сеть железных дорог наследует древним водным путям. Здесь лачуги бедняков часто соседствуют с роскошными особняками: вода все равно всех соединит и всех уравняет, а каждая семья все равно замкнута на себе, самодостаточна и несравненна — подлинный прообраз «таковости », чистой бытийственности бытия, внутренней правды вещей, которые составляют главный принцип азиатской жизни. Вода, все в себя вбирающая, в каждой своей капле вмещающая весь мир, всегда стремящаяся вниз, к самому устойчивому положению, но не поддающаяся сжатию, указывает всеобщий путь мироздания, как об этом сказал Лао-цзы: « Великий путь — море разливанное. Ему что влево течь, что вправо — все едино...» Но еще и сейчас кое-где — а до последнего времени почти всюду — вода в Азии порой очень даже наглядно все в себя вмещает и все уравнивает, затапливая широкие равнины по самое не могу. И в этом просторе — одновременно печальном и радостном — действительно все равно, куда плыть — налево или направо… Как прародина человечества, Азия исповедует миф первозданного океана жизни. Питательного молочного моря, как обозначен он в мифах многих азиатских народов. Моря молока, из которого боги взбивают масло (явный намек на задание духовного совершенствования). Или моря потустороннего мира, куда отдельной молочной каплей вливаются души умерших, чтобы, очистившись в нем, вернуться снова в земной мир. И в свете этого бесконечного дежавю мирового сознания великие азиатские горы, степи и водные просторы действительно кажутся только орнаментом одного отсутствующего тела жизни. 22 Пролог. Душа Азии Естественная восхищенность жизнью, обостренное переживание ее силы и подлинности — вот первичный субстрат азиатской души, источник ее вечной молодости. Чем глубже погружаешься в глубины азиатского континента, тем явственнее проступает эта вечная правда Востока. Отчетливее всего она ощущается на стыке монгольских степей и Южной Сибири — в ареале, по-азиатски необъятном, Алтая, Хакасии, Тывы, где религиозные доктрины и тщеславие земных царств, память человеческих обществ и сами формы Земли как бы растворяются в многозначительном безмолвии живой, одновременно текучей и смирной природы; безмолвии, обрамляемым и акцентируемым простейшими знаками вечности: загадочными петроглифами, смутными образами в камне, как бы расплывающимися в его зернистой фактуре, курганами безымянных могил, сухой дробью шаманского бубна, пением, поднимающимся с животного дна души, дрожащими звуками варгана без мелодии и ритма. Здесь есть все и притом в большом количестве, в своей чистой природной красоте, — и горы, и степи, и воды, и камни, и небо — но элементы пейзажа именно благодаря своей грандиозности и красоте как бы ограничивают, нейтрализуют друг друга, сливаются в целостный пространственный образ, который отсвечивает уже какой-то запредельной, небесной перспективой. Смысл этой жизни нельзя унести с собой и преподать кому-то в виде книги. Его можно только высечь на камне, оставить навеки на лице Земли. В этой безбрежной цельности мирового пространства глазу даже не за что зацепиться. Словно какая-то неодолимая сила втягивает здесь природный простор в свое воронкообразное движение, размывает и рассеивает все формы. Та же сила «безмолвия бескрайних пространств» гасит всякий звук: не припомню за время моего пребывания в том краю громких и резких звуков, даже дожди идут там бесшумно. Стерты, бесстрастны, разнообразны до того, что сливаются в единый всечеловеческий тип лица людей. Дороги асфальтированные, в отличном по русским меркам 23 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию состоянии, и это обстоятельство еще больше усиливает слепоту к окружающему миру: как раньше носились по степи на лошадях, так сейчас еще быстрее мчатся по ней на машинах, не успевая оглядеть пролетающий мимо пейзаж. «... Вам вольные кочевья Сулила Красота. Вседневная измена, Вседневный новый стан: Безвыходного плена Блуждающий обман». Обман? Измена?.. Как сказал бы Ницше (а вместе с ним любой житель Азии), если есть только иллюзия, значит иллюзия — реальность. Не может не видеть эфемерности всего явленного тот, кто духом обнимает вечность. Но тогда в обманчивости явленного можно постичь высшую правду явления. Азия — мир всеобщего подобия, где все настолько же тождественно всему другому, насколько отличается от него и, более того, чем более подобно, тем более неповторимо. Мир Азии — единство единичностей, целостность бесконечного разнообразия. Могучий центростремительный вихрь, реющий в «воронке Азии», не дает поставить рукотворные храмы или дворцы; там все бывшее стирается временем. Историю и потусторонний мир заслоняют высь и ширь самой Земли, которая вся стала жертвенником и в своем великом смирении — свидетелем и бесстрастным судьей людских поступков. Храмами служат здесь отдельные, разверстые в пустоту места, опорные точки мировой силы, которые, словно какие-то гигантские космические машины, втягивают в себя физическое пространство и преображают его в пространство духовное, символическое. Необозримо-всеобъятной паутиной опутывает земное бытие это поле мировых энергий. Природная среда, хозяйственные уклады, племенные нравы и религиозные конфессии, возвышение и падение царств 24 Пролог. Душа Азии очень слабо связаны с этой первозданной матрицей самой жизни, отчего Азия, за редким исключением, не знает ни национализма, ни религиозных войн. Здесь человек приникает к безличной глубине жизни, как младенец к материнской груди, дух напрямую, без диалектических ухищрений наполняет собою тело, — одновременно человеческое и мировое — а космическая жизнь в свою очередь спонтанно принимает формы человеческого быта, выписывается узором человеческой культуры — всегда схематично, как бы случайно, импровизированно изображенных образов, но образов сложно структурированных, многослойных, многосмысленных. Не показательно ли, что в Азии земные царства всегда именовались небесными? А в центре азиатского континента человек и мир почти наглядно просвечивают друг в друге, их образы сумрачны, изменчивы и лишь иллюзорно реалистичны, сколько-нибудь устойчивые иконографические каноны и религиозные догматы отсутствуют. Здесь все образы включают в себя свой антипод, вездесущее без-образное, звук несет в себе молчание, форма наполнена пустотой бескрайнего простора. Здесь жизнь впервые была увидена взглядом «с той стороны» — возможно, взглядом героя сказки — а Азия — родина сказок — и азиатских эпосов: идеальный человек встречает смерть, входит в загробный мир и оттуда уже умудренный смертной памятью возвращается в земной мир, который теряет для него свою материальность, просвечивается насквозь внутренним взором того, кто прозрел нераздельность начала и конца в мгновении вечноживого настоящего. Этот момент может мир приближать, так сказать, прирастать Землею, но может и уводить в трансцендентную высь Неба. В нем божественное очеловечивается, а человеческое обоживается. Первый и вечный сказ — это рассказ об инициации, взрослении души. В его свете видимые образы становятся собственной тенью, бесплотным темным контуром. С таких контуров-теней начинается изобразительное искусство Азии. А его сюжетом 25 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию с самого начала становятся картинки повседневной жизни, с как бы наивно-детским схематизмом нанесенные на камень уже доисторическими обитателями центра Азии. О создателях этих первых (!) в истории человечества картин давно и помину нет, но тот же потусторонний взгляд еще и сегодня напоминает о себе в азиатском театре, который во всех своих видах имеет религиозную или, точнее сказать, ритуальную природу: театральные представления в Азии являют драму общения людей и духов и даже играются для богов. Иными словами, их предмет — мировое все, которое «видимо-невидимо», марево всего сущего. Не удивительно, что в них повсюду используются маски, которые указывают на взаимную проницаемость земного и потустороннего миров и их столь же неустранимую разделенность. Насколько разделены эти миры? На Тайване, по крайней мере, говорят: «Боги в трех вершках от головы». Как бы там ни было, театральная игра в Азии, ее совершенно реальная «магия» проистекает из взаимной подстановки живого персонажа и души умершего, перетекания одного в другое (боги в народных верованиях Азии происходят из душ выдающихся людей, наделенных избытком жизни). В маске Бога/Человека разыгрывается глубочайшая мистерия жизни. И в этой подлинно драматической (не)встрече людей и духов земная жизнь оказывается даже более реальной, чем ее небесный прообраз. Тем она и ценна, что прозревается «небесным» оком. Нет ничего более прочного и неизменного, даже более возвышенного, чем текучая, эфемерная повседневность. И недаром в народных китайских пьесах небожители, низвергнутые на землю за вольное поведение, отказываются возвращаться на небеса, когда заканчивается срок их ссылки. Но мотив этот уходит неимоверно глубоко в толщу времен. Он заявляет о себе, пожалуй, уже в поразительно реалистических изображениях палеолита, которые со всей убедительностью свидетельствуют: нарисованное реальнее физической реальности. Иероглифическая письменность Восточной Азии, где знаки являются результатом опознания 26 Пролог. Душа Азии и утверждения сущностных свойств вещей1, тоже представляет собой такую сверхреалистическую реальность и, по преданию, была изобретена мудрецом, имевшим четыре глаза: двумя глазами он видел мир людей и двумя — мир духов. Как «первая часть вселенной», Азия уводит к началу всякого бытия, к праматери, прародине человечества. Начало нельзя описать, о нем можно сказать только сказкой. Его можно показать только игрой теней, образами в зеркале. Оно предстает как мрак самоотсутствия, великая тайна мироздания. Вечно возвращающееся к неведомому «здесь и сейчас», оно всегда грядет, но никогда не становится данностью. Азиатская история по своей сути ино-сказательна и, следовательно, молчит о себе. Ее предмет — даже не разрыв между эпохами, а эпохальный разрыв, спонтанность всех явлений, что, между прочим, и является главной темой восточной историографии. Если единственное непреходящее в жизни — это вечнотекучая актуальность, то перед взором Прозревшего каждая вещь реальна ровно настолько, насколько она иллюзорна. Актуальность вечно возвращается в мир, освобождая от памяти и даже мечтаний. Но она приходит, чтобы уйти. От способности вместить вечность актуального как раз и родился человек в его подлинно человеческой, т.е. божественной, самоценной природе (в восточных языках, кстати сказать, понятия духовного и божественного не различаются). Человек в Азии вечен своей эфемерностью и велик в той мере, в какой он умален, слит с Небесным бытием, не виден. Ибо он видит себя лишь в той мере, в какой способен смотреть «оттуда», из небесных чертогов. Эта почти безумная истина Востока прекрасно показана в картине Николая Рериха «Властитель ночи», написанной в столь же 1 Надо помнить, что эти свойства определяются отношениями между вещами и имеют избирательный характер. Например, иероглиф «женщина» в древнекитайском языке являл образ человека, сидящего в церемониальной позе (перед старшим), иероглиф «кристалл» составлен из трех знаков «солнце», иероглиф «восток» представляет солнце, встающее из-за дерева, и т.д. Вот откуда исходит врожденная стратагемность восточноазиатскогоо мышления: как вещь возводится в нем к одному сущностному и потому вечносущему качеству, так и мудрый стратег умеет сосредоточить свои силы в точке решающего удара. 27 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию безумном 1918 году. Понятно тогда, почему театральные представления в Азии игрались для богов. Великие восточные религии лишь оформили и догматически определили первозданную правду вечноживого в жизни, разработали методы медитации, способные увести сознание к первичной плазме бытия, в которой еще не разделены жизнь и сознание, дух и материя, где все может быть всем и все подчиняется одухотворенной воле Прозревшего. Их логика проста и абсолютно последовательна: от хаоса мыслей идти к постоянству одномыслия, потом к безмыслию и в конце концов — к мысли без-мысленного, действенному недействию. На последнем этапе сознание возвращается к актуальности существования, но, наполняя его всевременностью, делает его сверх-реальным, т.е. более реальным, чем мир идей или вещей. «Сначала я думал, что горы — это горы, а воды — это воды. Потом я узнал, что горы –не горы, а воды — не воды. Теперь я спокоен, ибо знаю, что горы — это горы, а воды — это воды». Между тем жители глубинного средоточия Азии остались верны первичным интуициям человечества и отдают дань позднейшим личностным конфессиям лишь «постольку поскольку»… Роланд Барт оставил одно проницательное суждение о японской жизни: «Зрелище японской улицы, волнующее порождение многовековой эстетики, совершенно лишенной вульгарности, никогда не подчиняется театральности (истерии) тела, но подчинено раз и навсегда тому письму alla prima, для которого одинаково невозможны и набросок, и сожаление, и маневры, и исправления, ибо сама линия освобождается от стремления пишущего создать о себе выгодное впечатление; она ничего не выражает, но просто одаривает существованием...». И далее о японском жанре краткого стихотворения хокку как образе идеального события: «Событие не относится ни к какому виду, особенность его сходит на нет; подобно изящному завитку, хокку сворачивается 28 Пролог. Душа Азии вокруг себя самого; след знака, который, казалось бы, намечался, стирается; ничего не достигнуто, камень слова был брошен напрасно: на водной глади смысла нет ни кругов, ни даже ряби...» Япония — не Алтай, ее не назовешь ни примитивной, ни даже классической восточной страной, хотя — и это показательно — японцы создали изощренный культ примитива. И в этом культе субстрат азиатской «идеи» уже намеренно сводится к его сущностным свойствам: чистому событию, каковое и составляет самое существо актуальности. В подлинном событии никто ничего не делает, но в нем все делает-ся. Это событие всегда теряется для мира и само теряет себя в нем. Азия знает, что такое «забытый и себя забывший бог». Природа творчества, говорили на Востоке, — это непрерывное «рассеивание», которое указывает на преображение или, по-другому, внутреннее самовосполнение. В бесконечной игре зеркальных отражений сознание в конце концов все оставляет, чтобы дать всему быть и превыше всего — дать случиться Вознесению. Быть в Пути — это чистая, беспредметная работа, не оставляющая следов, подобно скольжению рыбы в воде или полету птицы в воздухе. События всегда еще нет или уже нет, оно в любой момент только приходит. Буйное цветение жизни наполнено красноречивой «немотой вещей». Сокровенная глубина бодрствующего духа всегда предельно обнажена, открыта миру (точнее, открытости самого мира), юркой ящерицей скользит по поверхности вещей, навевает чуткую дрему и безмятежный покой. В ней и благодаря ей реальность возвращается к себе в собственном... отсутствии. Для живущего Событием или даже, лучше сказать, событийностью бытия, каждый день — чистый лист. Прозревший узнает себя в своей неведомой будущности. Его прозрение говорит о себе в странном, но уверенном чувстве узнавания как будто незнакомого, родства чужого. Имя этому переживанию — фантазм бытия, который лежит у истока всякого опыта. В азиатском миросознании нет ничего реальнее фантастического и фантастичнее реального. 29 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию Но, как уже было сказано, рассеивание не есть исчезновение, событие не просто проходит без следа. В событии есть своя внутренняя, символическая глубина — или, если угодно, высота — с особенной интенсивностью проживаемой жизни. В воронке Азии, в ее гигантских системах «храмов под открытым небом», этих первобытных способах естественной и одновременно духовной (само)организации пространства физический мир, как мы уже знаем, оказывается собранным, преодоленным и преображенным в пространство «небесное». Здесь можно видеть корни той иерархии духовных состояний, которая была усвоена великими восточными религиями. Замечание Барта о природе чистого события напоминает и том, что Восток начинает с хаоса предельной цельности бытия и заканчивает хаосом чутко проживаемой актуальности, эстетически освобожденной жизни. Хаос природы и хаос культуры имеют разную природу, но едины по собственному пределу, совпадают в своем само-отличии. И увиденное Бартом на японской улице совершенно сродни неостановимой, непамятуемой и... восхищенной повседневности, постигаемой в последней глубине Азии. Не отсюда ли любовь японцев к Центральной Азии и даже мучительная тоска по ней (нынешние жители Японии даже сожалеют о том, что Чингисхану не удалось включить Японские острова в свою империю)? Не эта ли страсть вновь и вновь толкала японцев на, казалось бы, безумные попытки завладеть Монголией и Китаем? Война слишком часто есть лишь прикрытие любви... Итак, вот внутренний фокус Азии, ее самоустраняющееся (самопреображающееся) средоточие, «черная дыра» ойкумены, всасывающая все сущее и даже себя самое, но отбрасывающая все лишнее и нарочитое. Кто все оставляет, тому все остается. Азия грезит мифом изначального изобилия жизни, причем не только в ее царских дворцах, что было бы понятно, но и в фольклоре тех же хакасов и алтайцев, которые в реальной жизни никогда не знали и не желали роскоши. 30 Пролог. Душа Азии На поверхности этот фокус (совпадающий, впрочем, с географическим центром континента) кажется скорее периферией монгольских степей и Сибирской равнины. Но, как известно, пауза творит ритм, она — самый могучий элемент музыки. В пустоте утробы зарождается жизнь. Покой и прерывность средоточий, полость в теле хранят в себе жизненную мощь. Между прочим, таков секрет знаменитого гунфу мастеров боевых искусств Востока: сжатие благодаря «самоопустошению» дает выброс необычайно могучей силы подобно тому, как сжатие насоса выталкивает наружу воздух. Правда, в данном случае речь идет не о физических, а о гораздо более тонких и мощных силах. Что же удивляться тому, что как раз из недвижных «глубин Азии» время от времени исходят могучие взрывы, волны которых докатываются до восточного края Европы и южных рубежей Китая? Эти взрывы разнесли по просторам Евразии племена и языки. «Взрывчатую» природу азиатской глубины до сих пор почти никто не заметил, разве что Л.Н. Гумилев, но и он дал ей слишком поверхностное объяснение. Мы имеем дело с видимым образом фундаментального События: рассеивания, обещающего самовосполнение и, следовательно, упокоенность всего сущего. Не сила ли этого внутреннего давления мирового взрыва развеивает русских по всему свету и не дает им найти свою бесконфликтную идентичность, стать заурядно-европейской нацией? В генетической памяти русских хранится память об этом «девятом вале» с Востока и, более того, внутренняя готовность принять его, смирение перед его мощью. Не здесь ли корни пресловутого «русского фатализма», не эта ли память и не эта ли готовность заставляют русских презирать европейский комфорт (вообще-то имеющий духовное измерение, ибо первоначально это слово относилось к утешению души, о чем в Европе еще смутно помнят)? Не потому ли в русском народе пришедшую из Европы культуру (в данном случае культуру промышленности) обозвали «халтурой»? К Европе Россия всегда стоит набычившись, зато на юге Сибири, в мягком подбрющье 31 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию России, в ее самом, казалось бы, незащищенном месте русские как нигде открыты и спокойны. Поистине, то, что кажется только периферией великих цивилизаций, может оказаться на поверку их скрытым центром, пронзающим мощными энергетическими разрядами все тело человеческой истории. Жалко выглядят «гуманистические ценности » и «достижения цивилизации», любые попытки как-то устроиться в истории перед безмерной мощью мировой утробы. Интересный вопрос: наполнит ли какая-то мысль или какой-то народ этот бездонный колодец времен, укатает ли его какая-нибудь цивилизация своим катком истории? Или человечеству — а России прежде всего — нужно будет научиться жить рядом с ним или даже внутри него? Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки И своею кровью склеить Двух столетий позвонки?.. Россия была и будет сильна своей открытостью миру подобно тому, как человек защищен в действительности не прочными доспехами, даже не расчетом, а бескорыстным исканием истины, доверчивой открытостью зиянию бытия. Тогда понятно, почему «придите и володейте нами…». Но понятно также и то, что для поддавшихся соблазну покорить русскую глубину всегда найдется место на ее евразийских просторах «среди нечуждых им гробов». «Тот, кто хочет завладеть миром, непременно потерпит неудачу, ибо мир — божественный сосуд…» (Лао-цзы). Понятен в таком случае и крик, не раз слышанный мною и в Тибете, и в Туркестане, и даже на юге Сибири: «Если бы пришельцы не мешали нам жить, мы бы...». Не буду говорить об этической и политической стороне вопроса. Замечу только, что крик этот бродит среди туземной интеллигенции и на самом деле привит западным образованием. В том-то и дело, что никакой идеологии и государственности упомянутый азиатский 32 Пролог. Душа Азии субстрат не предполагает, и на поверхности жизни предстает скорее все тем же «придите и владейте нами...». Аполитичный субстрат азиатского бытия нелегко принять в его «смиренной наготе», ему предназначено облекаться в одежды истории, и другой судьбы у него быть не может. Но история остается в Азии именно покровом до- и мета- исторического. Неизъясним этот спор истории с хаосом на азиатских просторах, и некому разрешить его... В любом случае величие Азии не охватывается человеческим взором. Тем лучше. Взгляд азиата почти невольно ограничивается повседневными заботами, но в нем живет память о том, что в мировом круговороте таится непреходящий «великий ноль» бытия. Этим знанием он успокаивает и утешает себя. В глубине души ему все «по барабану» (см. ниже). Он равнодушен к смерти и геройству, во всем доверяется игре случая. Он живет, повторю, животом — частью тела в действительности более надежной и по-своему мудрой, чем голова. «Мудрый наполняет живот и опустошает голову», — говорит тот же Лао-цзы. На самом деле азиат предан — или его предали — вечности и только безотчетно вибрирует, повинуясь ритму вселенского барабана жизни. Знание он ценит невысоко, ведь от него одни тревоги и печали. Знанию он предпочитает чувствительность. Примат водной — или воздушной, если речь идет о степях и горах — стихии объясняет другую характерную черту азиатского миросознания: отсутствие пластически законченной, субстанциальной, отрефлексированной формы. Азиатская мысль и культура не знают субъектно-объектных отношений и, как следствие, индивидуальной идентичности западного типа. В резком контрасте с западным интеллектуализмом, который утверждает двойственность идеального и материального, трансцендентного и имманентного, азиатская мысль основывается на преемственности, взаимном перетекании присутствия и отсутствия, земного и небесного; она не ищет Архимедовой точки опоры, способной перевернуть мир, но сама воплощает бытие. Вместо проявлений 33 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию единой субстанции Азия предъявляет бесчисленные соотношения единичностей, ибо единичности не могут существовать без своего антипода, своего другого. Они — вариации некоей вечно незавершенной темы, преломления вечносущего типа. И ничего страшного, если эти противоположности взаимно устраняют друг друга, растворяются в «музыке небесных сфер»: «Когда птицы не поют, гора еще покойнее…» Феерические контрасты самоустраняющихся моментов жизни, постоянное ускользание всего сущего от самого себя, творящее многокрасочное покрывало Изиды, время, которое предается себе и так предает себя, изменяет себе (не таков ли симбиоз истории и хаоса?), паузы, которые выявляют ритмы, значимые лакуны бытия, одним словом — реальное время-бытие как неисчерпаемое разнообразие не-идентичностей в их абсолютном, неизбежном, но всегда отсутствующем, пустотном единстве, совместность всех метаморфоз бытия: только так и можно мыслить вселенский Путь — тот путь, который остается самим собой в неуклонном уклонении от себя, в вечном самоотсутствии. Совершенно закономерно поэтому, что у Азии есть два по видимости взаимоисключающих, в своем роде радикальных, предельных образа: наряду с Азией водных просторов имеется Азия великой суши: бескрайних степей, плоскогорий и высочайших гор. Вот почему сердце Азии — безудержный аскетизм, который превращает жизнь в преграду самой себе, странным образом ищет себя в отсутствии всего живого в духе изречения Мен де Бирана: «Я помогаю своей смерти всеми силами своей жизни». Азия — тихий омут, в котором таятся душевное неистовство и желание испытать жизнь силами самой жизни. Контраст человеческого муравейника равнин и безлюдья гор и пустынь, массы воды и массы суши — такова Азия в предельнополном выражении ее исконной раздвоенности. Одно странным, непостижимым для европейца образом продолжается в другом. В Азии все есть другое, а другое — это все. Ее сердце — бездон 34 Пролог. Душа Азии ная глубина самоподобия, где вещи настолько же тождественны, насколько отличаются друг от друга. Всеобщее подобие устанавливает главную ценность азиатской жизни: удержание центрированности, всеобщего равновесия сил. В азиатском миросознании все изменяется — и должно изменяться — только для того, чтобы вернуться к своему началу, своей природе. Правда азиатской жизни и есть этот несчислимый зазор между присутствием и отсутствием, опытом и знанием, в котором, строго говоря, упраздняется и то, и другое и воцаряется Великая Пустота, не-сущее, все в себе несущее. Таков же эффект «большого пространства» — подлинного тела Азии: изменять себе, отсутствовать в себе, непрерывно перетекать в иное, чтобы... быть собой. Оттого же измеряемое время хронологии несет в себе иное время-гунфу, текущее наоборот к началу всего сущего. Безбрежная ширь не имеет образа или формы, но оборачивается своей противоположностью: затерянным островом, «глухим углом». Так Русь «затерялась в Мордве и Чуди» именно потому, что она необъятно велика. В этой преемственности полюсов и контрастов виртуальное и действительное, подлинное и иллюзорное, даже, как уже говорилось, жизнь и смерть оказываются неотделимы и неразличимы. Даже туризм, угрожающий, как кажется, «истинной традиции», не страшен Азии, но только усиливает, еще ярче высвечивает нераздельность истины и обмана в азиатском бытии, неуничтожимость той обманчивой — но с полной серьезностью разыгрываемой, сущностно игровой — идентичности, которая требует отличаться даже от самого себя, быть благодаря небытию и потому составляет основу всякой азиатской стратегии. В этой переливчатости жизни нет ничего надуманного, ничего напускного. Она восходит к игре творческого воображения, которая и есть природа сознания. Изначальные, дорефлективные «данные» опыта вдруг превращаются в узнаваемые образы» жизнь обретает смысл. Не так ли святые подвижники «опознают» лики богов и будд в окружающем пейзаже? И имя им — легион. 35 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию Между тем эти образы по природе своей иллюзорны, обманчивы, и именно это обстоятельство придает им эстетическую ценность. Людям свойственно любить совершенство мнимости, их забавляют обманные виды. А в результате душа Азии способна удерживать в эстетически-цельной «пустоте» Небесного Сознания самые разные стили от крайней экспрессии до фотографически аккуратного натурализма. Но не ищите в таком случае «настоящую Азию». Эта Азия — в семенах ваших летучих сновидений, а всякая другая не представляет интереса. Азию вообще не нужно искать, ею надо жить. Ваш взгляд будет блуждать поверх и мимо всех образов пока не упрется... в устремленный прямо на вас посреди людной улицы взгляд нищего, женщины, монаха — взгляд-удар, взгляд-зов, исходящий из темных глубин души и, как внезапный удар колокола, оглушающий плотной тишиной вечности. Вот странное предназначение азиатских стран, нагляднее всего отразившееся в судьбе Тибета, да и других пространств центра Азии: пребывать в разделенности своего физического и духовного образов и самим фактом этой раздвоенности побуждать к открытию их недвойственности и, следовательно, подлинно целостного отношения к миру. Речь идет о сокровенной целостности, которую не исследовать никакой феноменологией. «Сознание не есть то, чем оно является. Что же в нем сознавать? » — говорит китайский мудрец. Кто хочет познать Азию, должен учиться видеть сквозь образы мира, постигать исток всех явлений. Азиатская словесность и искусство, соответственно, развертываются под знаком иносказания и декоративности сродни церемонному обхождению (именно: об-хождению, хождению вокруг да около). Такова незыблемая основа социального поведения жителей Азии. Вещи связываются здесь не правилами логики и грамматики, а чистой интерактивностью, вездесущей прерывностью, неустранимым разрывом, заставляющим мыслить мир в оппозициях «внутренности внутреннего» (понятие, 36 Пролог. Душа Азии в Европе известное еще Сведенборгу) и «внешности внешнего», внутренней глубины тела и его орнаментальности, его отчужденного следа. В сущности, то и другое есть тень — вещь всецело декоративная, обладающая только поверхностью, но сообщающая о внутренней, символической глубине. Подлинный исток подобного миропонимания — символизм ритуала с его требованием непрерывного утончения сознания, роста духовной чувствительности. Чем более тонкие различия мы способны осознавать, чем мы чувствительнее, тем мы непосредственнее и ближе к истоку сознания, но и тем более тонким вкусом и большей способностью к коммуникации мы обладаем, тем отчетливее мы чувствуем первозданную, не знающую никаких условий игру бытия. Поэтому герой Востока не побеждает природу, а окультуривает ее, угождая ее исконным свойствам. Таков Великий Юй в Китае, направивший течение вод в Поднебесном мире. Таков чиновник Ли Бин, создатель древнейшей ирригационной системы в юго-западном Китае, заставивший Речного бога служить людям. Подобно древнему даосу, который умел воспитывать кротких тигров, потому что никогда ни к чему не принуждал их, этот Ли Бин только воспользовался естественными свойствами водной стихии. Веками воспитывавшаяся деликатность дальневосточных народов вытравила из их памяти натуралистические подробности мифа о жертве героя. Даже сановнику-поэту Цюй Юаню, утопившемуся, как требовали приличия, из моральных соображений, согласно легенде, только угрожает быть съеденным водяным драконом, но люди бросают в воду рисовые пельмени, чтобы ублажить дракона и уберечь (sic!) Цюй Юаня. Итак, жизнь на Востоке, будучи сущностью живой коммуникации, мыслится и как начало нравственное, а этот нравственный смысл жизни, в свою очередь, предполагает различные ступени интенсивности переживания, состояния возвышенные и низменные и, следовательно, иерархию форм жизни. Эта иерархия 37 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию имеет, конечно, внешнюю, формальную сторону, которая очень не нравится современному демократическому поколению западных людей. Восток, написал недавно один американец, «насаждает духовную нищету, которая уместно дополняется почти маниакальным раболепием перед властью». Вообще-то духовная нищета — это не обязательно плохо, о ней и Христос говорил. Нищета позволяет жить с полной непосредственностью и, стало быть, жить подлинно. Истинная власть тоже заслуживает уважения — хотя бы потому, что не выражает ничего личного и частного. А внешняя иерархия, если чем и дополняется, то прежде всего иерархией внутренней, недоступной формализации, лишь символически промысливаемой. Человек различает гораздо больше запахов, чем цветов, безошибочно распознает их даже по прошествии многих лет, но запахи не имеют объективных признаков. Точно так же высшие ступени внутренней иерархии недоступны объективному знанию, носят символические названия и удостоверяются только интуицией и опытом учителя. Но утверждаются с непреложной убедительностью. Геройство — оно же мудрость, власть и моральный авторитет — на Востоке в том и состоит, чтобы не побеждать природу и ее венец — жизнь, а предоставлять жизни жительствовать. Герой Востока утверждает не себя, а весь мир в себе и через себя. Он оставляет мир — и мир остается ему. Соотнесенность вместо сущности и тождественности себе — вот его принцип. В акте самопреодоления (на Востоке говорили: «самоопустошения », этим понятием, кстати. передается по-китайски кенозис Бога в Христе) он дает жизни быть тем, чем она может и, более того, должна быть. Он в высшем смысле человечен, потому что утверждает высшую свободу человека: быть больше, чем ты есть, и, оставляя себя, пред-оставлять всему быть. Герой Востока богат не собой, а миром. Он отворяет все двери и развязывает все узлы до того, как жизненные проблемы предстанут умственному взору и застынут в своей концептуальной неразрешимости. Он освобождает прежде всякого рабства. 38 Пролог. Душа Азии В противоположность формальному, бескрылому, но с претензией на полную достоверность стремлению Запада продублировать жизнь в «общих понятиях», восточное искусство не ищет репрезентации, а представляет саму глубину не-идентичности, пустотность всех образов. Вот почему азиатская жизнь неотделима от актерства, лице-действа, не претендующего на «объективную» достоверность, но ценного самого по себе. Оттого же восточный мудрец не имеет никакого знания, он знает только, когда… не действовать (если угодно: недействовать), он вечно временит, его знание совпадает с самим течением времени. Его мудрость ищет не выражения, а... рассеивания (сань), удостоверяя всеединство каждым нюансом опыта, беспрестанным обновлением мира. Даосский подвижник достигает просветления, «как змея сбрасывает кожу»: он не преходит, вечно остается, оставляет себя в бесчисленных метаморфозах жизни. Китайский художник мог изобразить «горы в тумане» так, что рябь облачной дымки становилась неотличимой от очертаний горного склона. Итак, в каждой вещи просвечивает нечто «совсем другое», и мир вокруг нас — след интимно-неведомой реальности, печать всечеловеческого присутствия. Свое самое полное и точное выражение этот принцип нашел в восточном театре. Нельзя не изумляться глубинному единству театральной традиции на всем пространстве от гималайских хребтов до берегов Японии и притом во всех ее жанрах и формах. Повсюду в Азии театр воплощает праздничную избыточность жизни и глубоко религиозен по природе, повсюду актерская игра выражает «божественную меру» (суждение китайского театрала 16 в.) бытия, да и обращена к богам, повсюду театральное представление есть машина интенсификации жизни: яркие цвета и громкие звуки, речь и жесты преображаются в пение и танец, чувства акцентируются и стилизуются. Устраняется западное различие между реалистическим и символическим искусством: между народным танцем масок, городским фарсом и элитарно 39 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию церемониальным классическим театром имеется естественная преемственность в ориентации представления на сам факт игры. Этот театр — как праздничный фейерверк, по китайски — «дымовые цветы». Недаром Дзэами, теоретик японского театра Но, уподобляет идеал актерской игры «цветку в полном цвету». Огни фейерверка высвечивают пустоту небес, мир расцветает в пустыне просветленного сердца. Лао-цзы сказал: «Все вещи являются в изобилии, и я сквозь них прозреваю возврат». Стало быть, мудрый постигает достоверность вещей в том, как они не есть, в существовании под знаком «как не». Но все перемены удостоверяют одно непреходящее Возвращение. Тысяча изображений Будды в буддийских храмах или свитки с изображением «пятисот святых», «ста (т.е. всех видов) лошадей», «ста чайников» и т.п. указывают на один архетипический, совершенный, подлинно бытийный жест, который присутствует во всех образах, вновь и вновь разыгрывается в круговом движении, в событии вечного возвращения, в котором все равно есть и не есть, является и покоится, все сливается в безбрежном мареве жизни-смерти. Образ на Востоке — это всегда вариация одной неизреченной темы, стилизация невыразимого опыта. Стилизованный образ опознается через серию явлений, он есть знак того, что вечно возвращается в потоке жизни. Он — звено вселенской трансформации, которая исходит из темных глубин опыта и уводит к невообразимому будущему. Оттого же «великий стиль» восточного искусства очень органично совмещал в себе натурализм и крайнюю экспрессию, полагая свой идеал в синкретическистильном образе. В истории китайской живописи даже легко различимы несколько последовательных циклов формирования и разложения такого образа. Душа Азии не нуждается в костылях формальных доктрин, теорий, наук, даже государственных идеологий. Она живет несотворенным, бесконечно разнообразным ритмом самой жизни, который позволяет достичь необычайно 40 Пролог. Душа Азии эффективной коммуникации и прочного, энергийно-плотного человеческого обще-жития. И никакого растворения личности в массе. Музыкально живущий человек, истинный джентльмен всегда наделен обостренным чувством своей индивидуальности. Вот странная, но очень практичная логика Востока, основа его вековечных традиций: чем больше люди уступят друг другу, чем дальше они разойдутся, тем ближе друг к другу окажутся, тем лучше делают общее дело. В идеальной коммуникации не звучит речь, ее смысл не исходит от отдельного субъекта, в ней никто никому ничего не передает, но в ней все передает-ся с безупречной точностью прежде субъективного понимания. Мудрец Востока — не познаватель, а хранитель истины, архивариус чудес, регистратор духовных свершений. «Посреди храма возвышался вертикальный столб, на котором были начертаны четыре знака. «В надписи таинственно то, что она говорит, — думал Клодель. — Никакой момент здесь не отмечает ни возраста, ни места, ни начала этого знака, стоящего вне времени; это лишь уста, которые вещают. Он есть. И предстоящий лицом к лицу созерцает предписание, имеющее быть усвоенным...» (Поль Клодель о китайской письменности в изложении М. Волошина) Еще более наглядным примером такой подлинной бытийной, неотделимой от среды, в которую она вписана, коммуникации служат южносибирские писаницы. Эта совершенно естественная, не нуждающаяся в идеологических подпорках, эстетически безупречная цельность мироощущения на Востоке коренится в уже известном нам требовании тонкой духовной чувствительности, каковая есть ничто иное, как сердечное бодрствование — сознание телесного со-присутствия-в-мире. Главное требование личного усовершения на Востоке: сознание должно наполнить все тело (не столь уж странное требование, если учесть, что сознание на Востоке ассоциировалось с кровью). Здесь не требуется никако 41 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию го нарочитого усилия: мудрый не насилует себя, а дает свободу действия врожденному, как сказал бы Ницше, «великому разуму тела». Таков смысл восточной уступчивости. Последняя есть далеко не только знак любезности, но и способ достичь высот духовного просветления, овладеть не просто жизненным ритмом, но паузой, покоем, этот ритм созидающими, и так стать подлинным господином жизни. Все восточное искусство нацелено на то, чтобы до мельчайших нюансов выразить или даже, точнее, непосредственно, «в реальном времени», воплотить жизнь тела как прообраза «таковости» бытия, постигаемой бодрствующим духом. Впрочем, другого модуса существования у тела и нет, так что речь идет об искусстве естественности. Ритм рассеивается в бездне жизненных метаморфоз. Самость восточного мудреца живет в бесконечном разнообразии бытия. Это событие рассеивания преображает мир в пустыню, наполненную призраками и фантомами реальности, которая всегда отсутствует, но уже свершилась и вечно грядет. Современная тайваньская танцевальная труппа «Облачные Врата» передает мирообраз каллиграфического письма средствами новаторской хореографии, разработанной на базе даосской гимнастики тайцзицюань. Представления труппы создают образ всеобъятного водного потока (главная метафора жизни и человеческой деятельности на Востоке), но потока бесконечно изменчивого, непрерывно утончающегося, не знающего драматических столкновений, внушающего чувство вселенской гармонии. Жизнь этого тела-потока определена даосской формулой: суй цзи ин бянь, «следуя импульсу жизни, соответствуй переменам». Этот образ открывает нам безмерную глубину мгновения и случая. Самое непосредственное в жизненном опыте — это как раз то, что сейчас — и вечно — отсутствует. Жизнь есть соответствие всех ее метаморфоз и, следовательно, она изначально нравственна, требует от человека со-ответственности в мировом потоке бытия. Это значит: быть верным жизненным превращениям, выверенно следовать им. 42 Пролог. Душа Азии Не знаю, какой смысл вкладывали в название труппы ее создатели, но мне он видится таким: облака с неизбежностью мирового ритма клубятся и рассеиваются, обнажая в своих свободно- четких движениях пустотность всех форм и так указывая врата в отсутствующую глубину опыта. В вершине просветленности мы возвращаемся в «бесконечную конечность» мира. Проходя недавно через Мемориал Чан Кайши в Тайбэе, вокруг которого в последнее время идут ожесточенные споры о том, нужно ли переделывать его в «памятник тайваньской демократии» (не дает спокойно жить история даже на далеких островах), я обнаружил, что площадь перед мавзолеем генералиссимуса облюбовали любители барабанного боя: сразу несколько оркестров расположились поодаль друг от друга, оглашая окрестности то одним, то другим будоражащим пассажем. Барабан наряду с колоколом и глиняной свистулькой — старейшина китайской музыки. В семействе китайских музыкальных инструментов он представительствует от самого Неба, и он же — главный заводила на всех церемониях и праздниках. В даосских храмах перед началом службы монах особым образом бьет в большой барабан: сначала несколько отдельных сильных ударов, которые становятся все чаще и перерастают в громовую лавину звуков, заканчивающихся опять-таки несколькими энергичными ударами. Очень точный звуковой образ все того же водного потока или, может быть, камнепада: символ предельного расслабления. Звук барабана особо ценился на Востоке за то, что он наполнен как бы тугой, слегка вибрирующей силой — лучший слепок наполненности и трепета бодрствующего духа, телесно воплощенного (а ведь дух действует своим отсутствием, он есть там, где его нет). Барабан потому и считался «небесным» инструментом, что способен указать на «небесные» истоки нашего сознания. Мы можем услышать его и внутри себя, если закрыть уши ладонями и щелкнуть по затылку пальцем: популярное даосское упражнение для духовного пробуждения. 43 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию Удар барабана или колокола — средоточие мирового ритма, образ того, что вечно отсутствует в неисчерпаемом многообразии жизни. Есть на Тайване и театр, экспериментирующий с духовными и художественными возможностями барабанного боя, так называемый «Театр духовных барабанщиков» (на Западе больше известный как «Театр Ю»). Труппа начала с участия в религиозных праздниках и постепенно приобрела черты духовной школы: ее рабочий день начинается в шесть утра с двухчасового занятия гимнастикой тайцзицюань и сидячей медитацией, актеры соблюдают монашескую диету, перед представлением проходят пешком по два десятка километров, чтобы отрешиться от мирского, и т.п. Постановки театра имеют вид музыкальных представлений с религиозным сюжетом, где духовное состояние героев передается только звучанием барабанов. Слова не нужны этому прямому, «сердечному» общению. Как поясняет руководительница театра Лю Жоюй, «предмет наших представлений — пустота, в которой есть только барабанщик и барабанный бой. И зрители погружаются в эту пустоту, постигая, что она есть в каждом и повсюду, тогда как мысли у каждого свои. Когда люди соприсутствуют в этой пустоте, они причастны подлинному настоящему, здесь и сейчас». Что ж, эта тайваньская труппа ревностно исповедует восточную философию со-бытийности, совместности самоустраняющихся, пустотных единичностей. Но вот примечательная деталь: тайваньские барабанщики решительно отделяют себя от аналогичных трупп в Японии, полагая, что японским актерам присущ дух спортивной борьбы и азарт победы, тогда как китайские мастера барабана ищут расслабленности, которая и дает силу творческой экспрессии. Вот весь секрет восточной мудрости: кто отдает всего себя жизни, тому жизнь воздает сторицей. Отдать нужно обязательно все, нужно дойти до последней пустоты, только тогда тебе воздастся по заслугам. А если хоть чуть-чуть оставить себе, 44 Пролог. Душа Азии не получишь ничего. Непривычная, почти невероятная и потому не каждому предназначенная бухгалтерия. На Востоке лучше, чем где бы то ни было, знают: много званых, да мало избранных. Оттого его обитатели как будто и не претендует на небесное блаженство. Они больше похожи на смиренных и наивных детей Земли. Может быть, как раз потому, что они слишком хорошо знают: лишь тот, кто вместит в себя «вечность бескрайних пространств», сможет доподлинно быть «здесь и сейчас». Воистину возвращается тот, кто умеет по-настоящему уйти; чтобы быть, надо не быть. Нет ничего чудеснее обыденного, ничего фантастичнее действительности. Строгий японский буддист Дзэами скажет об этой истине нарочито парадоксальной сентенцией: «В царстве Силла в полночь ярко сияет солнце». А скрытный китаец-даос намекнет с улыбкой об источнике силы в себе: «В коме ваты спрятана острая игла». СЫЧУАНЬ Чэнду. Китайский хаос Для китаиста после долгого перерыва попасть в Китай все равно, что пьянице выпить на старые дрожжи: вмиг захорошеет. От каждого пустячного впечатления всколыхнется, пойдет ходуном болотная топь сознания, поднимутся из глубин памяти пузыри давно забытых мыслей и оттеснят, закроют собою сиюминутное, открывая в калейдоскопе впечатлений неведомые и все же странно-знакомые мысленные дали. Этой сокровенной глубиной сердца и далью внутреннего взора удостоверяется в человеке его предназначение… Прилетая в Чэнду сквозь моросящий весенний дождь и лабиринты аэропортов, в компании юрких китайских бизнесменов, нелепо одетых китайских модниц и тайваньских ветеранов Гоминьдана, едущих, позабыв про свой старый семейный спор с коммунистами, поклониться могилам предков в праздник поминовения мертвых… Продираясь на выходе из аэропорта сквозь толпу старателей частного извоза, отдаюсь в цепкие руки первой попавшейся женщины. Справился о цене, иду за угол к машине. Внезапно выросший на пути таксист предлагает довезти за те же деньги с включенным счетчиком. Он, по его словам, — легальный, а женщина — от леваков, которых прикрывает полиция. Делаю резкий разворот и сажусь к нему. Это по-китайски: умный человек должен уметь и «кинуть» в нужный момент, желательно прикрывшись моралью. Стоически выслушиваем с водителем прощальную ругань вербовщицы, и через несколько мгновений старенький Фольксваген китайской сборки несется по скоростному шоссе в город. 48 Сычуань. Чэнду. Китайский хаос Мой хитрый ход, как и положено в Китае, вознагражден: таксист, по фамилии Чжэн, занимается ушу в старинной школе «Шэнмэнь» («Школа святых») — одном из ответвлений Шаолиньского бокса. Главе школы уже за девяносто, и он ушел в окончательный затвор, по-китайски — «созерцание стены». Но Чжэн обещал свести меня со своим непосредственным учителем. Чэнду — центр провинции Сычуань, древний и красивый город. Сегодня в нем почти не осталось старины. Городом правит дух целесообразности, дух современности, по сути дела. За последние полтора десятилетия весь Китай отстроился заново, неузнаваемо изменился его облик. Повсюду новые офисы и магазины, многоэтажные жилые дома из категории добротного типового домостроения. Китайцы учли негативный опыт жилищного строительства в других соцстранах: за дешевизной не гонятся, но где можно — экономят. Квартал за кварталом тянутся стандартно-безликие здания с относительно комфортабельными квартирами, но спроектированные без изюминки, даже без китайских элементов в дизайне. Похожее равнодушие к своему прошлому и архитектурному изыску можно встретить разве что у другого древнейшего народа на земле — греков, сплошь застроивших свои Афины невзрачными бетонными особняками. Невольно подумалось: оба великих народа так много потрудились в истории и так глубоко усвоили дух своей культуры, что не имеют ни возможности, ни даже потребности выражать свое величие в отдельных «исторических памятниках». И потом: разве жизнь «как она есть» не выше и не богаче всякого идеала? А мудрость и есть любовь к жизни, какая она ни есть (или все-таки не есть?). Впрочем, для китайцев выше идеалов даже не жизнь, а жизненные нужды и удобства людей. Чтобы убедиться в этом, достаточно одного взгляда на китайский город. Его безликое лицо внушает (никогда не являет, не показывает) присутствие Хаоса — реальности бесформенной и, следовательно, вечно 49 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай ускользающей, рассеивающейся, теряющей себя, как вечно текучая повседневность. Громадность городского нагромождения достигает здесь своего предела, обращаясь в свою противоположность — в анонимную пустоту пустыни. Но Хаос — враг одномерности, любого общего стандарта. Подобно китайскому пейзажу, который следует разглядывать либо издалека, либо в упор, в обоих случаях не видя перед собой предметных образов (и это значит, что видимые образы служат в нем только маской реальности, пребывающей за пределами разрешающей способности зрения), пространство современного китайского города имеет в действительности два плана: с одной стороны — заполненное житейской суетой микро-пространство, пространство-место жилого квартала с его низкими, густо лепящимися друг к другу строениями и узкими, заставленными лотками торговцев и даже мебелью переулками (это план Земли); с другой стороны — выявляемое транспортными эстакадами и верхушками одиноких небоскребов макро-пространство пустой среды и всеобщей сообщительности, где все вмещает в себя все прочее (план Неба). Здесь есть свой иерархия, — Небо обнимает Землю и держит ее в своих объятьях — но эта иерархия, скорее, символическая и внутренняя, где часть пребывает внутри целого и не знает своей ограниченности. Моим догадкам, впрочем, нашлись на удивление буквальные свидетельства. Чэнду с древности называли «Небесной управой », и название это частенько мелькает на чэндуских вывесках. Спрашивал у местных, почему «небесная управа»? Отвечают, что местность тут изобильная, одаривающая небесной благодатью. Суждение понятное, но, сдается мне, все-таки вторичное, не открывающее всей правды. Китайцы вообще любят называть свою страну и саму жизнь «небесной» (древние китайцы даже органы чувств называли «небесными управителями»). Думаю, дело тут в том, что жизненный хаос китайских городов, в которых городская скученность оборачивается бесформенностью пустыни, непосредственно воплощает хаос дикой природы. Китайская му 50 Сычуань. Чэнду. Китайский хаос дрость вся основана на смычке, даже слитности сознания в его, разумеется, «исконных основаниях» с телесной жизнью вне посредования интеллекта. Она превосходит самотождественность формы и учит не знанию о вещах, а интуиции всех вещей. Задание в общем-то нехитрое: нужно просто оставить сознание в покое, дать ему быть таким, каким оно есть, и это значит: расплываться в мире. Для китайцев Небо и даже, точнее, «небесное сознание» без остатка растворяется в толще Земли и, в сущности, есть только условие житейского благополучия. Никакой привязанности к «вечным ценностям» такое почитание Неба не предполагает. Люди сами должны устраивать свое бытие в меру своей разумности — исконно небесной. Да, недаром древние почитали Азию как матерь всех континентов. Есть в ее жизни нечто первобытное, совершенно неотделанное, но имеющее отношение не к вульгарно-грубому, а к родовой полноте жизни, ее великому изобилию. Не будет удивительным видеть в таком случае, с какой полнотой и точностью китайцы, перестраивая до основания свою страну, воспроизвели двухслойно-сферическую структуру своего Универсума (символизируемого, кстати, тыквой-горлянкой с ее двумя вложенными друг в друга полусферами). Хаос как вращающаяся сфера или двойная спираль, хоть и безлик, но имеет множество проявлений или, лучше сказать, граней, преломлений: здесь все оформленное и конечное знаменует превращение круга в квадрат с его торчащими углами. Операция, как мы знаем из геометрии, естественная, но в своем роде загадочная: невозможно вычислить квадратуру круга. В этом круговороте анонимного всеединства нет никаких привилегированных образов, никакой публичности и, следовательно, никакой рефлексии и политики. Есть только чистая прагматика воздействия: пропаганда мудрости, изначально заданной пониманию. Как эта мудрость, власть не является людям и не может быть оспорена, она недоступна даже обсуждению. 51 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Никто в Китае не может оспорить власть Компартии, но о существовании последней в Чэнду напоминает разве что памятник Мао Цзэдуну перед бывшим зданием городского правительства, а ныне научно-техническим музеем. Образчик монументального агитпропа выглядит нелепо среди китайского Хаоса, тем более что автор по неопытности перегрузил свое творение идеологическим смыслом: председатель делает шаг вперед и одновременно вытягивает перед собой руку, то ли сослепу шаря перед собой, то ли указывая самому себе цель, куда ему идти. Люди в городе, подобно двум планам вселенского Хаоса, живут как будто порознь и все же — как бы сплющенные в одно массовидное, родовое (в смысле избыточного и порождающего начала), роевое тело. Это тело столь же полое, все в себя вмещающее, сколь и полное, имеющее в себе все, «чем богат мир». Не-сущее как несущее (все в себе). Секрет китайского общежития, китайское live and let live заключается в способности безотчетно общаться наощупь, как младенец приникает к матери, еще не понимая, что у него есть мать. И чем теснее такое родство, тем меньше его сознают. «Народ — вода», говорят в Китае. Плавный, неспешный поток людей и машин на улицах действительно подобен течению реки, которое нельзя ни ускорить, ни замедлить: вот где воспитывается знаменитая китайская связка терпения и довольства. Один мой знакомый мастер ушу считает лучшим проявлением истинного мастерства, гунфу, способность как бы плыть в людской толпе, незаметно оттесняя окружающих в сторону. В местах, где людская масса скапливается и застывает — в очередях, в автобусах, поездах и проч. — жизненное пространство завоевывают, понемногу утесняя соседа, причем захватчик неизменно смотрит в противоположную сторону, на его лице написано полное бесстрастие. Люди бесстрастны, когда «все идет своим чередом». В китайской жизни вообще-то никто ничего не должен делать, но все должно делаться само и по возможности так, чтобы нико 52 Сычуань. Чэнду. Китайский хаос му нельзя было приписать ответственность за происходящее. Спонтанность события — вот китайский идеал. И уличные регулировщики в китайских городах хоть и стоят на каждом перекрестке, но без смущения созерцают царящий вокруг них хаос, даже не пытаясь навести порядок. Много раз я наблюдал, что их попытки как-то упорядочить уличный поток приводят к противоположному результату. Человеческие частицы потока отношения между собой выясняют редко, но, если припрет, делают это в самой грубой форме, часто сразу лезут в драку, ведь уличенный в посягательстве на жизненное (телесное!) пространство соседа рискует «потерять лицо». Нет большего унижения для китайца, чем сорвать с его лица бесстрастную мину. Все же желание отдаться течению жизни предопределяет общую атмосферу благодушия и умиротворенности. (Мне рассказывали, впрочем, что во времена революционных конвульсий напряженности было куда больше, и за чрезмерно пытливый взгляд на улице могли сразу дать в морду.) Верх чувствительности совпадает с отрешенностью от внешнего мира: таков один из секретов китайской мудрости. То и другое сходится в главном принципе китайского быта — обходительности. Кажется, в чэндусцах оба с виду несовместимых качества китайской толпы — погруженность в себя и учтивость — развиты в максимальной степени. Что и оправдывает их репутацию людей «умиротворенных и возвышенных». В тени храмов и парков они готовы часами сидеть на низких бамбуковых стульчиках — любопытная особенность местного быта — и мирно болтать, потягивая зеленый чай из высоких узких стаканов. Это тоже плоды «воспитания хаосом». Ведь хаос есть нечто между-бытное, неисчерпаемый резерв событий (древние даосы говорили «волшебная кладовая»), нечто без-действенное. Хаос дает отдохновение в само-отсутствии и освобождает от тягот знания. Жизнь в хаосе легка и непринужденна. Что же удивляться тому, что монастыри в Китае давно превратились в места массового отдыха, где наставления только примешаны к развле 53 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай чениям. Чэндусцам очень нравится, когда, к примеру, в главном даосском храме города из подстриженных кустов выложены знаки восьми триграмм и надпись: «Дао следует естественности». Красиво и поучительно! Войдя в боковую калитку в монастырской ограде, незаметно попадаешь в парк, а оттуда выходишь на «культурную улицу», застроенную — ради того же развлечения — домами в старинном стиле. Праздность, культивируемая в храмах, совершенно естественно перетекает в любовь к туристическим аттракционам. Знаю, что и многих китайцев угнетает вездесущее многолюдье на улицах их городов. Тяжело жить там, где тебя постоянно преследуют чужие взгляды, где невозможно найти место для уединения и покойного созерцания. Но, может быть, и в Китае клин клином вышибают? Древний китайский писатель говорил о мудреце, который «утонул среди людей». И я сейчас выскажу одну странную, почти безумную на первый взгляд мысль: в Китае удобнее и надежнее всего затеряться не в каких-то диких и пустынных просторах, а... в уличной толпе! Во всяком случае трудно отделаться от этой мысли, когда видишь любителей тайцзицюань, которые сосредоточенно исполняют фигуры своей духовной гимнастики на дорожке парка среди обтекающих их прохожих, или две-три команды школьников, преспокойно играющих в баскетбол на одной и той же площадке и только бросающих мячи в разные кольца. Попробуйте сделать что-то подобное в России, и сразу же начнутся взаимные обиды и выяснения отношений. А все дело в том, повторю одну свою любимую мысль, что китайцев объединяют не идеи, даже не дела, а... тела, и в любом месте они составляют одно, хоть и хаотическое, но прочно слаженное тело. Главная заповедь китайской жизни была написана в трамваях советских времен: «не высовывайся». Этот завет китайцы соблюдают буквально, вплоть до их физического облика. Вот и среди чэндусцев преобладает тип субтильный, малорослый. Женщины считаются красивыми по причине их белой 54 Сычуань. Чэнду. Китайский хаос кожи и породистого овала лица (солнце в Сычуаньской котловине редко проглядывает сквозь облака). Народ хоть и тщедушный, но держится с достоинством. Недаром в городе совсем не видно попрошаек и нищих, заполнивших улицы, например, современного Шанхая. Шофер нанятого нами туристического автобуса, проникнувшись доверием к говорящему на его языке иностранцу, поверяет мне сокровенные мысли своих земляков: — Мы, чэндусцы, люди умные, работящие, вежливые. Если бы не всякие понаехавшие тут, мы бы жили совсем хорошо. — А какие проблемы? Создайте свою самостоятельную Сычуаньскую республику и прогоните всех приезжих. Шофер, отвернувшись, смотрит в окно автобуса, словно и не слышал моих слов. Их даже слышать страшно... А уличное движение за окном демонстрирует неиссякаемую силу все того же Хаоса. Водители едут в нужном им направлении, игнорируя все правила дорожного движения: удобство превыше всего! Выезжая из боковой улицы на главную магистраль, они, как китайские пешеходы, не ждут удобного момента, а просто плавно въезжают прямо в поток транспорта (конечно, никто и не думает пропустить их). Грузовики и автобусы перестраиваются, как бог на душу положит. Часто можно видеть, как автомобиль с безумным упорством едет прямо посередине встречной полосы навстречу движению, постепенно выруливая к своей стороне дороги, но порой вступая в противостояние с авто, едущими ему навстречу. Никто и не думает возмущаться: в конце концов, каждый сам за себя. Побеждает тот, у кого крепче нервы. В таких условиях очень эффективным средством худо-бедно обезопасить себя и поддержать необходимый минимум коммуникации с другими водителями, становится клаксон, но и он не всегда спасает. Дорожные аварии довольно часты. Впрочем, вследствие китайской обходительности необходимый минимум коммуникации на китайских дорогах может показаться европейцу, скорее, ее избыточностью. Визуальных знаков, как 55 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай уже говорилось, явно недостаточно. Водители гудят и в толпе прохожих, и выезжая на перекресток, и обгоняя другую машину, и перед поворотом, и просто приветствуя встречное авто. Звуки в каждом случае разные, легко узнаваемые: прямо особый язык дорожного общения. Важно понять: водителю и даже пешеходу на китайской улице приходиться действовать с упреждением — примерно так, как мы, играя в настольный теннис, ставим ракетку там, где через мгновение окажется шарик. Какой компьютер в голове подсказывает нам, где должна находиться ракетка? Разумеется, здесь совершенно не важна личность нашего визави, и это объясняет непробиваемое спокойствие китайских пешеходов и водителей, когда они совершают свои маневры или даже входят в продолжительный клинч с теми, кто идет или едет им навстречу. Ведь окружающие лица здесь — партнеры в хаотическом взаимодействии вещей — существуют лишь виртуально, как еще не актуализированные проекции силы. Чтобы воспринимать виртуальную реальность, нужно вернуться к самым истокам сознания, к состоянию, когда еще не существует разделения между субъектом и объектом, индивидуальным «я» и другими, когда все только начинает быть. Это и есть родовое, анонимное, всегда только грядущее, но каждому интимно внятное, вечносущее в своей текучести тело Хаоса, пространство абсолютной сообщительности всего и вся, вселенская алхимическая реторта, в которой еще нет вещей, но все может стать всем. И жить этим телом — значит жить с упреждением, всюду успевать и, значит, иметь успех. Вот настоящие университеты китайской мудрости. Естественно, что и исполнительность в китайском Хаосе особая, идущая не столько от ума и понимания, сколько от сердца и телесной интуиции. Она воплощается больше в со-чувствии, «душевном понимании», чутком соответствии различным фокусам силы, нежели в деловом сотрудничестве. Поэтому китайская деловитость вовсе не гарантирует эффективности. Портье не может определить, живет ли интересующее вас лицо в его гостинице 56 Сычуань. Чэнду. Китайский хаос и не способен найти оставленную для вас записку, которая лежит у него под носом. Прохожий не знает, как пройти к магазину в соседнем квартале, даже если он живет в этом районе. Ведь для этого надо иметь абстрактный образ пространства, а китаец приучен действовать «по обстоятельствам». Официантки в ресторане могут заученно устроить фуршет на западный манер, но будут раз за разом ходить на кухню, чтобы принести отсутствующую чайную ложечку, салфетку или кусочек сахара для кофе. Никто вообще не знает, как с вами разговаривать, ведь вы — чужак. А вот сочувствовать каждый может. Еще одна удивительная деталь: в тех местах, где есть частные микроавтобусы, перевозящие туристов, нередко бывает так, что перед отправлением автобуса за рулем сидит один человек, деньги собирает другой, а везет третий. Подозреваю, что это не просто следствие избытка рабочих рук, но и определенный стиль жизни: рабочее место, сотрудничество предполагают общность или, лучше сказать, всеобщее соответствие и даже соответственность существования в единотелесности мира-хаоса. В виртуальном измерении мы пересекаем разные планы предметного бытия, живем перпендикулярно всему. Окружающий мир — не объект для воздействия, а пляска теней, череда занятных образов, нескончаемый синематограф. Ничто не мешает нашему прохождению сквозь бесплотные отблески и тени. Наверное, поэтому уличное движение в китайском городе столь неторопливо и безмятежно: «Взгляни, как облака проходят сквозь гору, не ведая преград: Так познаешь правду извечного самоотсутствия…» Хун Цзычэн, «Вкус корней», 17 в. И не есть ли сама жизнь такое мудро-неспешное, размеренное и отстраненное путешествие через отдельные планы и перспективы мирского бытия? Образы мира скользят мимо вереницей прозрачно-призрачных, вечно переменчивых облаков. Улицы китайских городов, изначально «узкие и длинные, как гробы», (Поль Клодель) воспроизводит это бесконечное, 57 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай томительное движение. Движение в целостности родового тела Хаоса, где жизнь и смерть уже неразличимы в беспросветном мареве бытия. Вот когда открывается истинный смысл русского выражения: «по гроб жизни»… Здесь напрашивается важное заключение: китайцев на самом деле объединяют не идеи, даже не дела, а… тела. Для них люди едины потому, что имеют одинаковые переживания и желания, идущие от тела, тогда как идеи и понятия, наоборот, людей разделяют (это почти буквальная цитата из китайских источников). Жизненное пространство всегда соотносится с телесным присутствием, и его надо оберегать — в одиночку или сообща. О чем и напоминает забавно переиначенный по-английски наказ «Соблюдай дистанцию» на китайских грузовиках и автобисах: KEEP THE SPACE. И подобно тому, как наша телесная интуиция не различает субъект и объект, китайская грамматика не позволяет отличить глагол от существительного. Во дворе роскошного отеля для иностранцев вывешена чудовищная английская надпись, автор которой явно не понимал разницу между действием и состоянием, зато (видимо, из вежливости) очень хотел преобразить индивидуальную ответственность во всеобщую. Надпись гласит: PLEASE PROTECTING THE GARDEN. На следующий день вечером я сижу с таксистом Чжэном и его учителем в ресторане и в очередной раз выслушиваю незыблемые, как мир, правила школ боевого искусства в Китае: школа существует не для драки, а для того, чтобы передавать «великое Дао», нужно быть беззаветно преданным учителю и товарищам по школе, а учитель в зависимости от способностей и нравственных качеств ученика сам решает, что и когда ему преподать; мастера боевого искусства чураются власти и славы, но не дают себя в обиду и т.д. Постепенно приходит понимание, что в аморфном, «рассыпчатым, как песок», китайском обществе такие сплоченные организации — в самом деле серьезная сила, и власти не зря всегда их опасались. Учитель Чжэна — бодрый, 58 Сычуань. Дуцзянъянь. Китайский миф с румянцем на щеках мужчина на вид лет сорока, а на самом деле ему, по его словам, уже шестьдесят. Он работает заместителем директора компании, строящей автомобильные дороги. По западным понятиям — самая мафиозная должность. Для завершения вечера отправляюсь с моими новыми знакомцами в увеселительное заведение под приличествующим ему названием «Вавилон». Такси Чжэна долго петляет между толстых опор высокого путепровода: какой-то сумасшедший догадался проложить здесь проезжую часть. Уж не сидящий ли рядом со мной ушуист-дорожник, знающий, как использовать великий страх Хаоса для воспитания духа? Но вот и Вавилон. Внутри вместо вавилонского столпотворения веселящейся молодежи пустынные коридоры. Развлекаются в Китае тоже уединенно, в кругу «своих», при непременном калаокей, как китайцы прозвали японское караокэ. Заводят в кабинет, приносят пиво с закусками и предлагают попеть в микрофон с приставленными девицами за 200 юаней (25 долларов). Это выше моих сил. Расплачиваюсь и бегу из своего вавилонского плена. Оставив позади пляшущие огоньки «Вавилона», такси выносит меня на высокий мост — прямо к темному куполу неба, в котором висит пара тусклых звездочек. Позади меня Чэнду тает в ночной мгле. Дуцзянъянь. Китайский миф Дуцзянъянь — небольшой, с виду ничем не примечательный городок в пятидесяти километрах к северо-западу от Чэнду. Но в китайской истории он занимает примечательное место. Здесь в середине 3 в. до н.э. была построена крупнейшая в древнем Китае гидротехническая система, действующая до сих пор. Ее создателем был чиновник Ли Бин, назначенный правителем Чэнду вскоре после того, как Сычуаньская котловина стала владением царства Цинь. В этих местах река Миньцзян, делая резкий поворот, вырывается из предгорий Тибета на рав 59 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай нину. Каждый год на реке случалось сильное наводнение, причинявшее большой урон крестьянским хозяйствам. Под руководством Ли Бина здесь были прорыт обводной канал, а ниже по течению реки создана сеть оросительных каналов, что избавило народ от наводнений и позволило превратить окрестности Чэнду в цветущий край. Успехи земледелия заложили прочную основу для военного могущества Цинь. За тридцать лет это окраинное, полудикое царство разгромило всех соперников и объединило Китай. Ли Бин — один из самых почитаемых персонажей китайской истории, тем более что по странному стечению обстоятельств именно в этих местах, по преданию, родился мифический правитель Юй, прославившийся тем, что укротил мировой потоп и «направил течение рек». Не нужно пояснять, какое важное значение в Китае, величайшей земледельческой стране мира, имели мелиоративные работы. Ли Бин снискал репутацию образцового чиновника Поднебесной, места его трудовой славы охотно посещали знатные особы. Не обошли их вниманием и руководители КНР. Именно здесь в 1959 году Мао Цзэдун объявил о своем печально известном плане «большого скачка» — совершить за пару лет прыжок в коммунизм. Увы, грамотный гидротехник — плохой помощник председателю-фантазеру: «большой скачок» с треском провалился, ввергнув страну в разруху и голод. Ли Бин был в своем роде типичным продуктом политического уклада Цинь, где ценили не знатность и хорошие манеры, а деловитость и эффективные законы. Он был человеком эрудированным, трезво и практически мыслящим. Между тем место, в котором начали строить канал, считалось святым: там издавна поклонялись «духам реки и камней». И вот появилась легенда, повествующая о том, как Ли Бин вступил в схватку с речным богом, имевшим облик быка, и победил его с помощью своей служебной печати. (Ритуальные бои человека с быком существовали в тех краях с незапамятных времен.) Позднее место быка занял рогатый речной дракон. А сам Ли Бин вместе с его сыном, 60 Сычуань. Дуцзянъянь. Китайский миф продолжившим дело отца, был обожествлен простым народом: два раза в году в храме, посвященном ему, окрестные жители устраивали пышные празднества, не забывая, впрочем, почтить и его поверженного противника — Драконьего Царя. Дело в Китае обычное: добродетельный чиновник и ученый для образованного сословия становился божеством для простонародья. То и другое составляют два измерения единой мироустроительной миссии китайского мудреца, который всегда живет и действует «в согласии с Небом». Для современного историка легенда о Ли Бине-победителе дракона примечательна тем, что в ней отобразился основополагающий имперский миф: герои империи, осуществляя свою цивилизаторскую миссию, как бы перенимают силу архаических богов, но обращают ее на пользу людям, придают ей моральный смысл. Миф империи — это миф добродетельной техники или, если угодно, действенной добродетели. Он оправдывается разумностью всеобщего этико-космологического порядка. Еще и в наши дни почтенный пекинский даос Цао Синьи на первой же странице своего комментария к главному даосскому канону «Дао-Дэ цзин» заявляет, что действие Великого Пути в том и состоит, чтобы пустить воды рек на крестьянские поля, заставив драконьих царей служить людям. Для китайского «служителя культа» заявление совершенно не экстравагантное. А боги китайского пантеона были на самом деле обожествленными чиновниками, чья власть проистекала из их добродетели, «всепокоряющей силы просветленного сердца». Надо бы взглянуть и шире: все мировоззрение народов Восточной Азии пронизано непривычным для европейца мотивом «согласного единства» человека и Неба как двух полюсов одной оси. Вот два классических китайских изречения на эту тему: «Мудрый встает прежде Неба, и Небо не восстает против него». «Когда свершится путь Человека, путь Неба свершится сам собой». Китайские императоры носили титул «сына Неба» и притом являли своими действиями волю небес. Но та же двусмыслен 61 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай ность отношений человека и Неба выражена в фигуре Чингисхана да и всех правителей Великой Степи: чем больше в них заботы о мире, чем успешнее они в мирских делах, тем больше в них небесного величия и небесной благодати. Тибетские ламы с еще большей резкостью представляют это нераздельное единство божественного и человеческого. Этот, можно сказать, паназиатский миф небесной глубины в человеке (слово миф не обозначает здесь, конечно, какой-то вымысел) отличался, так сказать, двухслойной структурой, напоминающей все ту же двойную спираль Великого Пути (Дао). В китайской империи правящие верхи преклонялись перед силой добродетели, а их любимыми литературными формами были афоризм, анекдот, лирическая сентенция, в исторических жанрах — летопись. Такого рода словесность отличается минимализмом формы, тяготеет к собственному пределу, самоупразднению в бессловесной текучести практики. Она требует перевести внешнее знание во «внутреннее постижение». Что же касается повествования, то оно было вытеснено в область фольклорной фантастики и сплетни, питая маргинальные, даже скандальные жанры. Роман в Китае появился поздно, как детище простонародной литературы и он, конечно, приводил «небесную добродетель» к человеческому масштабу. Комплекс исторических памятников Дуцзянъяня складывался стихийно на протяжении многих столетий. Но он служит поразительно точной иллюстрацией китайского миросозерцания. Заплатив немалую для китайца сумму — 80 юаней (около 14 долл.), посетитель сначала попадает в самый поздний слой культурной истории этого знаменитого места. Здесь разбит парк в традиционном для Китая «стиле Хаоса» с прудами и беседками, цветниками, извилистыми дорожками, причудливой формы камнями и проч. Вдоль сада проложена аллея с современными статуями образцовых чиновников и ученых древности, служащих теперь делу патриотического воспитания в новом Китае. Аллея заканчивается широкой каменной лестницей, которая выводит к 62 Сычуань. Дуцзянъянь. Китайский миф «Храму покорения дракона», впервые построенному в начале 4 в. Перед храмом непременная большая курильница с дымящимися благовониями. Внутри — статуи Ли Бина и его сына в традиционном обличье божественных управленцев. Надпись вверху напоминает о верховенстве добродетели: «Сердцем можно победить дракона». Боковые помещения завешаны фотографиями, запечатлевшими многочисленные посещения храма официальными лицами. Нынешнее здание храма и статуи всеобщих любимцев относительно новые, но здесь же есть и древнее изваяние Ли Бина, найденное в 1974 г. Судя по надписи на нем, его сделали в 168 г. (дата окончания работы указана с точностью до дня) и поставили у реки для «успокоения вод». (По иронии судьбы статуя была, по всей видимости, смыта паводком и ушла в прибрежный песок, но эта «месть дракона» в историю не попала: победа империи была необратима.) Каменный Ли Бин имеет почти три метра в высоту и вытесан довольно грубо: по-видимому, заказчики из местной управы отводили ему в первую очередь техническую роль, пусть даже с явным магическим уклоном (отделить технику от магии в древности почти невозможно; известно также, что сам Ли Бин поставил на своем канале три каменные статуи для измерения уровня воды). Победитель дракона одет в длинный халат древнего покроя, из-под которого выглядывают носки туфель. Руки сложены у груди в церемониальной позе, на губах застыла тихая улыбка, немного напоминающая улыбки китайских будд раннего средневековья; лицо излучает покой и довольство, напоминая о том, что моральное усилие — само по себе награда и счастье. Глаза большие и круглые (любопытная особенность местной скульптуры, свойственная уже бронзовым маскам 2 тыс. до н.э.), но с закрытыми веками, незрячие. Портретного сходства скульптуры с ее прототипом явно не предполагается, и это совершенно нормально. Восток вообще не знает репрезентации, не ценит психологической сложности портрета и ее очарования. Последнее замещает сам акт спонтанно 63 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай го, поистине чудесного, преображения бесформенного материала в стильный образ, подобный рождению первичного, фантомного образа в первозданнном хаосе опыта. Скульптура здесь ничего не выражает, не представляет, а замещает и, в сущности, скрывает реальность, как маска скрывает лицо. Она рождена идеей подобия всего сущего, которая лежит в основе всякой магии. Изваянный в камне Ли Бин воплощает магическую силу творческого преображения, которая позволяет оседлать дракона, т.е. овладеть творческой стихией жизни и потому служит главным оправданием культуры. Поскольку же этот акт внезапного явления образа из бесформенной материи не предполагает портретного сходства, указывает на нечто внеположенное этому образу и тем самым делает последний симулякром, в нем и вправду есть нечто жуткое, внушающее первозданный ужас предстояния бездне инобытия, инаковости всего сущего. Ужас, впрочем, уже преодоленный и окультуренный: первый инженер Китая несет службу, и, значит, пестует добродетель. Как сказали бы древние китайцы, он «превозмогает себя и вмещает в себя мир». Перед нами не индивидуальность, а символический тип — наследник родового предка и образ нравственного совершенства, которому в Китае покорны даже духи. Стилистика прямого, как столб, истукана выражает идею иератического жеста, стилизации как усилия внутреннего совершенствования. Этот акт самовозрастания воли придает жизни смысл и потому порождает речь. И он же, будучи обращенным на самое себя и не нуждаясь в выражении, обрывает ее. Так что при всей его примитивности древнее изваяние Ли Бина кажется вполне продуманным и не случайным. Вообще-то при желании древние китайцы умели придавать пластическому изображению индивидуальные черты. Достаточно вспомнить знаменитых глиняных воинов из гробницы первого китайского императора Цинь Шихуана, чьи лица имеют явное портретное сходство с их прототипами. Правда, подобный реализм касается только лиц, сами же статуи собраны, как куклы, из готовых деталей. Более того, их лица на поверку 64 Сычуань. Дуцзянъянь. Китайский миф составлены из ряда типовых деталей — примерно так, например, типизируются лица в физиогномике. Так что портреты императорских воинов как раз лишены психологизма, и предстают, скорее, симптомом «нарциссического избытка желания», жажды самоотождествления с внешним образом — этой тайной пружины тоталитаризма и упаднической чувственности (одно, как известно, ничуть не исключает другого). От «Храма покорения дракона» открывается живописный вид на реку Миньцзян, к которой с одной стороны подступает почти отвесный горный кряж с кумирнями и скитами. Где-то там, на лесистых склонах гор, по словам таксиста Чжэна, безвыходно сидит в пещере патриарх «Школы святых». Спускаюсь к реке и перехожу ее по висячему мосту, который существует здесь уже больше тысячи лет. Пройдя вверх по течению примерно с километр, опять пересекаю реку по такому же раскачивающемуся настилу, висящему здесь, как утверждают, уже тысячу лет, и, наконец, подхожу к «Храму двух правителей» (так именуют здесь Ли Бина с его сыном). Храм необычный: он располагается на крутом лесистом склоне горы, так что китайский образ священного пространства- Хаоса развернут здесь в вертикальном измерении (понятия условны: Хаос не имеет образа и не может быть «развернут»)2 . Планировка храма — результат стихийной застройки за полторы тысячи лет, и она лишена обычной для Китая симметрии вдоль центральной оси. Взору открываются (а точнее сказать — перед взором скрываются!) разбросанные в лесу полтора десятка павильонов, кумирен, башен, галерей, каменных стел с надписями и других архитектурных деталей. Невозможно ни составить целостное представление о пространстве храма, ни увидеть целиком отдельные здания — там и сям проступают только их фрагменты: задранные вверх коньки крыш, ворота, углы, части фасада. В названиях строений преобладает даосская символика: 2 Храм был почти полностью разрушен катастрофическим замлетрясением 2009 г., и теперь частично восстановлен со всеми недостатками присущими новоделу. Прим. 2011 г. 65 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай поминаются обожествленный Лао-цзы, небожители, яшмовые девы, Темный дракон, Белый тигр и проч. Само устройство храма предполагает столкновение двух противоположных перспектив созерцания: снизу вверх и сверху вниз. Не менее разителен контраст между дальним и ближним планами: вдали расстилается долина Миньцзян с цепями гор на горизонте, вблизи же взор загораживают лесная чаща и рукотворный лес архитектуры. Движение «самосокрытия», свойственное пространству храма и его отдельным объектам, а также вкус китайцев к миниатюрным образам указывают на третье измерение китайского Хаоса: наличие в нем сокровенной, внутренней глубины (о чем уже говорилось в связи с символикой тыквы-горлянки). Вход в храм украшают наставления, оставленные Ли Бином, — summum bonum гидротехнической мудрости Китая. Вот «наказ из шести иероглифов»: «Дно делайте глубже, дамбы насыпайте пониже». А вот «истинное речение из восьми иероглифов». Черные знаки на мраморной доске поучают: «Канал поворачивает — срезайте углы. Канал идет прямо — углубляйте середину». С иероглифа «середина» начисто стерта черная краска, и он почти неразличим на фоне белой стены. Забава стоящих рядом китайцев позволяет догадаться о причине этого. Они по очереди встают напротив этого иероглифа, поворачиваются кругом с закрытыми глазами и, вытянув вперед руку, идут к нему, явно желая коснуться его рукой. Почти все промахиваются под веселый хохот товарищей. А дело в том, что знак «середина» означает буквально «сердце» и даже «попасть», так что все изречение можно прочитать иначе: «Достигаешь прямоты, исходя из сердца» или, по-другому: «Будешь прямым — попадешь». Оказывается, в Китае и техническая инструкция может быть написана поэтически-иносказательным языком и притом способна учить морали! 66 Сычуань. Дуцзянъянь. Китайский миф Но метаморфозы классики на этом не заканчиваются. Фольклорная стихия возвращает каноническому слову его буквальный смысл, питающий психологический реализм и здравомыслие житейской мудрости. Получается, что в теплоцентраль древнего канона обыватель самовольно врезает кран и через него отапливает свой незатейливый быт, потихоньку или, говоря советским языком, «явочным порядком» выстраивая модернистское, «положительное» миросозерцание, в действительности вторичное, несамостоятельное, но санкционирующее простые радости простых людей. Ученому китайцу оно не могло не казаться наивным и даже вульгарным. Уж он точно имел право сказать, что мы живем в век опошленных истин… Прогулка по храму — все то же хождение по лабиринту, погружение в пульсирующее не-единство Хаоса, вереница утрат и находок. Наиболее примечательное место в нем — ажурная, словно парящая в воздухе «Башня радости» (середина 18 в.), три яруса которой принято соотносить с тремя ступенями (само)творения мира в даосизме: «Дао рождает одно, одно рождает два, два рождает три, а три рождает десять тысяч вещей». Десять тысяч вещей нынче представляют, как видно, горы всякой сувенирной всячины, которой торгуют на верхнем этаже башни. Оттуда же открывается прекрасный вид на долину Миньцзян. Рядом с башней — непременная в китайских храмах высокая сцена для театральных представлений, которые устраивали в первую очередь «для увеселения духов» (в Китае слова «театр» и «веселье » обозначались одним иероглифом). Представления могли идти здесь и ночью, в отсутствие зрителей. Подобно тому, как в семейном жертвоприношении предкам последние поглощали «духовную» субстанцию жертвенных яств, а людям доставалась их низменная «материальная» составляющая, в китайском театре люди видели только внешнюю, вторичную сторону представления, тогда как духи могли созерцать сокровенную матрицу театральной игры, совпадавшую с полнотой бытия и потому — с чистой радостью жизни. 67 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Жизнь «как она есть» — высшее откровение мира. Радуйтесь, господа постмодернисты: Лиотары, Бодрийяры, Агамбены. Пустота китайской сцены дарит вам тот сухой остаток опустошенных смыслов, то пепелище культуры, которыми грезит современная Европа. Но на выжженном месте, как известно, буйно всходит молодая поросль. Все богатства мира даются нам буквально за ничто — за один миг самоотсутствия. Мир расцветает в пустоте сердца, которое предоставляет всему свободу быть. Быть не чем-то, а просто таким, каким нельзя не быть. Хаос рассеивается — и вечно возвращается — бесчисленными огнями фейерверка жизни. Не здесь ли сокрыто подлинное условие человеческой социальности, наша чистая сообщительность, которая ставит предел всякому сообщению? Нет ничего вне этого сердца. Нет ничего прочнее и долговечнее этой хрупкой жизни. И один из самых популярных персонажей китайской сцены — «низвергнутый на землю небожитель», веселый чудак, который, даже получив от Небесного царя прощение, не хочет покидать землю. И то верно: отринутость — самый верный признак неиссякаемого сопротивления и, следовательно, власти. Император, отрешающий от себя святого, перестает быть правителем. Таков китайский миф: имитация сказа о несказанной слитности слова и бытия; обещание невозможного, которое и есть единственная неизбежность, ибо оно есть только возобновление чистой (за)данности жизни; обещание того, что никогда не есть, но одно остается вовеки. Большой Будда. Китайская метафизика Большой Будда в городе Лэшань (что значит Гора Радости) — один из главных туристических аттракционов Сычуани, расположенный в ста с лишним километрах на юг от Чэнду. Теперь к нему ведет современное скоростное шоссе, пока еще почти пустынное: местные водители из экономии или, может 68 Сычуань. Большой Будда. Китайская метафизика быть, глухого чувства протеста стараются ездить по старым бесплатным дорогам. Два часа езды по автостраде и пыльным улицам Лэшаня, сдобренные скучным разговором с водителем (увы, разговор с китайцем редко бывает интересен для русского), и вы у цели. Стоянка у входа во владения Будды забита автобусами и галдящими экскурсантами. Заплатив обычную в этих краях туристическую таксу в десяток долларов, вхожу в ворота и поднимаюсь по длинной каменной лестнице. Какая-то сила увлекает меня на боковую дорожку в тишину стороннего парка. Мое любопытство вознаграждено. Я открываю скопление второстепенных, но милых достопримечательностей: небольшой сад в китайском стиле с галереями, оранжевыми карпами в пруду и маленьким водопадом; павильон в честь знаменитого поэта 11 в. Су Дунпо, который вроде бы здесь учился; музей главного китайского академика Го Можо, здешнего уроженца, и даже его памятник: академик смотрит на раскинувшийся перед ним город Лэшань, где повсюду кипит строительство и прямо напротив, у самой излучины реки, уже поднялись два небоскреба уездного масштаба. На вершине холма высится старинная тринадцатиярусная пагода из серого кирпича. На железной двери пагоды висит большой ржавый замок. Возвращаюсь к людскому потоку и иду к своей главной цели. Мой путь лежит через чань-буддийский храм, превращенный ныне в торжище для туристов. Есть здесь и современная статуя строителя Большого Будды, монаха Хайтуна: он сидит, подавшись в сторону, с напряженным лицом и четками в руках. Социалистический романтизм в буддийской упаковке. Но вот и виновник окрестной суеты. Это самая большая в мире статуя, имеющая в высоту 71 м. Почему именно столько? Потому что такая высота в китайском исчислении равняется 360 китайским саженям — числу символическому: столько дней в китайскому году, жизненных точек в человеческом теле согласно китайской медицинской теории и т.д. Вырубленная в скале статуя изображает грядущего будду, которого зовут в Китае Милэ 69 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай (санскр. Майтрейя). Дальневосточный мессия сидит лицом к водной шири, положив руки на колени. В этом месте сливаются воды трех рек, создавая опасные буруны и водовороты, доставлявшие немало хлопот местным лодочникам. Поэтому упомянутый выше монах Хайтун и решил выставить здесь гигантскую статую будды Милэ для умиротворения природных стихий. Много лет Хайтун ходил по городам и весям, собирая средства на постройку статуи и, наконец, в 713 году смог начать ее строительство. Рассказывают, что местный правитель потребовал от Хайтуна передать ему собранные деньги, на что тот ответил: «Я скорее выколю себе глаза, чем отдам сокровища Будды!» Когда же чиновник явился к монаху за деньгами, тот выхватил нож и исполнил свое обещание. Опозоренный вымогатель отступился. Хайтун вскоре умер, но его дело было продолжено правителями Сычуани. Работы закончились только через 90 лет, причем за это время воды реки действительно стали заметно спокойнее. Современные ученые, впрочем, находят этому факту материалистическое объяснение. Гигантские статуи Будды не такая уж редкость в Сычуани: их здесь насчитывается до двух десятков. Но Большой Будда в Лэшане создан раньше других и намного их крупнее. Сама идея создания огромной статуи верховного божества принадлежит еще архаической эпохе, озабоченной лишь точностью воспроизведения иконографического канона и не знающей собственно эстетических запросов. Строители Большого Будды были уверены, что великое должно выражаться в большом размере. Они еще не понимали, что миниатюра дает больше выразительных возможностей. Их гигантомания вдохновлена не умилением и восторгом, а ужасом бесконечности и чувством собственной ничтожности. По-школярски тщательный, но откровенно условный реализм каменного великана только усиливает впечатление несуразности и нелепости: вот длинные уши будды, в которые может залезть человек, и не один; вот тщательно выписанные складки туники, которые служат еще и водостоками; вот ног 70 Сычуань. Большой Будда. Китайская метафизика ти на ногах гиганта: на каждом из них усядется целая группа школьниц. Надо отдать должное трудившимся здесь каменотесам: анатомические пропорции тела соблюдены довольно точно. Здесь не обошлось без некоторых технических приемов: перед началом строительства в соседнем храме был создан трехметровый макет будущей статуи, которым руководствовались в своей работе мастера. Поток зрителей, кажущихся на фоне колосса муравьями, обтекает с разных сторон его голову и зигзагами струится по скале вниз к его стопам. Каждый старается найти самую удобную точку для обзора статуи — и не находит. Вверху можно видеть только профиль лика Прозревшего, тогда как его туловище и ноги исчезают под обрывом. Внизу почти весь обзор занимают гигантские колени статуи, над которыми где-то в небесной вышине плывет ее бесстрастное лицо. Зритель обречен смотреть на статую в боковом ракурсе, искажающем восприятие и придающем мессии какой-то нереальный, почти гротескный вид. Рассказ о том, как монах Хайтун выколол себе глаза перед алчным чиновником лишь с необычной резкостью подтверждает тот факт, что Большой Будда и не предназначен для созерцания. Реальность в буддизме есть не что иное, как «тело Будды», и гигантская статуя грядущего Будды, в сущности, призвана напомнить зрителю о том, что ему, как сказал поэт, «дано тело» и что именно это тело связывает его с истинно сущим. Тело есть не-мыслимое в нас; оно ставит предел нашему сознанию и пониманию, оно неудобно мысли. Так же неудобно нам присутствие этого каменного гиганта, заставляющего ощутить мизерность и иллюзорность нашего «я». И так же властно требующего раскрыться вселенской «единотелесности». Мы достигаем состояния Будды, говорили в Китае, когда «сердце сливается с основанием каменных колонн». Примечательно, что до середины 17 в. тело Большого Будды до самой головы было скрыто тринадцатиэтажным храмом, изначально называвшемся Павильон Великого Образа (эта по 71 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай стройка была уничтожена пожаром во времена смуты). Название храма взято из даосского канона «Дао-Дэ цзин», где дается совет «держаться Великого Образа». Комментаторы поясняют, что Великий Образ — это «мать всех образов», которая сама не имеет ни формы, ни качества, но «входит во все образы». Кроме того, этот «образ» обозначает исток восприятия, его мельчайшее качество, предел конкретности в опыте. Держаться такого образа можно только одним способом: отстранившись от всего, что наполняет сознание, и предоставив всему возможность быть, чем угодно. По словам одного древнего толкователя, речь идет о том, чтобы «держаться, не держась, и держать неудержимое». Такая вот китайская премудрость: образ — не образ, держаться — не держаться, предельно великое есть предельно малое и т.д. Она стоит на принципе подобия: все подобно всему, не будучи ни на что похожим. Храм Великого Образа, скрывающий лик истины, делает возможными все образы. И сам Будда только подобен себе: он учит в конечном счете не просто буддоподобию, а какому-то абсолютному будто-подобию... Эта китайская псевдодиалектика помогает понять, почему буддизм, который учит постигать пустоту и иллюзорность всех образов, создал огромный сонм будд и никогда не впадал в иконоборчество. В том-то и дело, что для буддистов все явления в мире служат как раз самым достоверным свидетельством реальности незримого и бесформенного. Пустота — всегда в «ином», в собственной «тени», которая есть не присутствие и не отсутствие, а всегда иное, спонтанное и неудержимое событие и в конечном счете всеобщая со-бытийственность, которая всегда чревата другим видением, за-умью бытия. Интересно, что лет двадцать назад какой-то посетитель «открыл», что очертания скал, в которых вырублен Большой Будда, напоминают статую лежащего Будды. Воистину будды как грибы: если увидел одного, ищи рядом другого — в другом измерении. Если явленное, доступное видению должно быть сокрыто, то неявленное предназначено для внезапного явления 72 Сычуань. Большой Будда. Китайская метафизика зрению. Это явление есть узнавание, опознание духовного образа в земном веществе, в чем и заключается работа ума, сущность человеческого творчества. В обоих случаях речь идет не о предмете, не об «объективной данности», а о событии — сокрытии явленного и явлении сокрытого. Событии в полном смысле жизненном. Китайская метафизика обращена не к уму, а к (за)данности тела, чистой конкретности существования, которая предшествует и опыту, и знанию. «Это сердце — вот Будда», — гласит главная формула китайских буддистов. Чье сердце? Ничье. Еще ничье… Современные китайские философы придумали для этого понятие «внутренней трансценденции». Звучит почти как деревянное железо, но прижилось в литературе.... Во всяком случае тело Большого Будды ничего не выражает и не обозначает. Оно — метасимвол культуры, удостоверяющий совпадение несходного, чудесность реального и реальность чуда. Оно — метафора несказанного, ложь, лгущая о себе. Образ глубоко двусмысленный: не случайно в последующие эпохи осмысление тела Будды пошло по двум очень разным направлениям. С одной стороны, буддизм поощрял тенденцию к созданию натуралистически точной копии природы, а в действительности — идеальной маски реальности, безупречной иллюзии, которые выступают знаком абсолютной естественности, нетварности сущего. Именно в буддийской традиции создавались образцы (мнимо) реалистической скульптуры. Существовал даже обычай выставлять в храмах мумифицированные тела святых подвижников. Вожди современных буддийских сект считаются «живыми Буддами». Крайним выражением этой тенденции служат, пожалуй, японские сады, предъявляющие полную иллюзию «дикой природы». С другой стороны, вследствие той же идеи иллюзорности всего видимого буддизм старался держать как бы ироническую дистанцию по отношению к образам собственной святости, намекая тем самым на внутреннюю, не-мыслимую глубину духовного по 73 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай стижения. Эта линия особенно плодотворно проявилась в Китае, возможно, благодаря влиянию даосизма. Ею порожден, в частности, дальний потомок сычуаньского колосса — так называемый «толстобрюхий Милэ». Этот образ толстого, взахлеб смеющегося будды необыкновенно популярен в Китае. Он ближе и роднее народу всех прочих богов, потому что возвращает святость в материальный мир или, если угодно, поднимает материальный мир до святости. Он — лучшая иллюстрация к буддийской идее «передачи истины от сердца к сердцу», подлинной коммуникации, которая есть то, что сообщается помимо всех значений, чистая сообщительность в каждом сообщении. В истории китайской культуры буддизм послужил своего рода промокашкой, на которой проявились затаенные посылки китайской традиции. Этим объясняется его сила и его слабость. Несмотря на свой интеллектуальный радикализм буддизм не мог, да и не стремился создать свой отдельный культурный мир. «Буддийский симптом» в китайском искусстве сказывается либо в буйной, доходящей до гротеска экспрессии, либо в академически- строгом реализме. Одно подразумевает другое: в культуре Дальнего Востока фантастически-реальная жизнь «как она есть» только и вырастает на пепелище форм, сожженных безудержной экспрессией. Оба проявления буддийского симптома как бы охватывают, обступают с двух сторон классическую традицию и — расшатывают ее. Традиция не терпит ни плоского реализма, ни буйной экспрессии. Она требует утонченно-стилизованного образа и морального усилия. В ее свете воображаемое и действительное не могут быть ни вместе, ни врозь. Ответ дан в ключевом для традиции понятии «не-двойственность». Комические персонажи наподобие «толстобрюхого Милэ» или даосских небожителей исправно ему служат: они олицетворяют собою знаменитое китайское гунфу — эту фантастическую действенность действительности. Но и соблазн свести воедино символическое и реальное необычайно силен. Он стал причиной больших ка 74 Сычуань. Священные горы Сычуани. Китайский гений таклизмов в истории китайской культуры и того страшного психического напряжения, которое пронизывает мировоззрение японцев. На обратном пути, устав от многолюдья и лазания вокруг статуи, я захожу с моими спутниками в пустынную чайную и, потягивая ароматный местный чай, смотрю из своего укрытия на этот зеленый мир и на праздных туристов, которые спешат посмотреть на Большого Будду, не догадываясь, что от рождения живут в Будде, думают и чувствуют Буддой и даже в своих заблуждениях ни на миг от Будды не отходят. Священные горы Сычуани. Китайский гений Горы задают весь строй китайской жизни. Они определяют не только физико-географическое и административное районирование Китая, но и его духовную топографию. Для русских горы — экзотическая, заманчивая и почти недоступная (именно недоступность ее делает заманчивой) окраина: Крым, Кавказ, Памир, Алтай... Для китайцев же горы — настоящий фокус их природной и духовной среды. В Китае горы вносят небесную высоту прямо в гущу земного бытия. Их кудрявые склоны и ломаные гребни, похожие на спины извивающихся драконов, струящиеся по ним потоки вод, выдыхаемые ими туманы и хлопья облаков со всей наглядностью обнаруживают игру жизненных сил природы. Их узкие ущелья и таинственные пещеры кажутся воротами в иной и лучший мир — блаженную обитель небожителей. Их багрово-золотистые утесы, сосцы сталактитов в пещерах, сочащиеся молоком Матери-Земли, словно напоены чистейшей энергией мироздания. Китайцы называют свои священные горы просто «знаменитыми », «славными» (мин шань), что ближе к истине: для них горы являются в полном смысле частью цивилизации и ценнейшим достоянием государства. Высота их редко превышает 3 тыс. метров, так что, в отличие от Памира и даже Кавказа, они 75 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай могут быть полностью обжиты человеком. Эти горы со всей наглядностью указывают человеку его предназначение: посвятить себя подвигу духовного самовозвышения и неустанно идти вверх, к Небу. Но по той же причине само Небо в Китае недалеко отстояло от человеческих трудов, обозначая, скорее, саму возможность и путь человеческого совершенствования. Как гласит китайская пословица, «когда осуществится путь человека, путь Неба осуществится сам собой»... Примечательно, что самое понятие святой или блаженный человек в китайском иероглифическом письме состоит из знаков «человек» и «гора». Так что, в китайском понимании, человек совершенно естественным образом сходится с горой: то и другое воплощает квинтэссенцию мировой энергии. И пусть человек выглядит ничтожным перед громадами гор (каковым он и изображен на китайских пейзажах). Все же он несказанно велик в своей сопричастности (притом сознательной!) к мировому танцу вещей. Поистине, нет ничего более великого, и даже позволительно будет сказать — более божественного в человеке, чем его самоумаление. В окрестностях Чэнду находятся сразу две «знаменитых» горы. Одна из них, Цинчэншань, соседствует с городком Дуцзянъянь, о котором говорилось выше. Другая гора, Эмэйшань, расположена в полутора сотнях километрах к югу от Чэнду, недалеко от Большого Будды. Цинчэншань невысока — не выше полутора километров над уровнем моря. Эмэйшань намного больше и выше своей именитой северной соседки: высота ее главной туристической вершины — Золотого Пика — равна 3077 м. Поговорим об этих горах. Цинчэншань — колыбель китайского даосизма. С незапамятной древности она входило в число священных гор, каковые, разумеется, считались местом, где небеса встречаются с землей и где надлежит приносить жертвы высшим силам мироздания. А в середине II в. в одной из пещер на ее склоне жил праведный муж по имени Чжан Лин (или Чжан Даолин), который соз 76 Сычуань. Священные горы Сычуани. Китайский гений дал многочисленную общину своих последователей и основал культы обожествленного даосского патриарха Лао-цзы, триады верховных богов и прочих персонажей даосского пантеона. Священная топография горы воспроизводит в цифрах структуру универсума: знатоками каталогизированы ее 36 пиков, 8 больших и 72 малые пещеры и, в общей сложности, 108 видов. Подобно чиновнику-инженеру Ли Бину, Чжан Лин победил местного демона и тоже сделал это с помощью принадлежности ученого мужа: пригвоздил злодея к камню своей писчей кистью. Да будет всем известно, что в Китае самыми волшебными предлметами и самым могучим оружием были принадлежности для письма. Изгнание бесов есть, конечно, дело государственной важности. Чжан Лин взял себе титул «Небесного наставника» и установил в округе собственные порядки. До сих пор во многих крестьянских домах Сычуани можно видеть лубок с изображением Небесного наставника, который едет верхом на «полынном тигре» и держит в руке «тростниковый меч» (полынь и тростник в Китае наделяли свойством изгонять злых духов). А созданная им община стала «даосской церковью», занявшейся общением с потусторонним миром и умиротворением демонов в государственном масштабе. Гору Эмэйшань облюбовали буддисты, которые долго жили здесь вместе с даосами. Соседство поклонников Дао и поклонников Будды далеко не всегда было мирным, чем объясняется возникновение здесь целого ряда знаменитых на весь Китай школ боевых искусств — буддийских и даосских. Постепенно буддисты взяли верх. Даосские монастыри на горе почти исчезли, а вот буддийских храмов и кумирен два-три столетия назад здесь насчитывалось около 170. Сегодня их осталось менее трех десятков, в большинстве своем — почти пустынных. У каждой горы — своя красота. Очарование Цинчэншань с древности определяли термином ю, что может означать «сокровенное », «уединенное», «отдаленное в глубине» или даже таинственный сумрак леса. Цинчэншань невелика, ее можно 77 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай обойти за день. Поэтому и красоты ее больше связаны с ближним и средним планами — с незримой, но влекущей к себе глубиной лесной чащи. Красоту же Эмэйшань принято называть «превосходной» или «изумительной»: гора эта славится роскошными панорамными видами с глубокими пропастями и цепями прихотливо изгибающихся хребтов, окруженных вереницами облаков. Обе горы привлекают толпы туристов. Теперь их подножия облеплены комфортабельными гостиницами, отремонтированы или ремонтируются пешеходные дорожки, ведущие к вершине, вдоль дорожек выстроились приюты и закусочные. В некоторых местах построены даже канатные дороги, очень облегчившие подъем, но изрядно испортившие пейзаж и к тому же лишившие путников возможности уподобиться паломникам былых времен. Впрочем, китайцы, предпочитающие веселье аскетическому подвигу, с удовольствием пользуются этим удобством, к чему, возможно, весьма располагает их менталитет. Подъем на фуникулере напомнил мне путешествие по транспортным путепроводам в китайских и японских городах: то же ощущение открытости небу и свободного полета, тот же возвышенный, наполняющий душу восторгом «взгляд из поднебесья». Увы, в 2010 г. к Цинчэншань подвели железную дорогу от Чэнду, и накатившиеся на гору девятым валом современной туристической индустрии толпы искателей развлечений, окончательно похоронили романтическую атмосферу колыбели даосизма. Воздвигнутая чуть раньше на вершине горы огромная китчевая фигура Лао-цзы верхом на быке точно обозначила новое назначение этого славного места: быть местом праздного глядения по сторонам. Грустная метаморфоза… Но вернемся к нетленным красотам мирозданья. Они, как ни странно, ничего не значат сами по себе, но должны быть открыты и опознаны человеком. В феномене знаменитых гор Китая природа и человек сплетены в гармоническом единстве, живут наравне друг с другом. Гора с ее достопримечательностя 78 Сычуань. Священные горы Сычуани. Китайский гений ми и сопутствующими им преданиями несет на своем могучем стане коллективную память общества. А храмы и кумирни имеют вид легких, изящных павильонов, которые не заслоняют пейзаж, но, скорее, соучаствуют в игре музыкальных созвучий природы. Скиты и пещеры отшельников уже и буквально растворяют человеческое бытие в физической массе горы. Но чаще всего человеческое присутствие накладывается на гору в виде разного рода надписей, в изобилии украшающих архитектурные постройки, большие камни и отвесные склоны. Эти надписи не только своим смыслом, но и формой, и даже цветом иероглифов задают определенное настроение и, подобно камертону, определяют «тональность» окрестного пейзажа. Заброшенных и разрушенных зданий нигде не видно. Китайской культуре вообще чужда эстетика руин, подчеркивающая противостояние цивилизации и природы, а культуру делающая объектом созерцания. Руины и есть такой знак подлинности, выявляющий историческую перспективу. Между тем, китайцы относятся к своей среде обитания чисто практически, ценят вещи за их полезность и не склонны превращать предметы обихода в музейные экспонаты, изъятые из повседневной жизни. Они даже антикварным предметам стараются найти новое применение — например, превратить древние бронзовые сосуды в вазы для цветов, древние застежки от халатов использовать как крючки для одежды и т.п. (отметим элемент эстетической игры в этих новациях — в конце концов все образы иллюзорны). Здания в Китае хрупки и часто перестраиваются. В глухой деревне вас могут запросто отвести на ночлег в дом пятисотлетней давности, набитый старинными вещицами: удобства прежде всего. Когда же здание приходило в ветхость, китайцы предпочитали снести его и построить новое. Современный человек знаком с этой чертой китайского мировоззрения по склонности китайцев делать яркие, блестящие, но недолговечные вещицы — в сущности, те же игрушки, безделицы — и в особенности по страсти китайцев к подделкам. Доходит до абсурда: все уверены, что 79 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай лучшие сорта китайской водки, продаваемые в магазинах, — подделка, и при том никто не знает, где же достать настоящий продукт. Вся штука в том, что отличить поддельную китайскую вещь от настоящей невозможно: даже если перед нами явно китчевая поделка, она же все равно китайская! Если не верите, пройдитесь по любому чайнатауну мира. Итак, китайское — это прежде всего удобное, полезное и забавное. В результате китайцы, за исключением разве что интеллигентов с западным образованием, не горюют об исчезновении древностей — ведь их всегда можно заменить новоделом! Все равно Китай не знает идеи единственно верного образа, как и единственно истинного слова. Для китайцев все видимое — и взором, и умом — только симулякр, «тень» и «след» реальности, весь мир, как сказал бы Ницше, — только копия утраченного оригинала. Но бесплотная тень долговечнее физического предмета. Можно уничтожить вещь, но как устранить ее тень? В этом смысле нет ничего достовернее и долговечнее иллюзии. Вспоминается двор в храме Конфуция на его родине: перед тремя древними кипарисами стоит каменная плита с надписью: «деревья, собственноручно посаженные Учителем». На самом деле кипарисы, посаженные древним мудрецом, давным-давно приказали долго жить. На их месте растут уже другие деревья, но, кто знает, может быть, они выглядят точь-в-точь как те, которые когда-то посадил сам Учитель Кун? Этот мир, может быть, иллюзия. Но «утонченность» нашего восприятия в том и состоит, чтобы поверить, что он выглядит совсем как настоящий. Ибо сказано: Когда истинное становится ложным, ложное становится истинным... И переход от вещи к знаку, от «бытия» к «меновой стоимости», вокруг чего сломали столько копий европейские интеллектуалы, дается китайцу совершенно без труда — как действие Одного Превращения мира, претворяющего все сущее в его собственную тень и к тому же оправдывающего собой всю культуру. 80 Сычуань. Священные горы Сычуани. Китайский гений Но вернемся к нашим знаменитым горам. Для их осмотра существуют установленные маршруты, прочерченные мощеными (теперь цементными) тропинками с каменными ступенями. Непременное условие: не осматривать горы в спешке. В конце концов, они требуют от своих посетителей хотя бы небольшого усилия стать лучше и возвышеннее. Нужно провести на горе по крайней мере сутки, чтобы полюбоваться всеми красками дня, сродниться с неземной красотой горного пейзажа, напитаться ароматным воздухом горных лесов, увидеть над собой бездонное небо и вслушаться в тишину горной ночи, переброситься несколькими фразами с добродушными монахами горной обители, а при случае — пообщаться с попрошайничающими обезьянами, коих великое множество на Эмэйшань.. Но так получилось, что первый раз в ворота Цинчэншань я со своими спутниками вошел уже к концу дня, и нам пришлось торопиться. Первыми на дороге нам попалась группа строительных рабочих, каждый из которых нес за спиной двухпудовую плиту от пешеходной дорожки. Таким способом в китайских горах до сих пор подносят строительные материалы. Эти же рабочие могут поднимать в гору и кирпичи на бамбуковом коромысле — работа, требующая необыкновенной выносливости и безупречного чувства темпа и равновесия, а потому считающаяся в Китае разновидностью гунфу. Поистине, духовное достижение в Китае никогда не отходит от прозы ежедневного труда... Путь на вершину Цинчэншань проложен с выдумкой. Миновав постоялые дворы, выходишь к живописному пруду, окаймленному густыми зарослями. Пруд надо пересечь на старой, едва ползущей барже. На противоположном берегу пруда — станция канатной дороги. Люлька подъемника неспешно несет меня почти на самую вершину горы поверх низкорослых елей, наполовину высохших ручьев и известковых скал. А наверху нас встречает группа парней в одинаковых коричневых робах. Парни неистово кричат и подпрыгивают, хлопая руками по плечам. Не сразу понимаешь, что это пред 81 лагают свои услуги носильщики примитивных паланкинов: две бамбуковые жерди, к которым прибит кусок материи похожий на мешок. Некоторые из нашей группы изъявляют желание опробовать новое средство передвижения. Плату носильщики требуют невысокую: им пора возвращаться домой, и мы их последние клиенты. Носильщики паланкинов — особая категория обслуживающего персонала. У них есть свой слэнг, свой фольклор и свои технические секреты. Клиента, чем-либо их обидевшего, они могут снести так, что у него надолго пропадет охота прокатиться на чужих плечах. Работают они артелями, покупая раз в году лицензию и выплачивая деньги за уборку мусора. Наши артельшики с особенным уважением отзывались о Чан Кайши, который посещал Цинчэншань во время последней мировой войны и собственноручно написал панегирик местным рыцарям паланкина. Кажется, еще немного — и паланкинисты даосской горы начнут поклоняться бывшему китайскому президенту как своему божественному патрону. Между прочим, так и рождаются в Китае религиозные культы. Отказавшись от услуг носильщиков, чтобы не сковывать себе свободу передвижения, я иду по гребню горы к главному даосскому монастырю, который называется Шанцингун — Дворец Высшей Чистоты. Табличка с названием монастыря, висящая в его воротах, начертана все тем же Чан Кайши. Двор монастыря вымощен булыжниками, сквозь которые пробивается густая трава, что придает монастырю романтически «древний» вид. У входа судачит о чем-то группа монахов в черных кафтанах и высоких шапках. Насельники дружелюбно оглядывают чужеземцев и без долгих разговоров отведят нас к настоятелю монастыря. В комнате настоятеля, кажется, тоже идет небольшое совещание, которое с нашим приходом тут же прекращается. Одетый в темно-синий халат настоятель сидит за большим письменным столом, над которым видна только его голова с волосами, уложенными по даосскому обычаю 82 Сычуань. Священные горы Сычуани. Китайский гений в пучок. Он охотно рассказывает про подвиги Чжан Лина и визиты высокопоставленных особ во вверенный ему монастырь, снимается на память с посетителями и надписывает только что купленную мной книгу о горе Цинчэншань, сознательно или бессознательно отдавая дань временам великой дружбы своей страны с «советским старшим братом»: «Желаю другу-исследователю даосизма из Советского Союза вечного присутствия духа Дао». Монастырь большой, с несколькими молельными залами, надставленными ярусами, с отдельной столовой и картинной галерей, где продаются отличные каллиграфические надписи. Дорожка за монастырем ведет дальше вверх. Преодолев еще один подъем, мы достигаем вершины горы с еще одним павильоном, где теперь стоит гигантская скульптура Лао-цзы, кажется, из папье-маше. Естественно, даосский патриарх сидит верхом на «темном быке». Это уже вклад нынешнего поколения, которому неважно, кому поклоняться — лишь бы объект поклонения был как можно ярче, больше, забавнее. Сфотографировавшись на прощание с монахами монастыря, мы устремляемся вниз: день уже на исходе. Полтора часа спуска по крутому склону ущелья, и мы выходим к одному из самых почитаемых даосами мест: пещере, где основоположник даосизма Чжан Лин «обрел Дао». Вид у нее такой же «древний», слегка запущенный, как и у Дворца Высшей Чистоты, а идти к ней нужно через старинный храм, лестницы с выбитыми ступеньками и короткие переходы-туннели с низкими сводами. Вход в пещеру преграждает невысокий забор, за ним алтарь со статуями даосских богов. От пещеры открывается прекрасный вид на горное ущелье, уже утопающее в вечерних сумерках. Вот она, красота «сокровенно-глубокого»!.. Воспользовавшись темнотой, носильщики паланкинов повышают свою таксу и, добившись желаемого, как ни в чем не бывало бегут вниз по уже почти невидимой дорожке. Идущие самостоятельно облегчают свою участь светом карманных 83 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай фонариков, купленных в придорожной лавке. Еще два часа томительного спуска — и наше путешествие окончено. Напоследок носильщики еще раз требуют дополнительной платы и, как ни странно, добиваются своего. Может быть, и они смутно чувствуют, что на Цинчэншани стоит побывать за любую цену. Восхождение на Эмэйшань начинается от большого буддийского монастыря Баогосы — Храма благодарения государства. Справа от входа в храм висит старинный — XVI века — колокол, весь испещренный иероглифической вязью. Если пожертвовать немного денег и трижды ударить в колокол подвешенным к нему бревном, то можно рассчитывать на значительное облегчение бремени своих грехов. Сидящий рядом монах занят своим делом: безостановочно читает сутры, ударяя в деревянную колотушку. Один кается, другой молится — все при деле, все вместе. Левое крыло монастыря занято сувенирными лавками. А в дальнем павильоне за клубами благовонного дыма идет молебен. Процессия монахов и мирян обходит павильон и двор перед ним, протяжно распевая священную мантру, прославляющую будду Амитабу: На-мо о-ми-тофо, на-мо о-ми-то-фо... Монотонное пение молящихся, хлопья ароматного дыма навевают легкий транс. Но стук деревянных колотушек и дрожащие голоса бьют в затылок и как будто взбадривают сознание. Неужто, чтобы пробудиться, нужно и вправду сначала уснуть? Неужели истинное пробуждение только и случается во сне? И сложное выговаривается только автоматической декламацией мантры — по-детски простодушным лепетом? С какой-то наивно-детской радостью монахи теперь выпевают слова великой мудрости: Цзы-цзай-синь-пуса... Бодхисатва сущего в себе сердца... Кто полон в себе, может только радоваться как ребенок. Но дрожание его голоса укажет на неизреченную глубину пережитого, безбрежную мощь играющей в нем жизни. Вальтер Беньямин говорил о «профанном озарении», которое звенит 84 Сычуань. Священные горы Сычуани. Китайский гений как будильник шестьдесят раз в минуту. В Китае этот трезвон жизни, вестник всеобщего прозрения в спонтанной пульсации духа — подлинной реальности в буддизме — предстал предо мной праздничным фейерверком, пиршеством цветов и звуков в темноте и пустоте невидимого неба. Для прозревшего каждое мгновение — взрыв. А после или, точнее, вокруг него, в бездне молчания Небес — эхо бытийного грома, звон Земли. Жизнь, как она есть. Как бы есть, ведь эта жизнь — только эхо, только сон... В этой жизни все размерено и расписано, все понятно. И плакат, висящий у входа в павильон, разъясняет, что непрерывное поминание Будды гарантирует отличное здоровье и успех в любом бизнесе. Но надо, наконец, заняться собственным путешествием. Путь на вершину Эмэйшань составляет добрых тридцать километров, и одолеть его за день невозможно. А времени нет. Поэтому мы едем в нашем микроавтобусе до небольшого плато перед вершиной, а оттуда на фуникулере попадаем прямо на Золотой Пик. Главная достопримечательность здесь — расстилающаяся под вами бескрайняя пелена облаков. Пейзаж, до недавних пор изысканно-редкостный, а нынче знакомый каждому пассажиру самолета. Правда, есть в нем и кое-что уникальное: говорят, что в этом облачном океане время от время появляется лучезарный образ Будды. Еще говорят, что раньше местные монахи время от времени бросались с пика вниз. Факт неудивительный: «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю...». Похожие рассказы можно услышать и в Тибете. Ну, а для более привязанных к земной жизни посетителей на Золотом Пике теперь есть и сувенирные лавки, и гостиницы, а на возвышении стоит старинный буддийский храм. Недавно поставили там все такую же гигантскую, беспардонно китчевую статую Будды. Паломники ставят буддам купленные в местной лавке огромные, с метр высотой, курительные свечи. У стены храма молодой монашек невозмутимо пишет на заказ каллиграфические надписи. Все вокруг не то от близости к небесам, 85 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай не то от усталости ходят медленно и говорят тихо; в воздухе разлит благостный покой3 . Обедаем в ресторанчике при местной гостинице и на финикулере покидаем Золотой Пик. Теперь нас ожидает двадцатикилометровый спуск по пешеходной тропе. Наконец-то мы можем насладиться фантастической красотой эмейшаньских пейзажей, от которых поет и ликует душа. (Настроение, впрочем, могут подпортить все те же назойливые носильщики паланкинов, которые, даже если вы отказываетесь от их услуг, долго идут за вами по пятам, словно волки, преследующие усталого путника, дожидаясь, когда вы капитулируете.) Дорожка вьется по узкой горной гряде, с обеих сторон почти вплотную к ней подступают отвесные пропасти, в которых порой мелькнет среди зарослей уединенный храм или сверкнет на солнце серебристый ручей. Все же поразительна эта любовь китайцев к стоянию над бездной. Она запечатлена и в древних даосских книгах, и на старинных китайских картинах, но с наибольшей резкостью обнаруживает себя в обычае строить даосские храмы на крутом, нередко совершенно отвесном склоне горы, так что узкий дощатый настил перед алтарем даосского божества в буквальном смысле нависает над пропастью. Что означает эта любовь даосов к «стоянию над бездной»? Она есть, несомненно, симптом некоей обостренной чувствительности и даже, можно сказать, просветленности духа. Нужно в самом деле необычайно расширить поле своего сознания, чтобы соотносить себя с целым миром и ощущать воочию, что мы, как сказал поэт: Летим, сияющею бездной со всех сторон окружены... 3 Теперь на Золотом Пике установлена статуя бодхисатвы Гуаньинь в вездесущем в современном Китае китчевом стиле. Толпы туристов давно истребили романтическую атмосферу этого места. Отсюда к соседнему Пику Тысячи будд с недавних пор проложена еще и маленькая монорельсовая дорога. С пика открываются еще более роскошные виды на окрестные горы. Есть там теперь и свой храм, и лавка-кафе с чудным названием «Diverticulum» (прим. 2007 г.). 86 Сычуань. Священные горы Сычуани. Китайский гений Близость бездны внушает сильнейший и при том совершенно чистый, бессодержательный аффект, который приходит даже прежде, чем мы успеем испугаться. Этот аффект действует тогда, когда мы еще не имеем своего «я», и проносится сквозь сознание в один неуловимый миг, не оставляя в нем следов, подобно «полету птицы в воздухе» (традиционная китайская метафора духовного прозрения). В нем и посредством него человеческий дух вовлекается во вселенский поток «утонченных соответствий», какой-то сверхэмпирический ритм космической жизни. В нем мы прикасаемся к «вечно вьющейся нити Пути», чистой всевременности без прошлого и будущего, без формы и идеи, вне памяти и воображения. Благодаря ему мудрый способен безупречно действовать, ни на что не реагируя и даже ничего не сознавая в собственном смысле слова, но лишь наследуя безначальной и бесконечной со-бытийности мира — столь же неисповедимой, сколь и неотвратимой. Весь смысл духовного совершенствования по-китайски сводится к этому усилию прояснения и утончения заложенной в нас несотворенной воли жизни. Чтобы овладеть такой способностью, требуется наименьшее из всех возможных усилий: нужно все оставить, то есть предоставить всему быть таким, каким оно еще не было — и потому не может не быть. Нужно открыть свое сердце не просто миру, но самой открытости бытия — и счастливо избежать всякого противостояния. В древней даосской притче повар-виртуоз разделывает туши быков, даже не прикасаясь к ним ножом, а лишь «давая волю своему духовному желанию» — и тем вовлекаясь вместе с быком в безмерность высшей гармонии. Если убийца, как напоминает русское просторечие, хочет «порешить» свою жертву, то повар-даос умеет, скорее, разрешить жизнь: разделываемая им туша внезапно распадается, «как ком земли рушится на землю». В этом акте всеобщего «само-разрешения», творческого рассеивания и само-потери все живое возвращается к первозданной цельности за-мысла жизни. 87 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Главная, и самая короткая, молитва Востока, выраженная с непременной на Востоке учтивостью: Величайшее, разреши меня... Герман фон Кайзерлинг, один из самых проницательных западных наблюдателей Востока, заканчивает китайский раздел своего «Путевого дневника философа» следующими словами: «Как странно: Китай произвел на меня большее впечатление, чем любая другая страна, он научил меня неизмеримо многому, я даже проникся симпатией к нему. И все-таки я покидаю его без сожаления. Долго искать причину не нужно: в Китае я остаюсь в узких рамках своей человечности... Китайцы владеют самой универсальной основой жизни, но эта универсальность сведена к чисто человеческому измерению. И если я буду развивать в себе только человеческое, будет расти и моя ограниченность... Китайская культура укореняет разум в рутине человеческого». Много справедливого в этих словах. Но едва ли бы Кайзерлинг написал их, если бы увидел божественные красоты «знаменитых гор» Китая. Тогда он понял бы, что в человеке под скорлупой «слишком человеческого» и даже в старательно культивируемой им человеческой стильности опыта кроется нечто нечеловечески великое и могучее. В одной из своих последних книг Ж.-Ф. Лиотар говорит о правде «нечеловеческого», которая одна способна победить бесчеловечность в человеке. Это нечеловеческое есть «неопределенность, из которой рождается и не прекращает рождаться человек. Этот долг нашему детству мы никогда не сможем отплатить...» Имя даосского патриарха Лао-цзы — человека, который впервые получил божественные почести как раз на горе Цинчэншань, — значит буквально Старый ребенок. Мудрость нечеловеческого в том и состоит, чтобы дать сойтись воедино старости и младенчеству. То и другое сходятся в жизни, которая предвосхищает все жизни. «Кто жизнь свою потеряет, тот жизнь спасет». Лао-цзы называл это «сподобиться просветленности»: 88 Сычуань. Священные горы Сычуани. Китайский гений в пульсации живой жизни, во всполохах сознания сокрыто одно Неизбывное. Уйти, чтобы остаться навсегда; умереть, чтобы жить вечно. В китайском языке иероглиф шэ странным образом сочетает в себе отказ, отречение от себя и — с небольшим изменением в графической форме — обитание в своей обители. Оставить себя — значит всегда быть собой в неведомой и неизбежной актуальности живой жизни. Но в этом открытии света в себе, как в открытии Царства Небесного, которое «внутри нас есть», не может не быть полагания границы, какого-то абсолютного самоограничения, отделяющего нас от внешнего мира. Кто открыт всем временам, останется не узнанным современниками. Только ветер на горной вершине принесет о нем весть. СЕВЕР И ЗАПАД Путем шелка Мое новое путешествие по Китаю начинается в Урумчи — главном городе Восточного Туркестана, поднявшемся когда-то благодаря знаменитому Шелковому Пути. Шелковый Путь! В России при всем почтении, воздаваемом учебниками истории этой торговой артерии, — как-никак СССР был территориально к ней причастен — и представить невозможно, какой магической силой обладают эти слова для народов Дальнего Востока, получивших благодаря среднеазиатской коммерции стеклянную посуду, ковры с затейливыми орнаментами, обойму чужеземных религий и соблазнительных танцовщиц, которыми было так приятно любоваться за чаркой виноградного вина, тоже привезенного с Запада. Но превыше всего дальневосточных жителей и по сей день очаровывает сама мечта о Шелковом пути, романтически-диком: караваны верблюдов среди барханов, пустынная даль под пылающим, а вечером холодно-синим небом, руины давно обезлюдевших городов, сладкая сень оазисов и журчанье арыков... Много лет назад я знавал в Японии одного страстного поклонника этой экзотики пустыни. Профессор Каяма немного говорил по-русски и называл себя Ёхей Тохеичем. Он был марксист, держал в доме большой портрет Маркса, и перед бородатым образом этого Марукусу-сан его жена каждый день била поклоны и зажигала благовония. Еще больше Маркса профессор Каяма любил сакэ, к которому пристрастился с того самого дня, когда Япония капитулировала в мировой вой не. Но даже больше сакэ он любил гейш из квартала Гион в Киото — 90 Север и запад. Путем шелка единственных подлинных наследниц этой древней профессии в нынешней Японии. Попав в Киото, он обязательно отправлялся к ним, и меня, молодого русского ученого, брал с собой. Там, захмелев, просил подать бумагу с кисточкой и долго писал стихи про жаркие объятия пустыни, кобальтовое небо, развалины заброшенных городов и тоску по родине на Шелковом Пути. В своих странствиях по свету я придерживаюсь правила: извлекать из хаоса дорожных впечатлений какое-нибудь устойчивое знание. Поэтому на сей раз мои заметки сведены в несколько тематических рубрик. Я посвящаю их памяти профессора Каямы, без которого, возможно, мне так и не довелось бы пройти своей Шелковой тропой. О косноязычии Не так часто мы замечаем, что наше общение, даже любая попытка уяснить для себя собственный опыт огрубляют и портят утонченность смысла, хранимую языком. В публичных сообщениях и тем более вовлекаясь в так называемый «диалог культур» мы косноязычим совсем уж беспардонно, чему наглядным свидетельством служит птичий язык позитивистской науки. Что касается китайцев, то они демонстрируют поразительную неспособность и даже, кажется, нежелание достойно изъясняться на европейских языках. В моих поездках по Китаю я, по-моему, ни разу не видел правильно составленной английской надписи. К сему добавляется и вовсе немыслимое словотворчество, вроде грозного предостережения No firing! (в смысле «не разводить огонь») или невесть откуда выпрыгивающих латинизмов. В туристических местах лавка сувениров может называться memento shop, а кафе с магазинчиком вдруг присвоют мудреное наименование diverticulum. В Китае невозможно не отдать дань китайской церемонности. На одной лестнице в Чэнду я увидел прелестную надпись: Be careful not to meet (в смысле не стукнитесь головой о потолок). Но умиляет 91 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай это стремление всеми способами избежать столкновения, конфронтации. Шишка на лбу — ничто по сравнению с потерей лица, которая может случиться в банальном препирательстве. Наконец, в Урумчи, где заметно присутствие русскоязычной публики, не избежал надругательств и наш великий могучий. Даже простейшие фразы исковерканы почти до неузнаваемости. Запрет курить выражен почему-то в совершенной форме: «Не закурить здесь!», на дверях лавок пишут: «Сбыт с производителя» и т.д. Напротив городского вокзала вывеска: «Внутренний и внешний оптовый городок». Перед ней китаянка сует нам свою визитную карточку, на которой значится: «Зоя, заведовая ». Заведовая Зоя предлагает разместить рекламные щиты нашей фирмы вдоль железной дороги, буквы будут с золотым покрытием. Бог с ними, с буквами. Куда занятнее, что то же косноязычие вовсе не препятствует правдивому сообщению, скорее наоборот. Мудрость, как известно, несовместима с краснобайством. Неуклюжее высказывание может оказаться откровением. Для меня таким откровением стала надпись на урне в городском парке Урумчи, гласившая: «Protect circumstance, begin with me». В этой абракадабре отобразилась, несомненно, какая-то глубинная установка китайского ума: ориентация на непроизвольно случающееся, неповторимое, даже неуловимое событие, преломляющееся в необозримую паутину обстоятельств, а это требует открытости сознания миру (если быть точным — пустотной целостности бытия) и безотчетного следования и даже, точнее, на-следования сокрытому истоку жизни. Та же ориентация на событийность мира предполагает неустанное «выправление» себя, поиск органически-размеренной соотнесенности себя с миром. Кто хочет облагодетельствовать мир, должен начинать с себя. Но это все — домысленная мной метафизика. Надпись-то, судя по представленному здесь же ее китайскому варианту, означает всего-навсего: «Охрана окружающей среды — дело каждого». 92 Север и запад. Путем шелка Форпосты империи Вы когда-нибудь видели эту китайскую диковину: в цельном куске слоновой кости вырезаны как бы вложенные друг в друга шары? Говорят, лучшие мастера в Гуанчжоу могли вырезать до 36 таких шаров. Для китайца пространство слоисто и сводится, в сущности, к складке — прямо по Делезу. Китайский мир не просто сложен, но и сложен из самого себя. Мембрана, фильтр, вход-выход, устанавливающие взаимообмен и циркуляцию всего, — подлинное средоточие китайской картины мира. Сам Китай, «Срединное царство», средоточие мира есть не что иное, как сложенное в себя пространство, не имеющее одной четкой границы. Это и некая местность, и «континентальный Китай», и периферия континента (Гонконг, Макао, Тайвань), и китайский мир Юго-Восточной Азии, и мировая китайская диаспора. Шелковый Путь, рассматриваемый через призму китайской политики, тоже есть череда застав, регулирующих вход в империю и выход из нее. На то он и Срединный мир, чтобы быть одновременно внутри и вовне. Не отсюда ли происходят объявления про «внутренний и внешний» торговый городок? Один из самых дальних форпостов империи располагался уже под Урумчи. Это крепость, построенная в 7 в., в пору расцвета Танской державы. Теперь здесь музей, и таблички с надписью «Progress» (калька с китайского выражения «продолжение осмотра ») указывают маршрут движения посетителей. Указатели приводят к пустырю за земляными стенами, усеянному древними черепками. Все правильно: прогресс и ведет к пустырю — не просто физической пустыне, где еще может расцвести новая жизнь, но к пустыне внутренней, к Земле, опустошенной технократическим проектом. Сев поздним вечером на поезд в Урумчи, к полудню следующего дня прибываешь на станцию Хунлюйюань, откуда еще два часа едешь по пустыне автобусом в Дуньхуан — главные западные ворота в старый Китай. Это место славится «пещерами тысячи Будд»: начиная с середины 4 в., когда местные жители сподоби 93 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай лись увидеть здесь нерукотворный «свет Будды», на протяжении тысячелетия благочестивые люди разных племен и званий рыли здесь пещеры, расписывали их фресками и ставили в них большие статуи Будды. Самый примечательный и в своем роде уникальный персонаж дуньхуанских фресок — так называемые «летающие небожительницы», ставшие нынче эмблемой или, говоря по-современному, брендом, этого края. Гигантские небожительницы стоят на площадях Дуньхуана, мелькают на буклетах и витринах магазинов, и даже в фойе нашей гостиницы на местное варьете зазывали девицы, наряженные небожительницами (гвоздь программы — танцовщица в бикини, изображающая буддийскую богиню милосердия Гуаньинь). Исторически же Дуньхуан стал как бы универсальным трансформатором духовных напряжений, кузницей метаэтнической, небесной идентичности, так удачно воплотившейся в образе грациозно парящих ангелов. Очарование Дуньхуана, проистекает, несомненно, из этой свободы от навязываемых обществом личин, чистой радости духовных метаморфоз. В сотне километров на северо-запад от Дуньхуана (т.е. на расстоянии трех дневных переходов каравана) сохранились стены знаменитой Яшмовой заставы — крайнего западного рубежа древнего Китая. Рядом кое-где виднеются остатки Великой стены, построенной в 1 в. Место дикое, до странности аутентично древнее: кажется, закроешь глаза и услышишь тяжелую поступь верблюдов и гортанные крики погонщиков. Здесь начинаешь понимать, что без пустыни на рубеже империи жить нельзя: творческие метаморфозы свершаются в пустоте. Да, империя давит, но у нее обязательно есть форпост, своя Яшмовая застава, которая не давит, а дарит единственное достойное дарения: свободный полет духа. Даже даосский патриарх Лао-цзы написал свою великую книгу на западной погранзаставе, после чего навсегда исчез, растворился в небесной дымке. Скажу больше: форпост империи выявляет скрытую пружину имперского уклада, каковая есть преодоление косного бытия в порыве 94 Север и запад. Путем шелка творческой воли, восхищенность событием, свершением, которые никогда не есть, но всегда грядут. Ведь и своей аурой величия империя обязана тем, что живет предчувствием великого. Мне могут возразить, что лучше бы вовсе стереть различия между центром и периферией и учредить какой-нибудь всемирный либеральный союз на манер европейского. Но, во-первых, что-то не вытанцовывается такой союз и притом в первую очередь по вине Запада. А во-вторых, так ли уж привлекательна скучающая, насквозь лицемерная старушка Европа? Культурная политика Туристический бизнес в Китае откровенно и по-партийному строго подчинен задаче «патриотического воспитания». Так называемые культурные памятники на Шелковом Пути по большей части — грубые новоделы, изобилующие нелепыми анахронизмами. Но истина в эпоху постмодерна не дышит, где хочет, а фабрикуется. Тезис очень симпатичный китайцам, которые, как я уже не раз писал, лишены вкуса к исторической оригинльности. Лучше всего об этом сказал один из наших гидов в дуньхуанских пещерах. Показывая работу местных реставраторов, бесцеремонно закрасивших прежние фрески, он с гордостью заключил: «Мы сделали лучше, чем было!». С истинно китайским усердием повсюду пропагандируются два пункта: благотворность китайского присутствия и нерушимая дружба народов в этих краях. Нигде даже не упоминаются злодеи, для защиты от которых строили здесь все эти крепости и стены. Да и как упомянуть, если эти враги великой дружбы подозрительно похожи на предков современных тибетцев и уйгуров? Союз коммерции, развлечения и политики выглядит в Китае совершенно естественно, ибо зиждется на прочной основе всего китайского миросозерцания: почитании жизни как формы нравственного существования. Для китайца благосостояние, здоровье, мораль, власть, знание и удовольствие суть одно, вся 95 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай кое мероприятие есть, в сущности, миро-приятие. Официальный патриотизм только удостоверяет принадлежность к этому столь же органичному, сколь и культивированному всеединству сознательной жизни. Оттого же он — лучший и даже, пожалуй, единственно безотказный способ обеспечить единство власти и народа. Марксизм, по-западнически проникнутый духом противоборства, давно отдыхает. В самолете, летя из Сианя в Чэнду, я наткнулся в китайской англоязычной газете ( China Daily от 14 августа 2006 г.) на статью с заголовком по-китайски косноязычным: «Мир бесценен в поиске счастья». Ее автор, излагая основы глобальной стратегии Китая, уверенно бьет по квадратам, как опытный артеллерист. «Китай должен защищать мир и согласие во всем мире и способствовать развитию человечества. Вожди нашего государства на протяжении нескольких поколений стремились к этой цели... Мирный человеко-центричный путь Китая — это логический выбор прогресса. Люди же образуют гармоническое общество... Традиционная для Китая культура мира ставит превыше всего совершенствование характера. Мы верим, что искренность позволит преодолеть все трудности, а открытость ума лучше предвзятости... После образования КНР правительство придавало огромное значение моральной традиции страны. А вера в то, что «мир бесценен », есть сердцевина культурной традиции Китая... К сожалению, в некоторых районах мира все еще сильны международный терроризм, национальный сепаратизм и религиозный экстремизм...» Кондово. Но на своем уровне эффективно. А мы все не можем определиться не только со своей национальной идеей, но даже с тем, вводить ли в школах хотя бы факультативно курс «основы православной культуры» (название, впрочем, какое-то корявое, нерусское, труднообъяснимое). Притом, что в послевоенной демократической Сербии Закон Божий в качестве того же факультатива преподается во всех школах. 96 Север и запад. Путем шелка Впрочем, рано посыпать волосы пеплом. Хаос — отец всякого порядка, и наш русский раздрай может оказаться ценнее всякой псевдоразумной сплоченности. А секрет китайской политики — в том, что она предшествует всякому рассуждению и обоснованию. Прежде всех мнений она устанавливает «гармоническое единство» в обществе — столь же безусловное и неопределимое, как сама жизнь. А кто может оспорить жизнь? Природа скульптурного образа Молодая гидесса с внешностью комсомольской активистки ведет нас к главной достопримечательности Дуньхуана — пещерам со статуями Будд и настенной росписью. Почти целое тысячелетие богатые купцы на Шелковом пути щедро жертвовали на сооружение в Дуньхуане пещерных храмов в благодарность Будде за благополучные переходы через пустыню. «Так вы, значит, русские? — протяжно выговаривает она и торопливо добавляет: «А ваши русские здесь испортили несколько пещер!» Зимой 1921 г. здесь действительно квартировались белогвардейские части, пришедшие из России. Пещеры были выделены им для проживания местным правителем, а их обитатели, естественно, жгли в своих импровизированных жилищах хворост. В результате несколько статуй исчезли, стены нескольких пещер покрыты копотью. Слишком легко — и, думаю, несправедливо — обвинять во всем пришельцев из России. У каждого народа есть периоды силы и слабости. Тогда Китай был слаб. А сам Будда, наверное, понял бы и простил русских гостей. Ведь для него блаженство было неотделимо от обыденной жизни и ее нужд. Он согласился бы с Гераклитом, считавшим, что нет ничего более возвышенного, чем повседневное бытие и что боги обитают в домашнем очаге. Сами статуи в массе своей сильного впечатления не производят. В отличие от живописи или музыки скульптура не стала в Китае «высоким» искусством. Но «пещеры Будд» в Дуньхуане и других местах, а также терракотовые воины из гробницы 97 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Цинь Шихуанди дают много пищи для размышлений о природе образа в китайской культуре. Две ее особенности бросаются в глаза: с одной стороны — тяготение к натурализму, особенно заметное в «тоталитарном» искусстве Цинь Шихуана, с другой — равнодушие к индивидуальной целостности, пластической завершенности образа. Лицам гвардейцев Цинь Шихуана приданы черты портретного сходства, но в соответствии с несколькими физиогномическими типами (то же относится к позднейшим официальным портретам). Туловище и конечности собраны из готовых типовых деталей. Статуи Будд чаще ваяли из глины, намазанной на деревянный каркас, и пластической цельности в них заведомо не предполагалось. Интересно, что перед разрушенными, безголовыми статуями, обнажившими свою внутреннюю пустоту, пожертвований даже больше, чем перед цельными изваяниями. Святость безличного присутствия для китайцев, очевидно, важнее святости лика-личности. Пластический образ в Китае, таким образом, устраняет сам себя, являет напряжение между своим присутствием и отсутствием, своей достоверностью и иллюзорностью. В этом смысле он есть образ чистого динамизма (духа). А динамизм этот, как подсказал мне мой друг и спутник в путешествии Ю.В. Громыко, проявляется на фоне трех функций, или измерений, образа: во-первых, измерение миметическое, устанавливающее адекватность образа прототипу; во-вторых, измерение умозрительное, устанавливающее соответствие образа идее; в-третьих, измерение символическое, которое возводит образ к матрице опыта, пред-восхищающей все сущее, причем этот символизм образа как раз и обеспечивает посредование между умственной и вещественной сторонами образа. Соответственно, правда образа пребывает в его символической глубине. Объемность пластики предъявляет ее с наибольшей очевидностью. В этом смысле и циньское войско, и скульптуры Будды при всем их отличии от стиля класики обнажают изнанку классического искусства и, более того, — его внутренний предел. Выступая в роли негативного 98 Север и запад. Голый лёсс двойника или, если угодно, нежелательного соперника классики, выдаюшего ее секрет, скульптура по этой причине, возможно, не смогла развиться в полноценное искусство. Саморазрушение, забвение (подобно забвению циньской скульптуры) или возвращение к примитиву, наблюдаемое на позднем этапе китайской истории, оказывается ее логическим исходом. Случайно ли, что у большинства статуй в пещерных храмах Китая (правда, не в дуньхуанских, полностью сохраненных по указанию Чжоу Эньлая) и даже у мелкой пластики на деревянных фризах и решетках в китайских храмах отбиты головы? Обычно винят вандализм хунвэйбинов.Но, может быть, у этого явления есть и более глубокие корни. Возможно, в нем угадывается присущая жителям Азии жажда события: вернуть лик в аморфность вещества и прозреть в материи сокровенный лик. Вот подлинная формула азиатского идеала со-бытийности: чтобы одно преобразилось в другое и… ничего не изменилось. Голый лёсс Вот представилась возможность поехать с группой соотечественников в любой район Китая, и я без раздумий выбрал южную часть провинции Шаньси: восточную часть Лёссового плато, обвиваемую Желтой Рекой. Место самое что ни на есть глубинное, застойное, напоенное «ароматом древности», далекое от сверкающих витрин «нового Китая». Китайских интеллигентов оно ввергает в безысходную тоску (имею в виду нашумевший в конце 80-х телесериал «Скорбь реки»). Тогда же, в 1989 году, я проделал месячное путешествие по этим местам, странствуя на разбитых деревенских автобусах и медленных поездах, толкаемых паровозами, ночуя на полустанках, а порой в старинных домах с роскошными резными колоннами. Тогда этот край по причине его «отсталости» был еще закрыт для посещения иностранцев, и меня, случалось, выдворяли с полицией из глухих деревень. 99 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Теперь мне захотелось проверить свои впечатления двадцатилетней давности: действительно ли открывается там самая глубокая и веская, многими веками выпестованная правда китайского сердца? Узнать это просто: правда и в Китае правдива тем, что с благородной суровостью ставит на частную жизнь человека печать вечности. Лёсс — почва легкая и рыхлая, его можно копать голыми руками. Но содержащаяся в нем влага, испаряясь, образует на поверхности этой светло-желтой земли темную корку, которая не дает рассыпаться даже вертикальному склону. В результате склоны лёссовых холмов сбегают вниз каскадами аккуратных уступов, то и дело обрывающихся отвесными обрывами. Здесь, в отличие от плоских равнин Востока или изогнутых, кудрявящихся кустарниками гор Юга, царствует вертикальная, словно по отвесу вычерченная линия. Здесь земля в своих, как ей положено согласно китайской космологии квадратных очертаниях, словно встает на дыбы и возносит себя ввысь, преодолевая силу собственного притяжения. Таков же человек — существо прямоходящее и стремящееся ввысь силой духовного порыва. «Прямой человек — благородный муж», — говорят в Китае. Вертикальный ландшафт лёссовой земли есть самый точный образ человеческой души с ее потребностью идти к небу, но и с ее чувством недосягаемой глубины, пугающей бездны внутри себя. И люди, здесь живущие, словно срослись с окружающим пейзажем: землисто-желтые, обветренные лица с грубыми чертами, заскорузлые от холодов и работы в земле руки, угловатые в старомодных маодзэдуновках и толстых ватниках телесные формы, тяжелая, приземистая походка. Люди массивной прямизны. А как иначе? «Согнешься — будешь прям» (древняя поговрка, поминаемая Лао-цзы). Люди лёсса, лёсс-люди. Недаром к деревенскому быту и вообще всему деревенскому в Китае прочно пристал эпитет «земляное». На каждой деревенской улице в специальной нише за красными шторками восседает божок по прозвищу Земляной Господин — 100 Север и запад. Голый лёсс покровитель вверенной ему территории. Дерево и камень почти недоступны, и люди повсеместно окружают себя стенами и заборами из кирпича-сырца, спят на кирпичах, а многие и сегодня (прежде — большинство) не прочь слиться с землей еще при жизни: роют себе в отвесных лёссовых склонах пещеры и живут там, словно заживо погребенные анахореты, с земляным полом и ложем, нишами для сидения в стене и даже земляным столом. Земля для них, как и на Руси, — специально расспрашивал об этом — тоже мать и материнская утроба, которая все рождает и все в себя вбирает. Правда, в отличие от русских, китайцы относятся к Матери-Земле без экзальтации, а, скорее, деловито-трезво, как рачительный хозяин. Китайский крестьянин, конечно, поклоняется множеству «земляных» богов, но не столько боготворит землю, сколько соработничает с ней. Впрочем, земная простота здешнего материального быта ничуть не отменяет его особой, в чисто китайском вкусе церемонной изощренности. Затейливые, красочные орнаменты, тончайшая резьба по дереву, богатые традиции театральных представлений, скульптуры, боевых искусств и всевозможных ремесел — это тоже приметы местного уклада, которые теперь становятся общекитайскими брендами. В этом субстанциальном единении человека и земли на уровне самой вещественности тела — динамической вещественности! — есть что-то неподражаемо китайское. Недаром китайские художники любили изображать святых людей с помощью живописной техники, предназначавшейся для пейзажных картин (впрочем, сам термин святой или блаженный в китайском языке представляет собой сочетание знаков «человек» и «гора»). А сегодня в местах скопления туристов местный умелец быстро нарисует вам пейзажик в традиционном стиле одним пальцем, виртуозно преобразив шероховатости человеческой кожи в фактуру скальной породы. Китайцы разглядывают такие картинки с неподдельным умилением, но меня они почему-то оставляют равнодушным. 101 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Как бы там ни было, голая земля — это серьезно. Один старинный китайский писатель заметил, что весеннее цветение природы слишком волнует дух и только с приходом осени, когда деревья сбрасывают листву и скалы обнажают себя, правда вещей проступает воочию. Лёссовый пейзаж, почти лишенный растительности и красок, с поразительной наглядностью и силой предъявляет голую правду жизни, впитавшейся в земные недра, но лишенной земной тяжести, изумительно одухотворенной. Ибо фантастичнее всего как раз то, что воплощает предел естества и простоты. Человеческое скрытно продолжается в нерукотворно-небесном, небесное хранимо человеческим. Как гласит старинная китайская поговорка, «когда осуществляется путь человека, путь неба осуществится сам собой». Пейзаж лёссового плато поражает этой непроизвольной, даже немыслимой слитностью природного и рукотворного. Каскады лёссовых холмов кажутся заботливо выстроенными террасами полей, да сплошь и рядом таковыми и оказываются. В их подозрительно ровных уступах то и дело мерещатся развалины древних крепостей. Кое-где прямо к отвесным стенам пропастей прилепились маленькие храмы с красными колоннами и зеленой крышей — такие же ровные и вытянутые, как склоны за ними. Посреди крестьянских полей виднеются какие-то башенки прямоугольной формы — не то естественные столбы из лёсса, не то остатки крепостных стен. Местные жители не сдирают эти прыщи земли, боясь навредить своей кормилице. Иной раз прямо посреди поля и вправду увидишь древние ворота, и крестьянин, там работающий, ходит сквозь них, как аквариумная рыбка проплывает через свой подводный грот. Вместо противостояния природы и культуры, столь ярко запечатлевшегося в европейской эстетике руин, китайское мировосприятие утверждает преемственность того и другого в нескончаемом потоке преображенной воображением, фантасмагорической действительности или, если угодно, достоверной фантастики. Китайцам не нужен оригинал, потому 102 Север и запад. Голый лёсс что они не разделяют грезы и действительность, сон и явь. Да и в «объективной» (где она, эта объективность?) материальности вещей есть что-то глубоко пошлое, отталкивающее. Вещь живет в своей тени. И эта жизнь — как сон пробуждения. Ибо чем больше бодрствует дух, тем нереальнее окружающий мир. Тут кроется все оправдание искусства и творчества в китайском понимании: подлинная жизнь, т.е. жизнь, наполненная сознанием и сознательно прожитая, не может не быть феерически прекрасной помимо и вне всякого украшательства. Для сравнения замечу, что в соседней Японии эту формулу перевернули: там, наоборот, жизнь стараются сделать продолжением искусства, всячески ее эстетизируя. Ну, а в Европе с ее платоническим дуализмом горнего и дольнего жизнь и искусство существуют параллельно. И даже современное, по природе своей авангардистское, искусство, демонстративно разрушая границу между искусством и жизнью, тем самым лишь подтверждает ее незыблемость. Природа сделала все возможное, чтобы подтвердить правоту главного китайского откровения — откровения вечнопреемственности жизни. Вокруг совсем нет ярких, свежих цветов: блеклая, как будто выцветшая почва и белесые, словно вытертое одеяло, небеса; такое же бесцветно-белесое солнце, которое на рассвете и на закате становится пунцово-красным, как медная сковородка. В воздухе плавает пыльная дымка, туманящая взор и скрадывающая расстояние. Один к одному как на старых китайских пейзажах: мир настолько же видимый, насколько и невидимый, тающий в собственной глубине, изумляющий перепадами высот, где, впрочем, верх и низ отражаются друг в друге и друг друга нивелируют. Это мир как всеобъятная сфера, «мать всех форм», постигаемая равно вовне и внутри созерцающего. Этот мир учит прозревать незримое и воспитывает смирение всевидения. Что же такое вечнопреемственность этого всеобъятнопустотного «одного тела» мироздания? Древние китайцы 103 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай уподобляют его животворной пустоте материнской утробы, из которой выходят все вещи. Но оставим метафизику и обратимся для примера к одному из главных культурных памятников Шаньси — так называемому «цзиньскому святилищу», расположенному неподалеку от главного города провинции Тайюаня. Изначально это был родовой храм царства Цзинь, существовавшего здесь с IX по IV вв. до н.э., т.е. в некотором роде олицетворение родового тела местной династии. Но за свою без малого трехтысячелетнюю историю древнее святилище утратило свой первоначальный смысл и превратилось в пестрый, даже хаотический комплекс культовых, мемориальных и просто увеселительных построек с множеством самых разных, порой курьезных достопримечательностей. Тысячелетнее соработничество человека и природа превратило святое место в аттракцион, в «колесо обозрения», в котором природное и историческо-культурное перетекают друг в друга, не оставляя возможности для собственно «обозрения». Ибо природа и культура сходятся здесь в хаосе мгновенных, мимолетных впечатлений, недоступном созерцанию, и притом сходятся в состоянии полного отдохновения (место отдыха все-таки), само-оставленности сознания. Это место — пространство чудесно- спонтанных превращений жизни. Вот изящный павильон «Зал подношений», построенный в XII веке без единого гвоздя и скобы: настоящая древняя работа — крепкая, лаконичная, вдохновенная. Вот «неиссякающий источник», извергающий чистую горную воду в тихий пруд, над которым тысячу лет назад был воздвигнут уникальный крестообразный мост, который называли «летящим», потому что он напоминал раскинувшую крылья птицу и стоял на тонких, словно невесомых столбах. Вот ровесник святилища — могучий кипарис со скрученным стволом, тяжелыми длинными ветвями на подпорках, многочисленными наростами и дуплами. Китайцы питают страсть к таким «древним деревьям», в которых за время их долгой жизни скопились и настоялись чистейшие энергии 104 Север и запад. Голый лёсс мировых стихий. Одно из углублений на стволе патриарха, очень похожее на глаз, отполировано прикосновениями многих тысяч посетителей, желавших себе ясности зрения. С другой стороны ствола столь же гладко отполированы выступы, напоминающие мужские гениталии. Рядом стоит железная статуя воина семисотлетней давности. Ее живот тоже отполирован руками тех, кто хотел перенять его силу и боевой дух. Стоящая напротив аналогичная статуя уродливого карлика, отлитая в начале ХХ в., демонстрирует упадок техники и эстетического вкуса в Китае за последние столетия. Фокусом всего святилища является «Зал Совершенно мудрой Матери», посвященный родительнице основоположника цзиньского царства. Зал стоит на шести деревянных колоннах, обвитых непривычно тощими драконами — все-таки он посвящен женщине, и чрезмерные почести здесь неуместны. В истории за этой женщиной не числится иных достоинств кроме того, что она родила гениального ребенка с царскими знаками на руке. Но для народа она оказалась более подходящим или, вернее, более доступным объектом поклонения подобно тому, как на Руси больше молились Богородице, чем Христу. Святую матерь, чей зал воздвигнут над «неиссякающим источником», молили о даровании воды. А напротив храма Совершенномудрой матери, как требовал обычай, вот уже около пяти веков стоит сцена для театральных представлений. Она имеет квадратную форму с помещением для актеров посередине и галереей со всех четырех сторон. В ранних сценах Китая даже не существовало разделения между сценической площадкой и задником, а представление могло идти сразу на трех сторонах, причем порой одновременно игрались два разных действия. Могу ли я сказать, что эти действия отражались друг в друге, как предполагает зеркальность театральной игры? Вот такова природа китайского взгляда: он подвижен, обращен вовнутрь и как бы расфокусирован, но только потому, что обладает внутренней полнотой и все проницает. 105 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Сцена носит подобающее название: «Терраса Водного Зеркала». Надпись эта отсылает к древнему изречению: «В чистой воде и светлом зеркале отразится всякий образ». Театр, стало быть, — зеркало жизни, и в нем отразится истинный образ (читай: сущность) любого явления. Театр учит распозновать добро и зло, красоту и уродство. Еще один из множества трюизмов, на которых стоит вековая мудрость Китая. Но этот трюизм не был бы частицей мудрости, если бы не таил в себе второе дно. Зерцало мудрости, учили китайские патриархи, обращено вовнутрь, и поэтому оно темное. Театральная игра, которая в Китае была непременной частью храмовых праздников и предназначалась богам, открывает в знакомом мире какую-то невидимую глубину: делая возможным «остранение » действительности, она внушает мысль о незримом физическим зрением, но лишь божественной ясностью духа постигаемом зазоре между пространством самосознающего знания и внешним миром. Она подсказывает, что все видимое нами проявляется на самом деле в пустой, но вечнотекучей, как вода, зеркальности, каковая есть бездонное самоподобие просветленного сердца. В понятом так театральном действе претворяется, как сказал бы Мерло-Понти, «символическая матрица» опыта, «плоть мира» — всегда конкретная, но беспредметная правда телесного присутствия, предвосхищающего мир вещей. Это действо выявляет все формы, но в его свете все явленное опознается как «след», «тень», «печать» просветленного духа. Святое место — бездонный колодец времени, зияющий в каждом мгновении. Оно делает доступными наидревнейшую древность и баснословные богатства духа. Ибо, повторюсь еще раз, нет ничего фантастичнее простейшей правды жизни. И не этот ли колодец времени являет воочию вертикальный пейзаж лёссовых холмов, как бы обнажающий доисторические, небесные истоки человечества? Что, конечно, не мешает небесной истине рядиться в одежды истории. Не бывает святого места 106 Север и запад. Голый лёсс без тянущегося за ним шлейфа исторической памяти. Одним из первых красоту этого места оценил могущественный властитель Танской империи Ли Шиминь, который устраивал здесь шумные банкеты, чтобы «отблагодарить богов за милость» (у царей особые отношения с богами). Позднее святилище посещали знаменитые поэты, а в 17 в. здесь несколько лет прожил в уединении замечательный художник Фу Шань, местный уроженец. В одном из павильонов музея выставлены его каллиграфические работы. Мое внимание привлекает смелый девиз одной из надписей: «Печать сердца Будды»... Если на Цзиньском святилище лежит печать некоего родового тела лёссовых людей, то что такое это тело? Его планировка как будто лишена регулярности, почти хаотична. Здесь царит единичность события, неповторимость момента, внушающие радость открытия новых и неожиданных свойств жизни. Но ведь и наше собственное тело дается нам в хаосе разрозненных ощущений, а родословная семьи творится уникальными личностями и как бы игрой случая. Родовое тело не подчинено идее, оно есть пространство рассеивания форм, хаос единичностей, в котором опознается правда неисчерпаемой конкретности существования. Оно есть абсолютное место, некий китайский Dasein: нелокализованная конкретность, момент полной открытости и самовозрастания духа, в котором пустота просветленно-зеркального сознания сходится с пустотой самоотсутствия бытия еще до появления мира. Есть «чудесные» соответствия, которые существуют прежде соотносимых вещей. Есть правда, которая не требует доказательств. Пребывая в этой у-местности живой жизни, мы не столько находим истину, сколько ходим по ней, не столько нападаем на истинное слово, сколько падаем на него. И постигаем секрет жизненности китайской традиции. Ибо все зримое и переживаемое пройдет, но никогда не пройдет самое открытие видения. Конкретность духовного озарения дается в виде того или иного типа, воплощающего вечноживое качество суще 107 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай ствования. В Зале Совершенномудрой матери с начала 11 в. стоят деревянные статуи 42 слуг и прислужниц хозяйки зала, и каждая из них, сохраняя несомненную индивидуальность, олицетворяет собою определенный — и образцовый — тип душевного состояния. Грациозно-непринужденные позы, прелестные в их девической застенчивости лица. Но больше всех прославилась та из них, чье лицо кажется то плачущим, то смеющимся в зависимости от того, с какой стороны мы смотрим на него (прием уже знакомый по устройству театральной сцены и вообще распространенный в китайской скульптуре). Ведь истинная сущность типа — это предел вещи, мгновение метаморфозы. В буддийском храме неподалеку есть зал, где стоят деревянные статуи всех 500 буддийских святых, и ни одна из них не похожа на другую. Откуда такое разнообразие психологических типов? Несомненно, от обостренной чувствительности, которую дарует духовное бодрствование. Тонкая игра чувств на лицах подвижников создает впечатление, что они вот-вот изрекут какую-то очень важную, очень нужную людям истину, но их уста сомкнуты в стоическом безмолвии. Да, эти святые живут в «море горечи», как буддисты называют жизнь, но наделены безграничной милостью. Местные жители называют их немыми и поясняют: угодники Будды откусили горький корень лотоса, и у них свело скулы... Есть там и зал «защитников закона». Они изображены в динамичных, часто скрученных, как древний кипарис, позах, и даже направление их взгляда не совпадает с поворотом головы. Увидеть предмет одновременно в нескольких ракурсах, одновременно спереди, сбоку и даже сзади — значит увидеть его во внутренней, недоступной физическому зрению целости. Поистине, «свернувшийся будет цел» (еще одна древняя китайская поговорка). А в цельности рождается сила. Тела этих воинственных защитников истины в самом деле как будто распирает рвущаяся изнутри сила, лица исполнены страсти, глаза мечут молнии. Кажется, что они вот-вот закричат, но уста сомкнуты в том же 108 Север и запад. Голый лёсс стоическом безмолвии. Местные жители называют их немыми и поясняют: угодники Будды откусили горький корень лотоса, и у них свело скулы... Статуи в местных храмах стоят парами или группами, обычно образуя некое контрастное единство или иерархический порядок, что не мешает им пребывать в живом, я бы сказал, сердечно-безмолвном общении между собой: толстяку противостоит худой аскет, немому — красноречивый проповедник, блюстителю дисциплины — весельчак; есть среди этого сонма святых и дети, напоминающие о святости детской невинности. Здесь святость нисходит в мир, становясь силой человеческого чувства и радостью вольного единения сердец в безыскуснейшем переживании жизни. Требуется немалое духовное усилие для того, чтобы удержать во внутреннем видении всеединство «одного тела» человечества, охватить умственным взором безбрежное марево бытия, в котором жизнь уже неотличима от смерти. Такую способность в Китае приписывали «подлинному чувству». Сердечное прозрение словно каленой стрелой пронзает все планы жизни, скрепляя их в одно «тело Пути»... У Поля Клоделя есть необычная трагедия «Отдых Седьмого дня», написанная по китайским мотивам. Ее сюжет таков: однажды земля стала исторгать обратно в мир живых своих усопших, и император, «облаченный в крест тела своего», спускается в преисподнюю, чтобы узнать, чем он прогневал владыку подземного мира. Пройдя все круги ада, он достигает искупления — точки абсолютного равновесия, где недвижно и вечно стоят друг против друга Бог и Дьявол. Император возвращается к людям с лицом, «покрытым, как головня, собственным пеплом». Его рот корчится в безмолвии, возвещая людям истину, которая не вмещается в слова. Мне все кажется, что пеплом на челе владыки, онемевшего от высшего откровения, были эта белесая земля и белесое небо древней лёссовой страны. 109 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Коралл человечества Продолжу рассказ о достопримечательностях провинции Шаньси. Среди них едва ли не наибольшую известность снискали усадьбы местных богатых кланов, которым нет равных во всем Китае. Усадьбы эти — настоящая энциклопедия традиционного китайского быта и самая наглядная, самая впечатляющая иллюстрация вековечных устоев китайского жизненного уклада. Скудная природа Шаньси не могла прокормить всех ее обитателей. Многие уходили в бродяги и разбойники, иные же отправлялись торговать в чужие края. Там, крепко держась друг за друга и стойко перенося тяготы, они откладывали медяк к медяку и так сколачивали состояние. Таково китайское искусство: наживать богатство незаметно — как претворяется в жизни правда Великого Пути. Потом терпеливые шаньсийские торговцы возвращались на родину, где не жалели денег, чтобы отстроить свои родовые гнезда — эдакие хрустальные дворцы китайского счастья среди всеобщей бедности. Вот так корифеи китайской торговли ухитрялись обратить нужду в свое преимущество. В погоне за выгодой, они смело шли во все уголки Китая и далеко за его пределы. Крупнейшая китайская компания в дореволюционной Москве тоже представляла торговый дом из Шаньси. Деньги и жизнь, сама материя жизни, издавна связаны в Китае какой-то внутренней, нерасторжимой связью. Собственно, жизнь считалась там займом, выданным в Небесном банке, и она обрывалась, когда кредит был исчерпан. Из всех народов только китайцы завели обычай сжигать умершим фиктивные бумажные деньги, которыми расплачиваются в загробном мире (деньги ведь только знаки и бумажки). Однако и деньги в Китае ценятся в той мере, в какой их можно конвертировать в здоровое и радостное самочувствие жизни, причем взятое не в форме поверхностного и безнравственного гедонизма отдельных особей, а в глубине ее родовой мощи. Семейное и клановое единение 110 Север и запад. Коралл человечества индивидуальных жизней — вот то поле, на котором для китайцев сходятся богатство и счастье. Богатые усадьбы в Китае начисто лишены претенциозной монументальности уже потому, что жизнь для китайца сама себя оправдывает и не нуждается во внешних знаках своего величия. Эти знаки лишь оформляют и удостоверяют присутствие жизни в ее первозданном состоянии жизненной ткани. Жизнь размножается клетками, а клетками родовой жизни являются отдельные семьи. Усадьба есть гигантское скопление таких клеток, отлившееся в кристаллически-четкую структуру. Своеобразный коралл человеческого бытия: неподвластный тлению, неподвижный, но живой субстрат духа. В этом пространстве родовой жизни бесконечно воспроизводит себя один и тот же архитектурный комплекс малой семьи, этой клетки родового тела: главный зал напротив входа и два боковых флигеля для младших членов семьи в виде буквы «П». Центром планировочной среды здесь оказывается пустота внутреннего дворика, в котором происходит общение родственников. Та же пустота, кстати сказать, формирует интерьер комнат, предопределяя его многофункцио нальный характер (в одной комнате жили родители вместе с детьми). Это пространство внутренней самодостаточности рода. Обстановка скудна и включает в себя много декоративных деталей, больше частью подвижных — ширмы, вазы с цветами, курильницы, настольные экраны и проч. Люди утонченного вкуса даже советовали чуть ли не ежедневно переставлять их на новое место, чтобы поддерживать ощущение новизны и свежести домашней атмосферы. В древности мебель вообще ограничивалась легким топчаном, который в зависимости от потребностей момента мог служить и сиденьем, и столом, и кроватью. Уже нетрудно заключить: именно пустота выявляет разнообразие форм человеческого быта и конкретность места. Чтобы говорить подробнее об устройстве идеального китайского дома, лучше обратиться к конкретному примеру. На меня 111 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай наибольшее впечатление произвела усадьба клана Ван, расположенная в самом центре провинции, в селении Цзиншэн, что в 12 километрах от уездного города Линши. Она не только самая крупная во всем Китае, но и в своем роде наиболее типичная. Его основоположник Ван Ши, живший в 14 в., был обыкновенным торговцем соевым творогом. Род Ван Ши на протяжении четырех веков усердно умножал свое состояние и к 18 столетию достиг зенита своего могущества. Главный принцип кланового уклада — органическая полнота жизни. Отдельная семья сама по себе является самодостаточной ячейкой общества. Кроме того, обитатели усадьбы гордились тем, что среди них есть представители всех общественных сословий. Полустертые письмена на каменной плите, установленной в середине 17 в., объявляют: «в семействе Ван из поколение в поколение нарождались знатоки канонов и истории, земледельцы усердно трудились, создавая общее богатство, ремесленники обладали высоким мастерством и производили изящные вещицы, а торговцы устремлялись за выгодой по озерам и морям и приобретали миллионные состояния ». Наконец, строение клана выражало идею полноты всего космоса. Он разделялся на пять ветвей, эмблемами которых служили пять стихий китайской космологии: Дерево, Вода, Земля, Огонь и Металл. Ощущение внутренней полноты освобождает от необходимости что-то переделывать, на что-то воздействовать. Оно требует только возделывать, культивировать самое себя. Здесь таятся корни знаменитого китайского учения о «недеянии», каковое есть не что иное, как способ поддержания, сохранения своей внутренней цельности. И, кстати, по-своему эффективный и, главное, нравственный способ использования всевозможных технических средств. Место для усадьбы выбрано, конечно, в соответствии с законами китайской геомантии — науки «ветров и вод»: сзади склон холма, спереди река, за ней гряда невысоких гор. Такая конфигурация местности способствует сосредоточению в этом месте 112 Север и запад. Коралл человечества благой энергии. Тому же служит окружающая усадьбу высокая — намного выше жилых строений — стена из прочного кирпича. Единственный вход в усадьбу загораживают такие же высокие ворота с дозорной башней, обитые железом. Перед воротами возвышается естественная стена из лёсса с деревьями на вершине: дополнительная и притом естественная защита от врагов и злых духов. Усадьба выстроена во второй половине XVIII в. и насчитывает в общей сложности 88 дворов и 776 домов. Чуть позже, на другом берегу глубокой расселины, тянущейся вдоль западной стены усадьбы, появился еще один жилой комплекс: 35 дворов и 342 дома. Здесь жили два родных брата, два самых преуспевающих члена клана. Там, где царит органическая полнота жизни, человеческая жизнь регулируется не разделением труда и обменом продуктами, а ритуалом и «сердечным общением». Ритуал удостоверяет статус каждого человека, определяемый его местом на родовом древе, а также положением в обществе. Первое важнее, и, к примеру, ворота младшего из двух удачливых братьев уже и ниже ворот старшего несмотря на то, что служебный ранг он имел повыше: негоже младшему брату задаваться перед старшим, порядок рода — превыше всего. Иерархия развертывается в пространстве: передние ряды домов предназначались для прислуги, к стене усадьбы пристроены караульные посещения, старшие же слены семьи обитали в глубине двора. В поздней части усадьбы находится главный родовой храм клана и даже статуя его легендарного основоположника Ван Цзыцяо, сановника древней династии Чжоу, который стал отшельником и даже, по преданию, обрел бессмертие. Конфуцианец и даос в одном лице, Ван Цзыцяо удовлетворяет всяким вкусам ученой элиты старого Китая. Сама статуя, впрочем, — постреволюционный новодел для туристов. Надписи перед храмом прославляют клановую сплоченность: Когда претворяют долг, возрождается храм древности. Когда соблюдают ритуал, воистину оживает единство рода. 113 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай При родовом храме есть и театральная сцена — явление в этих местах обычное. Например, в самой деревне Цзиншэн на 15 родовых храмов приходилось 14 сцен. Откуда такая любовь к театру именно в связи с клановыми церемониями? Думаю, все дело в том, что театральная игра выражала неформальную сторону, т.е. саму сущность, коммуникации между живыми и умершими в цельности родового древа. Нелишне напомнить, что театр, по китайским представлениям, означает «возвращение души к ее первозданному состоянию»: он выявляет, как было отмечено в рассказе о Цзиньском святилище, первичную, доступную лишь переживанию, а не осознанию реальность человеческого восприятия, исконную «правду сердца», предвосхищающую наше знание о мире. Вот почему театральное действо в китайском понимании способно совмещать чистую радость жизни и нравственное усилие. Нарочитые, до последнего нюанса стилизованные ужимки и жесты китайского актера, чистые и яркие цвета его грима и костюма показывают воочию, предъявляют вещественный образ саму суть духовного общения, о которой возвещает ритуал. Вот почему театр в Китае — составная часть религиозного праздника и притом как бы зеркальное отражение священнодействия. Это ритуал, вывернутый наизнанку. Родовой храм и театральная сцена — не единственные символы кланового единства в усадьбе Ванов. В ней есть школа с библиотекой, где учились только мальчики, добродетель коих, согласно древней поговорке, состоит в их способностях к учению. Обстановка в школе (как и в жилых помещениях) спартанская: из мебели есть только низкие скамьи и столы. (Надо сказать, что и спали шаньсийцы на отапливаемой лежанке — почти на кирпичах, а под голову клали керамический подголовник). К девочкам другое отношение: их бесталанность, как утверждала молва, и была порукой их добродетели. Девушек, достигших 13 лет, переселяли в Башню рукоделия, где они жили почти в полной изоляции, осваивая женские занятия в ожидании замужества. 114 Север и запад. Коралл человечества Но вернемся к прозрениям, которые дарит китайский театр. Мы догадываемся теперь, что смысл духовного совершенствования по-китайски есть узрение внутренней глубины сознающего знания, и оно заставляет пережить предел всякого видения. Частокол стен, перегородок, экранов, решеток невероятно сужает и ограничивает взор, как бы требуя отказаться от всего личного и частного, принять неумолимо-должное. Этот моральный императив выписан повсюду на стенах и декоративных воротах призывами: «Верность долгу и почтительность к старшим», «Усердие и бережливость», «Скромность» и т.д. Современный, обмельчавший люд пишет их краской на заборах госучреждений. В старинных усадьбах такие наказы вырезаны в камне — на века. С другой стороной китайского жизненного идеала — переживанием чистой радости жизни — дело обстоит сложнее. Напрямую просить неудобно, да и сглазить можно. Поэтому пожелания здоровья, долголетия, богатства, чинов, потомства и прочих компонентов жизненного счастья зашифрованы в декоративных изображениях-ребусах, образы которых представляют отвлеченные понятия по принципу омонимии, или звукового подобия. Эти странные картинки оленей с персиками, дев с баранами, обезьян на лошадях, карпов, выпрыгивающих из воды, веселых небожителей выглядят как нарядный, живой орнамент неизменно мрачных стен и ворот с их холодно-назидательными лозунгами. Игрой ассоциаций удостоверяется самое присутствие смысла как родовой, исполненной творческой мощи жизни. Иногда подобные шарады образуют более сложные комбинации, выявляющие сокровенные, недоступные поверхностному взгляду глубины смысла. Более того, все усадьба спланирована так, чтобы улочки в ней составляли фамильный знак Ван. То был не просто каприз: иероглиф «ван» означает «правитель», а как графическая форма он являл собой «связь Неба, Земли и Человека». Наконец, та же усадьба символизировала «приникшего к земле дракона» — символа счастья: ворота — драконья морда, симметрично 115 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай расположенные на площади за воротами колодцы — его глаза, главная улица — его туловище, боковые переулочки — когти, а пышные деревья у дальней стены — его хвост. Вот так в китайском доме пирамида смысла — прообраз иерархии родового тела — раскрывается слой за слоем подобно тому, как самому пространству придана здесь слоистая глубина, а калейдоскопическая насыщенность видов создает при движении эффект постоянного обновления нашего жизненного мира. Стесненность взгляда компенсируется постоянным воспроизведением базового модуля семейного двора, отчего нас не покидает ощущение некой внутренней преемственности в нашем опыте. Великий Путь, говорили в Китае, есть «вечно вьющаяся нить». Временами перед нами и вправду возникает длинный проход, словно нанизывающий на себя ряды жилых комплексов. Таковы же улицы в сохранившемся без изменений старинном городе провинции Пинъяо (километрах в 30 к северу): прямые и узкие, заполненные сутолокой и человеческим шумом. Такова же сама жизнь: движение все, цель ничто. И это движение, вечно возвращающее к началу. «Преемственность в переменах» (тун бянь) — вот слово для Великого Пути. Оттого же внешние образы могут вводиться во внутреннее пространство, так что картины на ширмах или экраны в интерьере дома могут открывать нам бескрайний простор. Несущая же конструкция дома, — его колонны, размашистая крыша и проч. — наоборот, полностью доступна обозрению. В сгустившихся сумерках исчезает чувство расстояния и самое различие между пространством внутренним и внешним. Узкие переулки между домами почти неотличимы от пространства внутренних двориков. Смутно виднеющиеся склоны соседних холмов словно повторяют линии покатых крыш. На стене усадьбы стоит Башня созерцания луны, но месяц вверху белеет как кусочек картона, пришпиленный к фиолетовому бархату занавеса. До него подать рукой. Понимаешь, 116 Север и запад. Коралл человечества почему китайцы относились к луне как к безмолвному собеседнику, которому можно доверить сокровенные чувства. Слоистость пространства и нарочитая ограниченность, как бы сферичность перспективы, апелляция к внутреннему взору и опыт вечнодлящейся метаморфозы — все эти принципы китайского мировосприятия воспроизведены в усадьбе Ванов с полнотой и точностью, не уступающей лучшим образцам китайской ландшафтной архитектуры — например, садам Сучжоу. О сознательном копировании не может быть и речи. Можно только поражаться тому, как точно и непринужденно исходные интуиции китайского мировосприятия запечатлеваются в почти бесконечном разнообразии локальных форм китайской культуры. Процветание торговых домов Шаньси не пережило краха старого режима. В начале ХХ в. они один за другим обанкротились, а в 30-е годы, накануне прихода японских войск, большинство жителей этих усадеб-деревень покинули родину. Теперь потомки того же клана Ван разбросаны по всему свету. Глядя со стены усадьбы на эти когда-то наполненные жизнью, а теперь пустынные соты человеческого улья, пытаясь воскресить в уме это невероятное месиво живой плоти и обожженной глины, почти кожей начинаешь понимать, что такое родовое тело, прорастающее сквозь складки земли кольцами поколений, и как бесконечное разнообразие человеческих лиц составляет из себя чело века. Здесь, у почившего тела человеческого коралла с особенной ясностью понимаешь, что духовная аскеза неотделима от безыскусной до наивности отрады жизни. Истина отнюдь не только китайская. Вот и по-русски слово радость родственно радению и украинской раде, а дальше оно же вплетается в совсем другой смысловой ряд: в страду, а за ней — в страдание. То, что не может свести воедино мысль, непринужденно ставит рядом жизнь. На этой земле не о чем спорить: людей объединяют не слова, а неизъяснимо точные истины. 117 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Китайские миражи: шаолиньские и другие К десятому часу вечера наш автобус, перевалив через невысокий горный кряж, покатился вниз уже в полной темноте. Где-то совсем близко был легендарный монастырь Шаолиньсы — колыбель знаменитого чань-буддизма и мекка всех поклонников китайской «духовности». На новеньком шоссе толкового указателя к монастырю почему-то не оказалось. Водитель вышел спросить дорогу в придорожном ресторанчике, кто-то из местных вызвался нас проводить. Мы вернулись немного назад и стали медленно спускаться по боковой дороге. Запахло мистикой из современных кинофильмов про «кунгфу »: сейчас попадем в уединенный монастырь, где мудрые монахи в укромных местах, при свете луны медитируют и исполняют свои таинственные пассы, заряжаясь «жизненной энергией космоса». Но в следующее мгновение из-за поворота показался целый городок многоэтажных общежитий со светящимися окнами, а автобус въехал в толпу детей в спортивных костюмах. Они шли, весело галдя, стройными отрядами под выкрики вожатых. Многие несли на головах табуретки, некоторые размахивали спортивными мечами и пиками. Взглянув в том направлении, куда направлялось это странное шествие, я увидел запруженную людьми низину, что-то вроде стадиона. В центре ее был установлен ярко освещенный и в ночной мгле отчетливо видимый даже издали бойцовский ринг, на котором два человека вели поединок в стиле «шаолиньского бокса». Фантасмагорическая картина достойная голливудского боевика. Часам к одиннадцати вечера, когда мы разместились в гостинице и поужинали, а я обменялся любезностями с директором гостиницы — ибо на Востоке разговор с понимающим твой язык иностранцем есть дело чести и даже болезненного любопытства каждого начальника — арена внизу уже опустела. Но вокруг по-прежнему кипела жизнь. Тянувшиеся от гости 118 Север и запад. Китайские миражи: шаолиньские и другие ницы рядами физкультурные залы были заполнены людьми. Я заглянул в окно одного из них: команда школьников под строгими взглядами тренеров ловко исполняла кульбиты и строила гимнастические пирамиды. По стенам теснились зрители или, может быть, другие команды, ожидавшие своей очереди. А вокруг гудел человеческий улей, и каждый был занят своим делом: кто отрабатывал приемы боевой борьбы и владения оружием, кто просто растягивался или отжимался; некоторые расположились с тазиками у проточной канавки и занялись стиркой. Захожу во двор одного из общежитий: комнаты с грубыми двухъярусными нарами по десятку жильцов в каждой; несколько мальчишек что-то покупают в продуктовой лавке. В углу двора — медпункт, молодая женщина-фельдшер щупает колено сидящего перед ней парня. Никто не обращал внимания на праздного иностранца. Лишь изредка я ловил любопытный детский взгляд, устремленный на меня через открытую дверь комнаты общежития. Царящая вокруг суматоха создавала, однако, впечатление полной осмысленности происходящего. Где теперь помимо Китая и даже, точнее, китайской детской спортивной школы, увидишь воочию обстановку всеобщего энтузиазма и усердной до самозабвения «работы над собой»? То, что осталось мертвым плодом воображения писателей раннего соцреализма с их лозунгом «Время, вперед!» вдруг ожило под сенью древнего буддийского монастыря. И это неуемное кипение душевных сил, пропитавшее, казалось, самый воздух этого места, лихорадочное желание стать лучше самому и улучшить мир придавали окружавшей меня атмосфере какой-то фантастический колорит. Мальчик лет девяти с любопытством оглядывает меня. Завожу с ним разговор. Он из провинции Цзянси — это километров триста к югу. Учится в местной школе спортивных единоборств, родителей видит раз-два в году. Учиться ему еще пять лет. Мечта у него одна: стать знаменитым мастером ушу 119 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай и (что подразумевается само собой) заработать много денег. Конкуренция жестокая, и будущие звезды боевой акробатики учатся с чисто китайским рвением. Таких спортивных школ в окрестностях Шаолиня теперь десятки. Ресторанов «шаолиньской кухни» на порядок больше. Местные власти и местные жители теперь на всю катушку эксплуатируют славу древнего монастыря. Когда-то «шаолиньский бокс» был достоянием немногих монахов, ревностно — как и принято в Китае — оберегавших секреты своего мастерства от посторонних. В начале Культурной революции монастырь закрыли, а монахов сослали на исправительные работы. Знающие люди говорили мне, что с тех пор настоящих мастеров в Шаолине не осталось. Не берусь судить, так ли это, но определенно можно сказать, что настоящий мастер не станет заниматься саморекламой и плодить учеников конвейерным способом. И почти с такой же уверенностью можно сказать, что, когда кончилась действительная история монастыря, началась его новая, виртуальная история. Неиссякающий поток книг, кинофильмов, но особенно телесериалов и телепередач сделал Шаолинь самым известным символом нового-старого Китая или, говоря прозаичнее, — самым раскрученным китайским брендом на глобальном «рынке цивилизаций», где торгуют культурными мифами. На этом рынке интересуются не тем, что вообще есть в мире, а что есть в нем заманчивоэкзотического. И тут, как на всяком торге, есть свои «вершки» и «корешки». Широкой публике достаются «корешки» увлекательных зрелищ, а властвующие покровители последних берут свои проценты с чувства единения, которое такие зрелища внушают толпе. В последний раз восемь лет назад я приезжал в Шаолиньский монастырь как посланец российских официальных структур и гость провинциальной партшколы. Меня привезли на двух «Мерседесах» в сопровождении пяти человек и немедленно провели к настоятелю. Царственно-важный 120 Север и запад. Китайские миражи: шаолиньские и другие настоятель с лицом, «как полная луна» (непременный атрибут заслуженного монаха), принял меня в обществе секретаря по идеологии из местного парткома. Он сказал, что с удовольствием пошлет в Москву шаолиньскую команду мастеров ушу и сам туда поедет, но только в сопровождении своего «советника по идеологическим вопросам» и показал рукой на сидящего рядом партийного вождя. И это прозвучало так естественно, что не было никакого сомнения: в Китае сам Будда велел начальствующим монахам иметь своим неразлучным спутником секретаря по идеологии. А нынче я на правах рядового посетителя с утра отправляюсь осматривать знаменитое место. Вместе с потоком туристов вхожу в ворота монастыря. Планировка и архитектура этого заведения, стяжавшего славу жемчужины китайской культуры, ничем не примечательны. К тому же большая часть построек восстановлены совсем недавно после разрушений Культурной революции. Вместо буддйских песнопений вокруг визжат пилы и стучат молотки, аромат благовоний заменяет запах строительного раствора: спешно возводятся все новые здания. В очередной раз пытаюсь улучить момент, чтобы заснять единственную достопримечательность монастырского ансамбля — старинные железные статуи воинов в боевых позах. Увы, как и в предыдущие два раза ничего не выходит: на статуях непрерывно виснут фотографирующиеся туристы. Вход в дальний павильон с фресками 18 в., изображающими обучение кулачному бою, охраняет сердитый монашек. В ответ на мою просьбу пропустить меня в зал, он, видимо, не обнаружив на моем лице достаточного почтения, неожиданно отвечает отказом. Бегу от людской сутолоки за ворота монастыря. Но там — та же плотная и праздная толпа, обступившая сувенирные лавки и лотки уличных торговцев. Кишит народ и в находящемся рядом знаменитом «лесу ступ». К горе за торжищем приладили сразу две канатные дороги, ведущие к каким-то отдаленным 121 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай храмам и скитам. Теперь среднестатистический турист застрянет здесь на целый день. Оглядываюсь назад и смотрю на гору за монастырем туда, где, по преданию, основатель монастыря иноземный монах Дамо (Бодхидхарма) провел в созерцании стены девять лет. К моему удивлению рядом с пещерой теперь виднеется большая белая статуя сидящего Бодхидхармы. Памятник затворнику! Ничего более нелепого и представить невозможно. Но и то верно, что патриарх Дамо, медитирующий в пещере, — одна из самых популярных тем китайской живописи: на Востоке, как ни странно, образ ценят за то, что он служит симулякром, заместителем отсутствующей реальности. «В строительстве социализма есть китайская специфика », — любил повторять Дэн Сяопин. По всему видно, что строительство «нового Китая» с его ультрасовременными заводами, небоскребами и дорогами (каких, увы и в России еще долго не будет) сопровождается столь же лихорадочным, импровизированным строительством таких вот заместителей отсутствующей — всегда отсутствующей, конечно, — древности. Весь Китай покрылся новодельными «историческими местами», прославляющими отдельные эпизоды коллективной памяти китайцев. На пути в Шаолинь, в древнем городе провинции Шаньси Линьфэне, мы посетили, например, восстановленную недавно «могилу» легендарного царя древности по имени Яо — образчика всех конфуцианских добродетелей. Самой могилы там, естественно, нет, зато есть огромный парк с цветником, помпезными воротами, храмом, музеем, «счастливым » колоколом, за каждый удар в который его бдительный прислужник берет по одному юаню, и прочими развлечениями. Неподалеку от того места теперь имеется и «могила» столь же мифического преемника Яо — царя Шуня. Еще дальше к югу к услугам желающих испить из чаши «вечноживой мудрости» Китая — храм знаменитого полководца древности и образцового патриота Гуань Юя, которого в народе почитают как бога войны и бога богатства, и т.д. 122 Север и запад. Китайские миражи: шаолиньские и другие В этом стремлении приобщиться к исторической экзотике (точнее: заново ее воссоздать) угадывается реакция на кризис тотализирующей и, в сущности, самоедской идентичности революционного модерна, который образцами своего «высокого» стиля прославлял героическое самопожертвование, а несознательных изводил «исправительным трудом». Постреволюционная эпоха, она же эпоха постмодерна, принесла вкус к «инаковости», питающийся зрелищами. Здесь тоже есть свои контрасты. С 80-х годов ХХ в. творческая интеллигенция, которая, как известно, «беспочвенна» и склонна к диссидентству, проецирует «инаковость » на традиционный крестьянский быт, рисуя образ темного, полудикого народа, объясняющегося больше междометиями и ругательствами или просто поющего свои непонятные, древние песни. Из такого материала шубы «исторического величия» не сошьешь. Более того, народная немота наводит на мысль, что глас народа заглушают фанфары партийной пропаганды. А между тем власть остро нуждается в нейтральных символах культурного единства нации. Могилы родоначальников китайской цивилизации и, по умолчанию, предков едва ли не всех китайцев — очень подходят для этой цели. Более того, подобные достопримечательности отлично служат единению Срединного государства с мировой китайской диаспорой — главного двигателя китайского «экономического чуда». Тот же Шаолинь привлекает толпы туристов из Гонконга, Тайваня и стран ЮгоВосточной Азии. Да и «могила Яо», как выяснилось, отстроена на деньги эмигрантов. Недалеко от нее — явление, как я заметил, частое в Китае — располагаются административные и партийные учреждения: власть на своем месте. Миражи официально санкционированной, одомашненной «инаковости» почти затмили колючие образы реального-«иного». Политика властей в том и состоит, чтобы не драматизировать идентичность, сталкивая «передовое» и родное «отсталое», а перевести ее в область приятных мечтаний о своей «прапочве», каковая есть сама сила жизненного роста 123 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай или, как говорили в Китае, «сокровенный импульс» жизни. Постичь же этот импульс можно только в акте самораскрытия, или просветления, духа. В «прапочве» китайской мудрости как раз нет ничего от исторической древности, она рассеяна в актуальности жизненного порыва и более того — в спонтанности народного быта. Духовное пробуждение, говорили ученики Дамо, опознается как «выливание воды в воду»: оно есть только безупречное соответствие сознания актуальному бытию, чистое действие — не более. Того, но действие глубоко нравственное: со-ответствие как со-ответственность. С этой точки зрения «древность» шаолиньского патриарха не отличается от его новодельной китчевой скульптуры. Более того, мистическая глубина чистого действия-соответствия странным образом откликается ирреальностью горячечной жизни шаолиньских школяров. Между прочим, понятия «сердечного жара» или «чаньской болезни», обозначавшие некую разновидность душевного неистовства или невроза, часто упоминаются в источниках в связи с чаньской практикой медитации. Связка незыблемого покоя «древнего чувства» и лихорадочного возбуждения чувств была бы невозможна, если бы китайцы искони не отличались необыкновенной восприимчивостью к иллюзионистской технике. Но как идеальное преступление не оставляет следов, так и идеальный фантазм неотличим от действительности. Отсюда общеизвестные вкус и даже страсть китайцев к подделкам. Примечательно, что китайцы ходят в свои (не)исторические места не для того, чтобы что-то осматривать и тем более познавать (это удел европейцев и японцев), а для того, чтобы «позабавиться» (вань), дать пищу эмоциям. К эстетически ценным вещам китайцы любили приставлять эпитет «древние», и антикварные предметы они называли «древними игрушками». Voil le mot: игрушка не имеет практической пользы и ценна лишь тем, что будоражит чувства, будит чистое Желание — то желание, которое есть вестник вечности в нас. Игрушка, забавная безделица 124 Север и запад. Китайские миражи: шаолиньские и другие дарит возможность включить «инаковость» в свой мир и так насладиться ею. И образованный человек в старом Китае, окружавший себя «древними игрушками», всегда претендовал на звание «древнего-чудного» (гу гуай) мужа; он жил культивированной, стильной страстностью. И не случайно ведь игрушку положено дарить, давать «просто так», и ее владелец испытывает неодолимое желание тоже «просто так» ее сломать. Бросается в глаза, что китайцы лишены вкуса к эстетике руин: старинные здания они просто отстраивают заново, включая их в реальный быт. Не видим ли мы здесь действие, пусть бессознательное, того же механизма забавы: упразднить старое ради продолжения игры? Речь идет, как легко догадаться, о самой природе чувственности: желании прервать поток желания. Лучший способ удержать «иное» в душе. Но речь идет также о культивировании чувства, пресуществлении чувственности в чувствительность. Страсть к «древним игрушкам» вела к высотам духовной утонченности. Закон этой «либидинальной экономики» (Ж.-Ф. Лиотар) на китайский лад хорошо выразил, говоря как раз по поводу удовольствия, доставляемого антикварными вещицами, авторитетный живописец и теоретик искусства 17 в. Дун Цичан: «крайнее возбуждение чувств внезапно приводит к покою». Сходным образом воздействуют могила мифического царя или памятник пещерному сидельцу: представляя принципиально отсутствующую реальность, они открывают простор воображению и вместе с тем бездонную глубину самоуглубления. Еще резче: отсутствие удостоверяет неизбывность немыслимого или, точнее, до-мыслимого присутствия самого истока жизни. Это не-запамятное, предшествующее всякому опыту и знанию место есть, поистине, вещь вечевая, веющая вечностью забвения. Заново открытые и притом всемирные по своему охвату символы китайской идентичности суть духовные аналоги «машины желания», движущей современным капитализмом, а политика в современном Китае все больше становится спосо 125 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай бом управления этим мотором постиндустриального общества. Не удивлюсь, если в недалеком будущем мы услышим разговоры о «чаньском капитализме», в котором капиталистическое производство-потребление желания посредством игрового начала будет вписано в действие «жизненного импульса». В Японии уже имеют широкое хождение идеи «корпоративного Дзэн», «дзэн-менеджмента» и т.п. Если буддизм действительно может послужить машиной переработки избыточного желания в незыблемый покой, то ему самое место на биржах и в менеджерских офисах. Очевидна и социальная база дзэнского капитализма: культивированное бонвиванство или, скажем нейтральнее, экономика желания прежде японских, а теперь и китайских нуворишей. К тому же равенство агентов желания при капитализме отлично согласуется с буддийским учением о всеобщем равенстве живых существ по «природе сердца». А как быть с порождаемым капиталистическим укладом неравенством в распределении благ? Поскольку буддизм не имеет своей онтологии, он просто принимает существующую в данном обществе — для Китая конфуцианскую — иерархию статусов, понимаемую как спонтанное, но неотвратимое проявление закона кармы. Как говорили последователи шаолиньского патриарха, «каждый исполняет свою роль на сцене жизни» (см. «Картинки об укрощении буйвола»). Мало этого: предел возбуждения совпадает именно с пределом покоя, предел дисциплины совпадает с пределом спонтанности. Духовное прозрение соответствует вершине мастерства, подлинной виртуозности. Пережившие чаньское прозрение не просто исполняют свою роль, но исполняют ее безупречно, не позволяя отличить ее от действительности. Ритуальный декорум соблюдается с максимальной серьезностью именно тогда, когда известно, что он пуст. Природа — первый обычай, говорил Паскаль. Почему бы не сказать в таком случае, что обычай, эта артикулированная 126 Север и запад. Китайские миражи: шаолиньские и другие страсть, есть первая природа? Одно преемственно другому в пустоте. И, следовательно, исключительное и неразменное делают возможным равновесие и обмен. Похоже на то, что для китайцев фантазм — это не отклонение от нормы, не «измененная форма сознания», а самая что ни на есть первичная правда человеческого бытия. Каким забавным приключением духа должна казаться им в таком случае повседневная рутина! Не здесь ли нужно искать объяснение их неподдельно спокойному, терпеливому, здравомысленному и все же почти по-детски беспечному отношению к действительности этого мира, который европейцу кажется казематом смертника? Или поведению так называемых «сосланных на землю небожителей» — любимых персонажей китайского фольклора — которые, подобно бодхисатвам, отказываются возвратиться на небо, когда срок их ссылки истекает, ибо они, в противоположность бодхисатвам (а может, и не в противоположность — вопрос тонкий), находят чувственное удовольствие в земной жизни. Китаец знает, что погружен в приятный сон и исполняет роль. Тем и спасается. ЮГ И ВОСТОК Шанхай: геология китайской трансценденции Спасибо товарищам гоминьдановцам. После их недавних визитов в Китай невидимый провизор в пекинской политической аптеке чуть-чуть увеличил дозу «дружественности» в отношениях с Тайванем, и этого оказалось достаточно, чтобы живущие там иностранцы получили право оформлять въездные визы в Китай, не покидая острова и даже на два посещения. Как не воспользоваться такой милостью? Поздним летним вечером я приземляюсь в шанхайском аэропорту Пудун и уже через полчаса мчусь в такси по новенькой пустынной автостраде. Из темноты навстречу мне выступает чудище многооко и многозевно с экзотически-развязным названием: Шанхай, что по-китайски означает просто город на море. Шанхай. Это имя так срослось с Китаем, что в дореволюционной России его присваивали кварталам, населенным китайцами. И, однако же, Шанхай — самый некитайский город или, точнее, город самый что ни на есть китайский именно в своей уникальности. Он вырос из рыбацкой деревушки благодаря поселившимся здесь иностранцам с их «сеттльментами» и всегда состоял, в сущности, из мигрантов, искавших сладкой жизни. Город соблазнов и миражей. Здесь Китай выбежал к морю и по инерции прыгнул ввысь и дальше — в объятия заграницы. Он стал сверхкитаем, мировым Китаем, отрицающим все традиционно и официально китайское. Существовали и в музейно- остаточном виде существуют поныне Шанхай английский, французский, немецкий, японский, даже русский. А в совокупности Шанхай есть образцовый китайский город. Город самый буржуазный в гоминьдановские времена, самый революцион 128 Юг и восток. Шанхай: геология китайской трансценденции ный во времена коммунистические и самый всемирный в наше время глобализации. Впрочем, интерес к иностранному и погоня за модой еще не гарантируют подлинной открытости сознания и живости мысли, как известно каждому, кто жил, к примеру, в Париже. Судя по отдельным, но, кажется, заслуживающим доверия репликам в китайской прессе, нынешний Шанхай даже проигрывает Пекину по части восприимчивости к реальному разнообразию жизни. Да и жители остального Китая, даже гонконкцы, недолюбливают шанхайцев, считают их пройдохами, которые лестью и любезностью втираются в доверие к людям, а потом используют их в своих корыстных целях. Но разве не таковы в глазах европейцев все китайцы? Вот и разберись, где кончается шанхайское и начинается общекитайское... Одно не подлежит сомнению: Шанхай есть образ китайской трансценденции, порыва Китая за собственные пределы, и этот порыв с неожиданной ясностью обнажает сокровенные глубины китайского мироощущения. Г. фон Кайзерлинг в своем «Путевом дневнике философа» отмечает, что китайская культура отлилась в кристаллически-законченные формы, совершенно подобные формам природного мира, и приходит к заключению: «Китай надо мерить геологией». Но в действительности, как хорошо было известно культурологу Шпенглеру, жизнь духа и жизнь природы роднит явление псевдоморфозы, несоответствия формы и содержания. Недаром Бодрийяр увидел главный символ американской жизни в Большом Каньоне — уголке безводной пустыни, являющим образ высохшей реки. Так в японском «сухом саду» разграбленный песок представляет волны на поверхности моря. Китайская культура, впрочем, лишена этого элемента нарочитой мистификации и именно вследствие отчетливого понимания того, что в псевдоморфозе, как образе трансценденции духа, консервируется не форма, а самое движение и что, следовательно, она есть не предмет, не воплощение чего-то субстантивного, а след неуследимого и отблеск незримого. 129 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Шанхай — поразительно реальное воплощение этого китайского универсума как Великого Предела всего сущего: бесконечно большой сферы с отсутствующей глубиной, где внутреннее и внешнее, бывшее и грядущее друг в друга перетекают; где есть только различие, которое само ни от чего не отличается. Это и есть та знаменитая восточная «недуальность», о которой лучше всего свидетельствует блестящая двусмысленность английского выражения: NOTHING IS BETTER THAN EVERYTHING. Простой человек видит в этих словах апологию всего. Мудрый видит в них апологию ничего. Но одно мнение невозможно отделить от другого. Символическое пра-пространство самопревращения есть не что иное, как чистое, беспредметное «онтологическое различие », отличное даже само от себя, ничему не равное и ничему не противостоящее. Его прототип в человеческом опыте — заданность телесного присутствия, предстающая бесконечно сложным плетением тканей организма, непостижимо-утонченной, как бы пустотной в своей несотворенной цельности завязью жизни, что китайцы называли «небом». Его апофеоз в человеческой практике — письмо как выявление чистой качественности, внутренней определенности опыта. «Письмо — это рассеивание», — говорится в древнейшем китайском трактате о каллиграфии Цай Юна (2 в.). Аморфность китайского города, неотличимого в своем неодолимом движении саморассеивания от пустыни, как раз внушает образ «бессознательного жеста письма» (Малларме), где и здания (всегда безвесные, эфемерные) и люди, развеянные в пыль уличных толп, выписываются невидимыми силовыми линиями космического поля энергии с его спонтанным динамизмом жизненных метаморфоз. Неосязаемая пустота оборачивается острейшей конкретностью имманентного, данного в самоупраздняющемся движении. Она живет в вариациях темы и смене регистров в музыке, кружевах и арабесках культово- культурного бытия. 130 Юг и восток. Шанхай: геология китайской трансценденции Отсюда же проистекает любовь китайцев к декоруму и прихотливости этикетного жеста в быту, к минимализму формы в словесности и искусстве. Согласно китайской традиции, Беспредельное переходит в Великий Предел, что в понятиях культуры означает: моральная воля разлагается в пикантность жизненного аффекта. Этим (де)кадансом Великого Дао, коррозией ритуальной позы держится традиционная китайская политика. Здесь нет времени, а есть только чистая временность, бесконечная воспроизводимость архетипического события в его само-различии. Здесь преемственно именно (само)отсутствие, и эта точка (не)схождения мировых сил, пустотной среды-средоточия мироздания как единого континуума эпох и миров составляет пространство жизни, вдоха-выдоха китайского мира, а по-китайски, напомню, «Срединного государства», державы центрированности в круговороте бытия. Правильно сказано, что в этой хаотической цельности прото-пространства «взмах крыльев бабочки в Пекине вызывает ураган в Нью-Йорке». Только на место Пекина надо бы подставить Шанхай — город, всем своим существом открытый безмерности океана. Но в любом случае в китайском универсуме нет ни идеального, ни материального, ибо и то, и другое — предметно, а бытие по-китайски есть только место резонанса всех ритмов мгновения, сокрытая в вещах сила дематериализации. Нам предъявлено взаимное наложение бесчисленных теней, игра бликов в пустоте водной глади, параллелизм отсутствующего актуального и единственно предъявленного виртуального. В итоге мы получаем всеобщую эстетизацию, по широте охвата и эмоциональному накалу не уступающую «искусству для всех и посредством всех» у сюрреалистов, но без его нарочитой грубости, отменяющей искусство (чего сюрреалисты не заметили). Шанхайское, или, можно сказать, сверхкитайское, эстетство каким-то образом просачивается в подсознание европейцев, порождая сюжеты вроде «Дамы из Шанхая», где образ женщины — символ красоты жизни и жизни красоты — оказывается 131 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай сплошной ирреальностью, бесконечной игрой масок и теней. Но еще задолго до опереточных фантазий Европы на шанхайскую тему житель мест, где потом поднялся Шанхай и нонконформистский драматург, шанхаец avant la lettre Тан Сяньцзу создал по мотивам старинной легенды классическую пьесу «Пионовая беседка», где героиня, увидев во сне своего возлюбленного, умирает от любви. Пока ее «актуальное» тело лежит без движения, она с разрешения владыки загробного мира встречается с любимым в своем призрачном (виртуальном) состоянии и в конце концов благодаря силе любви возвращается в этот мир (ее тело оживает) и сочетается браком со своим суженым, приобретя (символический) капитал законной супруги и притом соблюдя невинность после всех любовных свиданий. Не знаю, где еще кроме Китая писатель-нонконформист может создать классическое произведение, освящающее целомудрие4. Между тем пьеса Тан Сяньцзу выдает скандальный секрет китайских порнографических романов, где распутство служит оправданию семейных устоев. А шанхайские проститутки овеяны настолько романтической славой, что, насколько мне известно, единственные в Китае удостоились специальных монографических исследований. Но вернемся к Шанхаю. Его облик изменился до неузнаваемости. Традиционные приземистые, непритязательные постройки почти полностью вытеснены ультрасовременными небоскребами или, по крайней мере, типовыми многоэтажными домами. Город встал на-попа, выстроился по вертикали, что само по себе не удивительно. Существует глубинная связь между инженерным отношением к вещам и трансценденцией бодрствующего духа; связь, представленная в самом акте типизации опыта, в чистом динамизме самотрансформации как природы знающей жизни или живого знания. Небоскреб в современной (постмодернистской) мысли трактуется как след неразличимо 4 В конце 80-х годов Анатолий Ким написал по мотивам «Пионовой Беседки» рассказ, придав ему японский колорит. Оговорка в своем роде характерная. Япония в самом деле часто представляет от своего имени Китай подобно тому, как украинцы или евреи на Западе часто представляют русских. Не знаю, был ли рассказ Кима опубликован. 132 Юг и восток. Шанхай: геология китайской трансценденции го следа различия или «след рассеянности формы, схваченной храмовым сознанием» (Ш. Шукуров). Шанхайские небоскребы сплошь спроектированы за океаном и в своем большинстве являются почти точными копиями американских образцов, так что нынешний облик Шанхая местами неотразимо напоминает стакатто чикагского скайлайна. Вторичность новейшей шанхайской архитектуры, кажется, ничуть не смущает китайцев, ведь речь идет о реальности как подобии, самая природа которого состоит в бесконечной воспроизводимости, серийности, в принципе отменяющих различие между оригиналом и копией. Эта вторичность к тому же наследует сознательной вторичности шанхайских колониальных стилей прежних времен и, наконец, страсти китайцев к имитации (выражающей в действительности страсть к самопросветлению духа посредством опознания архетипического жеста). На Западе небоскреб напоминает об устремленности человека к Богу. В Китае он тоже имеет свой исторический прототип в культовом здании — буддийской пагоде, но вследствие имманентности китайского «неба» предстает, скорее, образом внутреннего самовозрастания духа. Возможно, поэтому трансцендентность крупнейшего китайского мегаполиса выражается не столько в утопически-идеальных, сколько в симулятивноисторических формах. Если «небесному» измерению небоскребов соответствует сеть транспортных эстакад, опутывающих город, то съезды с высотных скоростных дорог, подобно геологическим шурфам, погружают в глубины истории, что в наши дни оказывается постмодернистски-симулятивными островками традиционного, колониального, революционного Шанхая. Вот и в основании высоченной шанхайской телебашни устроен музей старого шанхайского быта все с теми же китчевыми, откровенно имитационными муляжами предметов. Вообще-то такая двухслойная, «небесно-земная», структура не свойственна ни городам Америки, целиком погруженным в повседневность, ни тем более городам европейским, являющим исторически 133 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай цельный образ культуры. (Недаром роль транспортных эстакад в европейских столицах обычно выполняют туннели.) Один из самых рекламируемых «исторических» островков Шанхая — часть бывшей французской концессии с домом, где воспроизведена обстановка первого съезда КПК и можно даже посидеть на стуле, на котором в дни съезда сиживал молодой председатель Мао. Рядом — улочка дорогих ресторанов в псевдозападном стиле, привлекающая местных снобов. Старина здесь, в сущности, не воссоздается, а создается. И примечательно, что этому псевдоисторическому кварталу дано название: «Новые Небо и Земля». Поистине, старое доставляет удовольствие, когда о нем можно забыть. Неподалеку, в районе храма покровителя города, раскинулся огромный китайский базар с лавками и парком в традиционном китайском вкусе. Здесь, под сенью аскетической инженерии небоскребов и хайвэев кипит человеческий океан, питающийся своими иллюзиями. Бетонные изгороди в китайском парке старательно имитируют стволы бамбука. Продаваемые в бесчисленных лавках ремесленные поделки являют порой образцы высокохудожественных подделок. Столы уличных торговцев завалены пиратскими видеодисками по цене меньше доллара за штуку. На каждом углу вам пытаются всучить поддельные часы Ролекс. Я был свидетелем того, как мой тайваньский коллега, вступив в торг, сбил цену с пяти десятков долларов до четырех. В какой-то момент я не выдерживаю и на очередное предложение купить Ролекс громко отвечаю с наигранной свирепостью: — Ты что думаешь, дурак, я и вправду куплю твои поддельные часы? У парня, никак не ожидавшего такого афронта от иностранца да еще на внятном китайском языке, отвисает челюсть. Я любуюсь произведенным эффектом. Пережив свой «момент истины», продавец непроизвольно выпаливает мнение, засевшее в его подкорке: 134 Юг и восток. Первая стихия — Так ведь часы-то совсем как настоящие! Вечером на людной улице ко мне бросается проститутка: — Hello, mister! Не могу устоять перед соблазном еще раз использовать свое проверенное оружие и спрашиваю ее, не поворачивая головы: — Ты чего хочешь? От растерянности девица бормочет вроде бы несуразные, но, если вдуматься, не такие уж бессмысленные слова: — Я хочу Шанхай. — Ну, так я точно не Шанхай! — триумфально парирую я. Я сказал правду. Я сказал то, что думал. И теперь мне нет места в этом городе чистых грез. Прощай, Шанхай! Первая стихия Все вещи возвращаются к единому. Но куда возвращается единое? Чань-буддийский коан Больше всего в последней поездке по Китаю меня поразила надпись над входом в общественный туалет посреди знаменитого Западного озера в городе Ханчжоу. Изящно выписанные иероглифы гласили: «Врата возвращения к единому». Мой китайский спутник не увидел в надписи ничего странного: из воды выходим, в воду все и возвращаем, чему тут удивляться? Этакая китайская аналогия гераклитовскому «Все течет», но в чисто китайском вкусе спроецированная на человеческий быт и сведенная к самому что ни на есть банальному — но, будьте уверены, без тени цинизма! — здравому смыслу. Вода, конечно, и в Китае вода. Она и там воспринималась как первая стихия жизни, все рождающая и питающая. Правда, китайцы тесно сближали ее с человеческой природой и вообще человеческой жизнью, что европейцу странно и непривычно. Даосский патриарх Лао-цзы уподобляет мудреца «мутному пото 135 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай ку, который все вбирает в себя». Потоку мутному, ибо он хаотичен, слепит пестротой бытия, но нет ничего более живого и животворного, чем хаос. Китайская поговорка отмечает: «Где вода чиста, не бывает рыбы. Где вода грязна, кишит жизнь». Впрочем, есть у китайцев и афоризмы, относящиеся к чистой воде, например: «Лунный луч достигает до дна пруда, не оставляя в воде следа». Такова реальность в китайском понимании: действие Великого Пути, которое есть абсолютная манифестация, чистая экспрессия, не имеющая ни предела, ни причины, ни истории. Да и самое сознание в его незамутненном, первозданно-покойном состоянии тоже подобно чистой воде, хранящей в себе, как зеркало, все образы мира. У него нет «основы», потому что его природа — всеобщее соответствие, функциональность без содержания. И, как ни странно, безупречно соответствовать другим — значит быть воистину самим собой. Вода крайне мягка и уступчива, но не поддается сжатию и, предоставленная своему свободному, естественному течению, сметет любое препятствие. Такова природа мудрого и такова же природа народа, управлять которым, по китайским понятиям, нужно так же, как регулируют течение вод: не нужно прилагать усилий для того, чтобы заставить воду течь туда, куда она стремится сама, но горе тому, кто вздумает преградить ей путь. Недалеко от Ханчжоу, на окраине городка Шаосин, теперь стоит на вершине холма гигантская железная статуя мифического царя Юя, который, по преданию, «направил течение вод в Поднебесном мире», заслужив себе звание мудрейшего правителя и отца нации. Местные власти нынче устраивают у подножия холма церемонии с танцами, ударами в священный колокол и огромный барабан. Представления эти служат назидательным целям: они подтверждают верность китайского народа заветам своего первого гидротехника. 136 Юг и восток. Первая стихия Но единство водной стихии куда шире по своим формам и значению. Как мировая субстанция, вода есть воплощение связи и взаимопроникновения всех вещей. В ней и посредством нее хранится единство всего живого и отдельных организмов. Мировой океан охватывает и связывает все континенты. Вода — идеальная среда для распространения всех импульсов силы, всякой энергии, и знаменитый «энергетический удар» китайских мастеров гунфу обладает столь высоким поражающим эффектом именно потому, что распространяется в как бы жидкой среде космической энергии ци, наполняющей все живое. Старинное китайское изречение гласит: « Камень навевает думы о древнем. Вода навевает думы об отдаленном...» Незапамятная древность и невообразимая даль безусловно имеют между собой нечто общее. И то, и другое уводит к истоку всех образов и форм. Одно в конце концов смыкается с другим: горные кряжи венчаются грядами облаков, и простертая по небу полупрозрачная дымка есть не что иное, как дыхание массивных скал. Вода — динамичный покой. Камень — застывшее движение. И то, и другое не чуждо человеку, напротив — интимно родственно ему. В действительности они указывают пределы человеческого: ту пра-почву человеческого бытия, «вечно вьющуюся нить» (Лао-цзы) вселенской жизни, из которой выходит и в которую возвращается индивидуальное сознание. Вот почему вода и камень — лучшие учителя человека. К чему я напоминаю об этих известных и даже, может быть, тривиальных истинах? К тому, чтобы заново открыть для себя, свежим взором оценить весьма нетривиальное чувство таинственной глубины воды — таинственной именно в силу видимого отсутствия этой глубины. Более того, в жизненном укладе китайцев области Цзяннань, т.е. «к югу от Реки» — районе устья Янцзы, примыкающем к Шанхаю, — эта тайна воплотилась, пожалуй, с максимально возможной очевидностью и убедительностью. 137 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Главная примета здешних мест — так называемые «водные деревни»: селения, где улицами служат каналы, обложенные камнями, а единственным средством передвижения — лодки. Я проехался по всей Цзяннани и до океанского побережья провинции Чжэцзян и убедился в том, что сеть водных путей и озер охватывает весь этот регион, и даже железные дороги следуют маршрутам старинных каналов. Отдельные хорошо сохранившиеся «водные деревни» превращены нынче в туристические аттракционы. Они и в самом деле необыкновенно живописны — с извилистыми рядами неказистых белых домиков, как бы прильнувших к питающей их протоке, словно стайка рыбок, собравшихся на кормежку; с грациозными арками высоких мостов в форме «небесной радуги», на которых по старому обычаю кое-где прилепились лавочки и харчевни. С улицы дома закрыты высокой глухой стеной неизменного грязновато-белого цвета, их настоящее крыльцо — домашняя пристань, откуда в узкой тихоходной джонке с бамбуковым навесом, укрывающим от дождя, можно было уплыть хоть на край земли. А сегодня гондольерши этих маленьких китайских Венеций катают на джонках туристов, напевая им протяжные песни местных рыбаков. В одном месте я увидел целую дюжину ручных бакланов, которых китайцы издавна приспособили для ловли рыбы. Бакланы важно восседали на бортах джонки, словно пассажиры, дожидавшиеся прихода своего капитана. Жемчужина Цзяннани — город Сучжоу, который в особенности славится своими классическими садами. Сучжоу расположен всего в часе езды от Шанхая, но во многих отношениях является его антиподом, притом что эти антиподы, подобно Москве и Петербургу в России, дополняют и даже объясняют друг друга, вместе образуя неподражаемое национальное своеобразие китайской культуры. Если Шанхай весь воплощает порыв ввысь и вовне, то Сучжоу, целиком обращенный к своей густой сети каналов и протоков, всем своим обликом и особенно своими слепыми, непроницаемыми для внешнего взора стена 138 Юг и восток. Первая стихия ми домов, выходящими на улицу, свидетельствует о внутренней глубине жизни. Город низких, невзрачных зданий, словно стыдящихся своего присутствия и спешащих раствориться в своих многочисленных парках и монастырях, в подступающих к городу холмах, но превыше всего — слиться со своим отражением в воде и так подтвердить реальность зеркального мира. Город купцов, разбогатевших на торговле шелком, и оттого же город артистической богемы и красивых женщин. Здесь впервые — так сказать, в лабораторных условиях — сложилась та хранимая водой стихия призрачности, всеобщей трансмутации вещей, вселенской алхимии бытия, которая в Шанхае была положена в основу глобального бренда китайской культуры и стала доступной для всемирного обозрения. Гордость Сучжоу — его старинные сады, сложившиеся в 14-17 вв. Эти сады, бесспорно, — самый насыщенный и утонченный образ китайского жизненного мира. Они, прежде всего, являют непредставимое, чисто символическое пространство саморассеивания, где ни одна вещь не «держит» себя, ежемгновенно соскальзывает в «иное» и... продолжается в нем. «Вне сада есть еще сад», «внутри сада есть еще сад»: две эти формулы напоминают о том, что идея китайского жизненного пространства есть вечнопреемственность отсутствующего. Китайский сад, в отличие от садов европейских и даже японских, не имеет сколько-нибудь упорядоченного образа, для него не существует правил и законов. Он есть только знак бесконечного богатства разнообразия мира, он удостоверяет присутствие вечнотекучего Хаоса. Его созерцание предполагает единовременность движения и покоя, его пространство до бесконечности расслаивается и складывается в себя, являя образ «плетения ткани жизни». Оно всегда рассчитано на конкретность физического восприятия, но внушает опыт незыблемого покоя Вечноотсутствующего. Такова же и вода: эта вестница забвения говорит о мимолетном, навеки ушедшем, но в ее безостановочном беге сокрыт безмятежный покой; в нем возвращается непреходящее. 139 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Понятно, что вода играет ключевую роль в эстетике китайских садов. В садах Сучжоу она занимает не меньше половины всей территории и притом служит их композиционным ядром: обычно в центре сада располагается большой пруд, окруженный галереями и павильонами. Посреди пруда поставлены беседки, соединенные загзагообразными мостиками. Вода хранит в себе отражение земного мира, а если быть более точным — тайну красоты нематериальности вещей, красоты всего движущегося и текучего: полет насекомых, колыхание тростника и ветвей деревьев, перемещение тени, отбрасываемой камнями и зданиями, движения рыб. Раскладывающееся и свертывающееся, словно дракон, пространство сучжоуского сада удостоверяет неисчерпаемость мгновения и места, вместивших в себя все ритмы мироздания. Вода и есть среда этой вселенской нематериальности, взаимного наложения бесчисленных теней мира. Но этот эстетизм тени — возможно, именно потому, что речь идет об эстетике пустого и отсутствующего — ничуть не мешал удовлетворению повседневных житейских потребностей владельцев сада: из пруда брали воду для полива и хозяйственных нужд, рыбу из того же пруда подавали к столу и т.д. Надобно твердо усвоить: покой пустоты есть условие и сама сущность технической деятельности человека. Вода потому и предстает лучшим прообразом человеческой практики, что сама способна к неисчерпаемым превращениям: будучи в своем исходном состоянии покоя водной глади зеркалом мира и более того — зеркальностью, существующей прежде мира, она может представать и кипящей струей ключа или водопада, и бурным горным потоком, и извилистой протокой, и воронкой водоворота. Извилистому руслу водного потока в Китае придавали особенно большое значение, ведь такое течение вод свидетельствует о сжатии пространства и, следовательно, о концентрации жизненной энергии мироздания. «Где у воды есть три излучины, там будет счастье, долголетие и покой», — гласит старинное китайское изречение. А в китайском военном «Сунь-цзы» движение 140 Юг и восток. Первая стихия войск умелого полководца уподобляется «извилистому течению реки»: на войне, как и во всех других человеческих делах, прямая линия очень редко оказывается кратчайшим расстоянием между двумя точками. Наконец, в даосской традиции природу жизненного субстрата, этой таинственной стихии ци уподобляли «девяти состояниям воды» (девятка здесь — высшее натуральное число, синоним бытийственной полноты). Тема вообще темная, до сих пор не разгаданная. Но один вывод из нее известные мне даосские учителя все же не скрывают: духовная сила так же не может быть опознана внешним взглядом, как по поверхности воды невозможно определить, что происходит в ее глубине. В любом случае китайская мудрость учит всепокоряющему покою: даже и обыкновенный здравый смысл подтверждает, что воистину внушает к себе уважение тот, кто умеет быть воистину покойным (а покой не приходит сам собой, его нужно долго и упорно взращивать). Одним словом, величайшая сила дается тому, кто развил свою чувствительность до полного бесстрастия. Может быть, и хорошо, что мутна и непроницаема для постороннего взора водица мира сего. Так в ней легче спрятать концы славы, власти, да и самой добродетели. И, наконец, третье классическое явление водной стихии в Цзяннани: упомянутое выше Западное озеро в Ханчжоу. Место, являющее собой в своем роде идеальное смешение всех основных элементов китайской цивилизации: широкое озеро окружено живописными холмами (где выращивают один из лучших в Китае сортов чая), а местность вокруг насыщена историческими памятниками: могила и храм национального китайского героя полководца Юэ Фэя, дамба и любимая беседка знаменитого поэта Су Дунпо, резиденция Мао Цзэдуна, памятные стелы императоров, красивейшие парки, павильоны, монастыри, скиты и проч. и проч. Не только природа и культура, но сама суша и вода перемешены здесь, кажется, до последнего предела: посреди озера лежит остров, большую часть которого занимают 141 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай опять-таки пруды и озера, а те в свою очередь усеяны мостиками и беседками. Перед причалом выступают из воды три каменных бакена в форме буддийского реликвария, отмечающие место, где осенняя луна особенно ярко отражается в зеркале озера. Все вокруг смещено, де-центрированно, предстает собственной тенью, отблеском угасшего и отзвуком умолкнувшего. Ничто не далеко и не близко, не высоко и не низко: идеальное воплощение вездесущей и всегда отсутствующей срединности. Эта рас-предмеченность Хаоса — одновременно несотворенного и окультуренного — всему открыта и все в себе держит, в нее естественно вписываются и новые элементы. С острова теперь открывается вид на новый Ханчжоу с его современными небоскребами. Надпись на павильоне, откуда гуляющая публика любуется далекими холмами, акцентирует ощущение, которое и так безотчетно завладевает вами, как только перед вами разворачивается панорама Западного озера: «Мое сердце безупречно откликается ». Тайна воды — это правда взаимоотражений, бесконечная череда виртуальностей, иллюзий, которая, как ни странно, воспитывает должное и правильное чувство, ибо учит правильной соотнесенности с миром. Правильное же чувство достигается благодаря в высшей степени утонченной чувствительности. Кто бы мог подумать, что такая пассивная и невыразительная стихия, как вода, может служить порукой нерушимого союза знания, нравственности и силы? Так, как, или Святость быта Нет, азиатчину из Китая никакими модернизациями не выбьешь. Власти творят, что хотят. А простой люд ловчит, как может. Спустившись с Хуашани — красивейшей горы Китая, когда-то вдохновлявшей его лучших живописцев, а теперь превращенной в грандиозный туристический аттракцион, — я предложил своим русским спутникам посетить одну деревню по сосед 142 Юг и восток. Так, как, или Святость быта ству, сохранившуюся, по слухам, аж с 12-го века. Нашли шефа с микроавтобусом, сговорились о цене, поехали. Метров через триста вдруг останавливаемся у невзрачного здания явно административного назначения. Оказывается, иностранцы должны получить от местных органов пропуск в ту деревню за полсотни юаней (7 с лишним долларов), да еще купить за такую же сумму входной билет. Сразу нам об этом водитель не сказал, ведь мы могли сгоряча и отказаться от поездки, верно? Теперь возмущаться поздно. В компании водителя и одного из соотечественников иду в контору. Нужная нам комната заперта на ключ, в соседнем помещении сидят два человека без формы, вида благодушного. Один читает газету, другой курит и смотрит в окно, посередине на столе включенный компьютер, в нем мелькают какие-то донесения. Нам предлагают обождать: может, человек, ведающий приемом иностранцев, еще вернется. Со злости произношу для этой парочки тираду о том, что на местах надо бы лучше выполнять указания партии и правительства насчет «открытых дверей» и не препятствовать иностранным друзьям знакомиться с памятниками великой китайской культуры. В ответ ноль реакции. Только тот, кто читал газету, аккуратно сложил ее и стал смотреть на меня без выражения на лице (китайцы это умеют). Мой русский друг, не понимающий ни слова по-китайски, но немного смущенный моим пафосом, с интересом разглядывает секретные материалы на экране компьютера. Обстановку разряжает водитель: оказывается в километре от знаменитой деревни есть еще одно древнее селение с «резными теремами». Пройтись по нему можно без всякого пропуска. Деревня вправду оказалась роскошно-старинной и почти не тронутой современной жизнью. Впрочем, что здесь, в бедном гористом районе захолустной провинции Аньхой, может быть нового за пределами туристических маршрутов? Деревня называется просто Лу — по фамилии местного уроженца, богатого купца и высокопоставленного чиновника, который жил 143 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай здесь почти два века тому назад (он был, между прочим, 33-м коленом в своем роду — таковы дистанции китайских генеалогий). Его усадьбу односельчане и прозвали «резными теремами». Она состоит из семи жилых комплексов, где жили — каждая в отдельном дворике — все пять жен и родители того вельможного богача. Самый роскошный комплекс именуется «Залом искренности помыслов», названия других тоже имеют отношение к мыслительному процессу: «Зал полноты дум», «Зал свершения дум»... Видно, общение со слабым полом давало хозяину немало пищи для размышлений. Многого от этой импровизированной экскурсии мы, конечно, не ожидали. Загладить бы конфуз с первоначальным планом и ладно. Но то, что обещало быть лишь мимолетным эпизодом в каледойскопе нашего путешествия, взволновало меня не меньше, чем записные красоты горы Хуаншань. Почему? Некоторые причины лежат на поверхности, к примеру — неподражаемый «аромат древности», сочившийся из всей обстановки усадьбы и так мило сливавшийся с обыденностью деревенского быта: истертые, исцарапанные несколькими поколениями столы, комоды и непритязательные бамбуковые стульчики, щербатые, с въевшейся в них белой пылью и потому как бы поседевшие от времени многостворчатые двери и балки; высокие, украшенные нынче портретами Мао Цзэдуна или высшего генералитета алтари с мудреными надписями в таинственном полумраке за ними. Запах вековой затхлости... Все на удивление реально в своей неказистости, все соприкасает с какой-то чужой, но внутренне цельной, прочно сложенной и потому все-таки не чуждой жизнью. Жизнью, скромно и буднично текущей посреди этой антикварной рухляди: во внутренних двориках усадеб потомки сановника-миллионщика плетут корзинки, приветливо улыбаясь праздным посетителям, а вокруг них бесхвостые куры бегают по траве, пробивающейся между каменных плит пола. В центре двора крыши домов образуют прямоугольный проем для света, воздуха и сбора дождевой воды. Его называют «небесным ко 144 Юг и восток. Так, как, или Святость быта лодцем». О, да: китайский дом в самой своей глубине открыт несотворенным, бескрайним и пустым небесам — истинному прообразу естественности. Справа от алтаря — старинный и все еще действующий колодец в земле, прикрытый массивным камнем с железным кольцом. Мужчины из нашей группы безуспешно пытаются поднять крышку колодца. Сопровождающая нас хрупкая девушка делает это без видимого усилия — вот что значит навык и умение распределять свой вес. За высокой стеной усадьбы — часто встречающаяся в этих местах «водная улица»: кособокие домики выстроились вдоль речушки, служащей одновременно транспортной артерией и водопроводом. Через речку перекинута пара узких деревянных мостиков, вдали зеленеют кудрявые горы. Очень скоро приходишь к пониманию, что очарование «резных теремов» проистекает из совершенно особого статуса их, как принято говорить, предметной среды: это не музей, где предъявлены вырванные из жизни предметы, но и не житейская рутина, где вещами только пользуются, даже не замечая их. Музей предполагает отношения субъекта и объекта; он утверждает чистое созерцание. Использование вещей в качестве подручного средства, в режиме, как говорил Хайдеггер, Zuhandenheit, вводит человека во всеобщность технологического отношения к миру, не знающего внутренних разрывов. Чистая музейность воспитывает бездеятельную созерцательность. Чистый техницизм, не оставляя человеку пространства рефлексии, погружает его в помраченно-животное состояние: комфорт, как известно, отупляет. Атмосфера же «старого дома» как раз позволяет соединить созерцание и деятельность; она сопрягает единое с единичным и так выявляет неизбывность преходящего. Не оттого ли у строителя этого дома на уме были некие совершенные «помыслы» и «думы» — полные в себе мысли, которые нельзя «рассмотреть», ибо в них можно только погрузиться? Такая мысль есть предел рефлексии как прерывность вездесущего. 145 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай Там, где есть разрыв, опыт внутренней дистанции, несхождения, хотя бы бесконечно малого, там есть святое, Das Heilige. Последнее не совпадает с религией и в известном смысле даже противоположно ей, ибо религия утверждает связь человека с божественным, а святое обнажает несходство. Обряд сам по себе ничуть не гарантирует присутствия святого, о чем, кстати сказать, можно догадаться по нередкому среди православных священников как бы иронично-деловитому отношению к церковным «службам», так смущавшему и восхищавшему в свое время Розанова (я нынче склонен относить такую вроде бы циничную манеру на счет душевной искренности русского человека). Быт — это бытие, усеченное до его начала, не имеющего окончания. Древность быта есть предчувствие жизни, нарождающейся здесь и сейчас, вечнопреемство духа в качественной определенности момента, континуум уникальностей и, следовательно, сознание, прохватывающее (хорошее слово О. Генисаретского, ибо чувство древности в самом деле прохватывает душу, как липкий утренний холодок) цепь нашей судьбы. Вот что такое духовная просветленность. Только постигнув это, начинаешь понимать глубинную причину того состояния радостной взволнованности, которое накатило на меня в деревне Лу и с тех пор пробуждалось во мне всякий раз, когда мы снова попадали в какое-нибудь старинное местечко. Речь идет об опыте возобновления вечносущего — чем не повод для радости? И это чувство святости жизни высвечивает прикровенные устои китайского быта, его самый заветный, самый утонченный принцип: перевертывание. Вдруг осознаешь, что не человек переделывает мир, а сам выделывается миром и что, к примеру, просторная пустота внутреннего двора и высоких залов как раз делает возможной человеческую деятельность во всем ее многообразии и что чем больше такой жизненной пустоты интерьера, тем больше свободы дано внутренним превращениям духа. Напротив, пространство вне домов сведено к узким улочкам, по которым 146 Юг и восток. Так, как, или Святость быта едва протиснется человек с поклажей, а уж телегам и всадникам в них вовсе хода нет. Любопытная инверсия внешнего и внутреннего пространства, внушающая, что вселенная на самом деле схватывается человеческим сердцем. Наполняющее вас в старом китайском доме ощущение живой, ритмической преемственности имеет вполне объективные истоки: китайский дом как бы собран из стандартных модулей или, по-китайски, «промежутков» (цзянь), имевших точные физические параметры, причем их число всегда было нечетным, что придавало всей постройке известную асимметрию и, следовательно, больше динамизма. По мере разрастания семьи к усадьбе просто добавляли новые модули, так что китайский дом был почти буквально растущим «телом рода» и даже планировкой своей напоминал человеческую фигуру. Впрочем, никакая статика неспособна выразить подлинный принцип устроения китайского дома, каковой представлен в идее «утонченной истины» вещей: вещь становится собой, когда претерпевает превращения, ее природа — это предел ее существования, способность быть «такой, какой она еще не была». И в этом смысле вещи — верные друзья человека (даосский мудрец у Чжуан-цзы — «друг Неба и Земли»). Святость жизни, конечно, не предмет, а событие, событийность полюсов, встреча, как в пространстве «небесного колодца», человеческой искусности и первозданного зияния небес. Тело — это то, что цело. Пустое и наполненное, густое и разряженное, свет и тень, верх и низ, массивное и воздушное вовлечены в китайском доме в бесконечно утончающуюся игру оппозиций, где одно всякий раз по-новому отражается в другом в потоке жизненных метаморфоз. Этот почти волшебный эффект планировки и обстановки своих жилищ китайцы смаковали с особенным удовольствием. В своих садах благодаря подвижности пространственных границ, взаимной обратимости интерьера и экстерьера, умелому расположению предметов и экранированию они добивались впечатления необыкновенной 147 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай сжатости, насыщенности пространства, воспитывая в зрителе чувство иллюзорности любой точки зрения и мечту о всеобъемлющей, прямо-таки вселенской перспективе. В домах сановника Лу главная роль в этом событии «восполнения думы» отводилась дверям с их мастерски сделанными резными панелями, где представлены разные назидательные сюжеты (головы многих персонажей, впрочем, варварски отбиты — след Культурной революции). Волнующая рябь декоративной резьбы, покрытой темно-красным — цвет самой жизни — лаком, и есть лучший образ преемства-в-разрыве просветленно-святого быта: не присутствие и не отсутствие, самостирающаяся граница, знак всеобщего различия, ни от чего не отличного. В китайском быту такие двери называли «ветровыми окнами», поскольку они обеспечивали циркуляцию воздуха в доме (сообщительность — превыше всего), а в зимнюю пору, когда их заклеивали бумагой, удерживали тепло в комнате. В такое время, когда бумага тускло освещалась изнутри, происходящее в комнате казалось внешнему наблюдателю чем-то вроде представлением театра теней, столь любимого китайцами в старину. Поистине, опознание святости жизни заставляет увидеть быт своей собственной тенью, и во внутренней глубине тени прозревается «таковость» всякого существования. Здесь вещи предстают «такими, какими они не могут не быть» (мистическая формула древних даосов), все есть точное подобие себе и теряется без сожаления — потому что только так и удостоверяет свою реальность, свое само-подобие. Содержание жизни как жизни, подобно всякому декоруму, беспредметно; оно есть именно со-держание, совместное держание цельности «тела» жизни, которое, как и род, иерархично и имеет свою духовную высоту. Ибо в неизбежной судьбе всего сущего быть «таким, каким» оно не может не быть, открывается вертикальная, «небесная» ось опыта. Таковость бытия — это нераздельность незапамятной древности и чистой актуальности. Она есть безусловно насто 148 Юг и восток. Так, как, или Святость быта ятельное в настоящем. Она увлекает за собой всей весомостью мирового все. В своей интереснейшей книге о Японии Роланд Барт очень верно угадал самоупраздняющуюся метафизику восточной церемонности как со-держания, совместного держания пустоты: «Множество незначительных деталей, которые у нас, вследствие неискоренимого нарциссизма западного человека — не более чем знаки напыщенной самоуверенности, у японцев становятся просто способом пройти или миновать какую-нибудь неожиданность на улице: ибо уверенность и независимость жеста здесь связаны не с самоутверждением, но лишь с графическим способом бытия». В этом письме, творимом самой жизнью, продолжает Барт, «сама линия освобождается от стремления пишущего создать о себе выгодное впечатление; она не выражает что-либо, но просто наделяет существованием...». И далее Барт ссылается на чаньскую сентенцию: «Пока идешь, довольствуйся тем, что идешь,..» и т.д. Не знаю, как во французском тексте, но в китайском оригинале сказано проще и без «западного нарциссизма»: «Иди, как идешь, сиди, как сидишь...» . Речь идет, конечно, о символической глубине «таковости », каковая есть абсолютное событие: преломление пустоты в форму и наоборот. Японцы по своей провинциальной простоте довели жест со-держания до кристаллической законченности. В действительности этот жест подразумевает сверхличную рефлексивность, способность смотреть сквозь себя и прозревать первичный импульс движений, мельчайшие «семена явлений». Он чреват не-мыслимым богатством жизни. И вот японцы остались один на один со своей физической Японией. Китайцы же, безотчетно хранящие верность сиятельному мраку допредметной прерывности, развезли свой Китай по всему миру в виде виртуальных, ослепительно-пустых, как искры фейерверка, чайнатаунов... И вот простой вывод из сказанного: если культура есть преемственность человеческого бытия, вечноживое в его жизни, 149 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай то мы можем общаться друг с другом и завещать себя потомкам лишь посредством словечка «как бы», так сказать, в уступительном- сослагательном модусе. «Иди как идешь, сиди как сидишь», — тут одновременно и внутренняя отстраненность, и утверждение полноты своей бытийности, нераздельность несходства и тождества в идее подобия. «Поколоняйся духам, как если бы они присутствовали» (Конфуций). В этом «как бы» только и возможна коммуникация и самое творчество, ведь мы общаемся по поводу чего-то от века нескaзанного и несказaнного. Но в нем нет никакой условности, никакого обмана. В исходе же наших усилий и чаяний мы достигаем единства сущего и несущего по ту сторону метафор культуры, утверждения и отрицания: «действуй без делания» (Лао-цзы). И когда Апостол говорит, что «проходит образ мира» и уже «радующиеся как не радующиеся», он говорит об исполнении обетов и полноте времен, о том, что не прейдет вовеки. Слова более всего верны, когда они освобождены от значений, говорит древний даос Чжуан-цзы. Мир опустошенный, освобожденный от себя — самый долговечный... Уже в шанхайском аэропорту, покидая Китай, я купил справочник «Древние деревни Китая». В него внесены 172 деревни. Заманчивая перспектива: сто семьдесят две двери в бесконечность. Уишаньская мозаика Жизнь мудрее человеческого мудрствования уже в том, что сама разрешает свои противоречия. И как она делает это? Гениально простым способом: она становится разнообразнее и выделяет из себя, как встают пузыри на воде, все новые свои образы. Проехавшись по некоторым знаменитым горам юго-восточного Китая, я увидел, что они превратились в целые туристические комплексы, резко контрастирующие с модернизированным Китаем приморских мегаполисов, и, однако же, внутренне с ним сопряженные и даже по-своему оправдываю 150 Юг и восток. Уишаньская мозаика щие его. Старина должна возникать рядом с современностью, ибо чем больше современности, тем привлекательнее старина, и чем заметнее старина, тем реальнее современность. Старину теперь нужно открывать заново, так что люди повсюду стали чужеземцами в собственной стране. А туристические аттракционы несут в себе несколько смысловых пластов, сплетенных в один клубок. Основа всему в прямом и переносном смыслах — горные пейзажи со всем разнообразием их природных красот. На природный субстрат накладывается «культурное наследие»: храмы и монастыри, мемориальные здания и каменные стелы, древние могилы и многочисленные надписи, выведенные красной краской на лиловых крупах скал. Далее следует праздничная в таких местах стихия быта: длинные ряды сувенирных лавок, харчевни, где потчуют местными деликатесами, фольклорные представления и проч. Все эти природно- культурно-бытовые удовольствия приправлены немалой толикой политической агитации. Кое-что адресовано иностранцам, прежде всего комфортабельные, но скучно-стандартные гостиницы и вездесущие теперь надписи на английском языке. Надписи эти по-своему любопытны, ибо для миллиардной массы китайцев именно с изучения английского начинается знакомство с внешним миром, и в доморощенной китайской версии этого современного lingua franca нет-нет да и высветятся какието недоступные европейцу глубины азиатской души. Кажется, я ни разу не видел в этих провинциальных туристических местах правильно составленной надписи. Вот, к примеру, какой шедевр украшает станцию канатной дороги на горе Хуаншань (оригинальная орфография сохранена): «Invalid mothers and baby’es of the old lobby». Не сразу и догадаешься, что эта головоломка уведомляет посетителей о том, что здесь находится комната для матерей с малолетними детьми, инвалидов и престарелых. Рядом совет быть бдительным при ходьбе. «The cableway reminds you to mind the step». 151 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай От изящного совпадения двух разных значений, казалось бы, одного и того же слова веет мистикой эзотерических формул, вроде: «сокрой и еще раз сокрой», «белым по белому» и т.д. Да и тема эзотерическая — речь все же о бдительности. О важности медитативного состояния — мы как-никак на Востоке — напоминает и другая надпись: «Please view and contemplate with cherishes». Очередная табличка в буддистско-экологической тональности призывает «не причинять вреда зеленым жизням»: «Don’t hurt the green lives». Где бдительность — там и обходительность. Многие надписи напоминают о пользе избегания разных столкновений, конфронтаций и даже встреч. На лестнице в Чэнду вас встречает очаровательное наставление: «Be careful not to meet». Речь о том, чтобы не стукнуться макушкой о притолку. Даже из двух слов китайские природоохранители умудряются составить нечто курьезное: «Defend Nature!» И еще один короткий, как выстрел, шедевр на ту же тему: «Strictly Fire!» Всем, конечно, сразу ясно, что речь идет о строгом запрете разводить огонь. А тот, кто задумался над тем, как можно придти к такой формулировке, способен понять муки и радости творчества, которые дано пережить переводчику китайских классических текстов... О прочих измерениях туристических центров Китая нужно говорить конкретно. Я остановлюсь на горном массиве Уишань что на севере провинции Фуцзянь. Место славное с незапамятных времен, окутанное мифами и легендами. Здесь, по преданию, обитал Пэн-цзу, китайский Мафусаил, проживший ровно 777 лет, а от его сыновей У и И якобы пошло название всей местности. Во дворе моей гостиницы посреди зеленого газона и горшков с цветами стоит новодельный бюст 152 Юг и восток. Уишаньская мозаика Пэн-цзу. Долгожителя наградили большими квадратными глазами и окладистой бородой, положенной ему как пращуру. Издали посмотреть — вылитый Карл Маркс в летных очках. Как везде в Китае, вновь прибывший турист попадает первым делом на базар. Рядом с гостиницей выстроена «средневековая улица», но имитация старины, как принято в Китае, — откровенно китчевая, игровая. В лавках вдоль улицы торгуют местным чаем, фарфором, резными изделями из камня и дерева, которыми особенно славится Фуцзянь, всякой мелочью. В узких, завешанных длинными свитками комнатках-норах священнодействуют каллиграфы. Самый знаменитый среди них имеет собственный дом с галереей. Надписи превосходные, в старинном стиле, письмена пронизаны «духовным трепетом» — этим верным спутником бодрствующего сознания. На самом видном месте — глубокомысленно-шутливая надпись с как будто пляшущими, «пьяными» иероглифами на мою любимую тему «таковости» вещей. А поминается в нем «Так Пришедший» — Будда: «Так пришел, так увидел: увидел как пришел». За улицей—сияющий свежей краской бывший даосский храм, теперь приспособленный для нужд политпросвещения. Здесь в 12 в. долго жил китайский Фома Аквинский, средневековый систематизатор конфуцианства Чжу Си. Не так давно, в годы Культурной революции, его клеймили реакционером и догматиком. Теперь двор храма заставлен свежеиспеченными барельефами, изображающими общественно-полезную деятельность конфуцианского схоласта. Бежим от скучного агитпропа на царственное лоно природы. Здесь, разумеется, свой порядок, притом поистине космический и густо сдобренный сентиментальной мифологией. Стержень окрестного ландшафта образует русло реки, имеющей ровно девять излучин, — наибольшее натуральное число, которое издревле символизирует в Китае полноту или, точнее, творческое изобилие бытия. В примыкающей к реке местности народная 153 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай молва различает 36 примечательных вершин, 72 священные пещеры, где являются боги и небожители, и 99 скал: все числа, разумеется кратные девятке. Числовая символика делает окрестности как бы отдельным миром в мире. Легендам, связанным с этими местами, можно посвятить увесистый том. Наибольшей известностью пользуются предания о двух величественных скалах, стоящих друг против друга у первой, самой нижней по течению, излучины. Одна из них изображает прекрасного юношу, другая — влюбившуюся в него Яшмовую деву, дочь небесного правителя, которую за ее своеволие обратил в камень посланный небесным царем могущественный колдун. Массивная серая глыба по соседству изображает колдуна. Камень, торчащий в воде перед скалой, — подставка зеркала, в которое дни напролет смотрится Яшмовая дева. Мораль предания: горная глушь, как «иной мир», располагает к свободной любви, но, как прообраз мироздания, не освобождает от наказания за легкомыслие. Гвоздь местной туристической программы — спуск по реке на бамбуковых плотах со стульчиками. Управляют плотом двое парней, вооруженных длинными шестами. Никакой самодеятельности и левой работы: туристы должны купить билеты (цена билета обычная для таких мест: 50 юаней, т.е. чуть больше 7 долларов), встать в очередь и занять свое место по команде распорядителя. Но русский клиент и тут не упускает случая внести небольшое расстройство в твердый восточный порядок: за те же 50 юаней чаевых наши сплавщики в нарушение правил несколько раз причаливают к берегу и дают нам возможность искупаться в прозрачных водах реки. Проплывающие мимо на своих плотах китайцы, кажется, искренне восхищаются смелостью сумасбродных иностранцев. Для них купание в глубоком омуте да еще незаконное — недостижимая мечта. Чтобы обойти все достопримечательности Уишаньских гор, требуется не меньше трех дней. Тут и глубокие пещеры с узкими 154 Юг и восток. Уишаньская мозаика лазами и стаями летучих мышей, и головокружительные подъемы и спуски по отвесным скалам, и причудливой формы валуны, и живописные сосны с могучими корнями, чьи кроны, как бритвой, срезаны холодными ветрами. Оказывается, декоративные китайские сосны с их изогнутыми стволами и плоской шевелюрой очень точно воспроизводят природные образцы. Нота бене: природа и человек в китайском мире равноправны и преемственны именно в экстравагантности проявлений творческого начала жизни. Неудивительно, что в естественном ландшафте китайцы любят находить копии литературных образов. К примеру, тут есть природный прототип классической китайской утопии — страна Персикового источника. Это маленькая котловина, в которую можно попасть только через узкий проход в скалах. Посередине впадины, как положено утопии, бьет ключ, чуть поодаль стоят даосский монастырь и замечательная каменная статуя даосского патриарха Лао-цзы, с добродушной улыбкой взирающего на гуляющий вокруг праздный люд. В монастыре кипит строительство, только что отреставрированный главный зал храма завален когтистыми лапами, хвостами и мордами мифических зверей: семейная артель местных резчиков по дереву заканчивает отделочные работы. Настоятель монастыря, как нынче повелось, в отъезде — не то в Гонконге, не то на Тайване. Гостеприимные монахи усаживают нас выпить чаю. Им тоже очень нравится изваяние Лао-цзы, только они не припомнят имени скульптора. Знают только, что он из местных, фуцзяньских. На следующий день отправляемся в северную часть Уишаньского массива. Там самый известный аттракцион — Пещера водяного занавеса. Над круглым, как чаша, провалом в горах нависает огромная скала, с вершины которой струится небольшой водопад. За водопадом к скале прилепился дощатый храмик, где стоит статуя нашего знакомца Чжу Си и двух его сподвижников. Великий ученый, оказывается, очень любил это место. Статуи новые, а храм простоял здесь, не сгорев и не развалившись, уже больше 300 лет — редкий случай. 155 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай От Пещеры Водяного занавеса по выложенной плитами тропе углубляемся в горы. Окрестные склоны засажены чайными плантациями. Тропа приводит в маленький буддийский монастырь. Его настоятель в своем горном уединении рад поговорить с иностранцами и приглашает разделить с ним его скромный вегетарианский обед. — Омитофо! (имя будды Амитабы, соответствующее в языке китайских буддистов нашему «Спаси Господи»). Разговор, естественно, вертится вокруг духовных предметов. — Скажите, наставник, а можно смотреть телевизор? В монастыре нет ни телевизора, ни даже электричества, но настоятель уверенно отвечает: — Если сердце закалено духовно, то можно, а если нет, то нельзя. На прощанье он звонит по мобильному телефону настоятелю другого монастыря, своему учителю, с просьбой принять нас. По дороге начал накрапывать дождик, мы останавливаемся в горном домике владельца местных чайных плантаций, где дегустируем его продукцию, любуясь прозрачными струями дождя и легкой дымкой над горами. Потом сбиваемся с пути и в монастырь приходим с большим опозданием. Он гораздо богаче прежнего, кабинет настоятеля обставлен дорогой мебелью в изысканно «безыскусном» стиле. «Подарок спонсоров», — поясняет настоятель. Он терпеливо разъясняет иностранным гостям смысл учения Будды и дарит на прощание собственноручно написанную надпись из двух слов: «Сердце Будды». По дороге в город нас встречает статуя еще одного улыбающегося толстяка — «толстобрюхого Милэ». Этот, без сомнения, самый любимый в Китае Будда приносит счастье и, значит, богатство. Уишань славится плантациями чая из разряда «улунских». Уже и московские чаеманы оценили по достоинству лучший местный сорт, именуемый «красный халат». Качество чая зависит от места его произрастания, а классификация чаев, как все 156 Юг и восток. Уишаньская мозаика в Китае, имитирует клановую иерархию. На первом месте стоит «правильный» чай (изначально это слово обозначало главную ветвь клана). В прошлом году, по словам местных жителей, такого чая собрали только 300 граммов, и он был продан по баснословной цене какому-то богачу из Сингапура. На втором месте — чай «второго поколения», как бы более молодой в чайной семье. Различаются также чаи, растущие «внутри» гор и «вовне»: первые, конечно, ценятся выше, ибо «внутреннее» в Китае всегда важнее «внешнего». Однажды на прогулке натыкаемся на новенький чайный домик. Внутри — большая сцена, перед ней расставлены так называемые «небесные столики», — низкие столы затейливой формы, но полированные. Такие хороши для чаепития. В Китае нет чайных церемоний наподобие японских, и посетителям предлагают просто выпить чаю под звуки древних музыкальных инструментов: колоколов, каменных пластин, гонгов, китайских гуслей и глиняных свистулек в форме яйца. Эта музыка не мелодии, даже не гармонии, а отдельного звука — ровного, самодостаточного, бесконечно уходящего в себя «чистого звучания». Впрочем, при нас музыканты лихо исполнили на пластинах и колоколах известный гимн «Алеет Восток». В перерыве девушки на сцене демонстрировали «правильное» чаепитие: их застывшие, но экспрессивные лица-маски, их медленные, безупречно выверенные движения, как «чистый звук» пластин и колоколов, навевали блаженство одухотворенного покоя. Не без удовольствия отметил я, что даже это непритязательное, лишенной подлинной глубины действо произвело на моих русских спутников куда большее впечатление, чем «крутые» зрелища современного шоу-бизнеса. Такова сила внимательного жеста. Этот кусочек китайской древности — тоже новодел, репроекция из современного глобализированного мира. Хозяин чайного домика, как я узнал, — какой-то богатей из Гонконга. Приезжает в Уишань редко, работникам платит гроши. 157 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай На мосту у чайного домика я увидел в реке большую черепаху. Поставив вертикально свое грузное тело и вытянув вверх головку, она забавно перебирала в воде всеми четырьмя лапами-ластами. Тогда-то я понял, почему у китайцев есть разновидность декоративных камней, которую они называют «танцующая черепаха». В каждом известном месте Китая теперь есть и дополнительная приманка для туристов в виде старинной деревни. Мы поехали в деревню Сямэйцунь километров за 8 от нашей гостиницы (регулярного сообщения с городом жители деревни до сих пор не имеют). Потемневшие от времени деревянные дома выстроились вдоль речки, которая служит, как часто бывает в южном Китае, «водной улицей». Ворота домов нараспашку, перед ними — скамейки, на которых сидят, как на набережной, благообразные старички. Необычная для Китая открытость. Мне поясняют, что на этой улице живут люди одного клана, они друг другу родные. На стене коряво выведено черной краской: «Не получать от земли пользы — стыдно». Рядом — закопченный храм этого клана, за ним крытое помещение со сценой: в Китае каждому храму положен свой театр. На столбах по бокам сцены — глубокомысленные девизы: «Несущее превращается в сущее. Сущее возвращается в несущее. Когда ложное становится истинным, тогда истинное ложно». А дальше по улице — школа упоминавшегося выше Чжу Си. Массивные, резные, когда-то выкрашенные в яркие цвета ворота школы хорошо сохранились. Внутри учитель местной школы и по совместительству краевед продает свою книгу об истории родной деревни. Из фотографий в книге я узнаю, что теперь в деревне Сямэйцунь у ворот школы Чжу Си принимают в пионеры. Во дворе школы к стене прислонены каменные плиты с памятными надписями от разных чиновников. На славословии местной добродетельной вдове обломилась моя карьера китаиста- переводчика: надпись сплошь состоит из туманных литературных аллюзий, в которых не поминается ни вдовство, ни даже добродетель. Шедевр вездесущей китайской иносказа 158 Юг и восток. Китай дежа вю тельности. На прощание учитель красивой скорописью пишет мне на листке из блокнота завет мастеров боевых искусств: « Сидя в одиночестве, остерегайся каждой мысли. Идя в одиночестве, остерегайся своей тени». Заходим в дома местных жителей. Во дворах — обычный китайский хаос: на земле разбросан всякий скарб, к домашним алтарам прислонены велосипеды и тазы, на алтарях — портрет Мао Цзэдуна: всесильный председатель лучше всех оборонит от нечисти. Обитатели торгуют чаем и незамысловатым деревенским антиквариатом, уверяя, что настоящий. Даже если это и подделки, то весьма искусные и продаваемые, в общем, недорого. Тоже чисто китайский и притом по-своему честный бизнес: я обманываю (а как в торговле без обмана?), но тружусь много за скромное вознаграждение и наверняка никого не разоряю. Мне почему-то показалось, что работа для этих неведомых умельцев важнее заработка. Китай дежа вю Заветная мечта каждого обозревателя жизни, тем более чужой: разглядеть в сутолоке будней ее непреходящую правду, разгадать тайну ее преемства. Мечта дерзкая. Как бы не остаться такому мечтателю с носом. Пусть так. Но это будет его собственный, честно заработанный нос, единственное, но несравненное достоинство которого в том, что он может принадлежать только тебе и никому больше. Тоже в своем роде счастье. Приезжая в двадцатый или тридцатый раз в знакомую страну, поневоле задумываешься о том, с каким носом она тебя оставила. Вот в таком духе и выдержаны мои новейшие заметки о Китае. Снова Макао Со школьной скамьи вбили в голову, что Китай — имперский монолит, а все китайцы на одно лицо. Ничего подобного! Ни в одной стране не найти такого разнообразия местных укладов, а равно внешности, языка и поведения ее обитателей, 159 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай как в Китае. Поднебесная переменчива, как ее главный тотем — дракон. В ней, как сами китайцы говорят о себе, «драконы и змеи живут вперемешку». В одном торговом ряду плуты стоят рядом с кристально-честными людьми. А если говорить в категориях политики, то в делах местного самоуправления Китай, формально унитарное государство, даст Российской Федерации сто очков вперед. Макао, бывшая португальская колония под боком у Гонконга, — отличная иллюстрация китайской способности, а теперь, кажется, уже и любви быть разным, изменяться самому и все менять. Теперь он носит гордое звание «особого административного района», и здесь все особое. Китай все еще малодоступен или недружелюбен для иностранцев? Только не Макао! Когда я первый раз въезжал в Макао, еще при португальцах, меня долго мариновали на границе. В конце концов меня попросили сказать что-нибудь по-русски в телефон, я со злости чертыхнулся в трубку, и вопрос тут же разрешился. А теперь улыбчивый пограничник без разговоров шлепнул мне в паспорт landing permit, и через несколько минут я уже мчался по длинному мосту из аэропорта к побережью. Движение левостороннее, всюду надписи на португальском языке, который имеет здесь статус официального, несмотря на почти полное отсутствие португальцев, За ликвидную экзотику теперь и китайский коммунист повесится. Вокруг блестят свежей краской здания колониальных времен, церкви с массивным крестами, на улицах стайки одетых в белое учениц католических школ. Есть даже своя местная порода китайцев — продукт скрещивания португальцев с туземцами. Красотой, впрочем, не блещет. Рекламные щиты вдоль улиц четко расставляют акценты в жизненной позиции макаоского обывателя: «Укоренись в родной почве. Обопрись на родину. Обратись лицом к миру. Сделай Макао первоклассным городом». 160 Юг и восток. Китай дежа вю Стараются, делают. За последние годы город невероятно разросся, появилась шикарная набережная, на прибрежных островах выросли шеренги многоэтажных домов, а в центре города выделяется ультрасовременное здание казарм НародноОсвободительной армии. По соседству — такой же новенький корпус технологического университета, с прекрасно оборудованными аудиториями и персональным компьютером для каждого студента. Но все это только фон. Жизненный нерв бывшей португальской территории в другом. В Макао находятся единственные на Дальнем Востоке казино, и в этот азиатский Лас-Вегас миллионами валят любители азарта из материкового Китая, Тайваня, да и соседних стран, где азартная игра на деньги строго запрещена. Макао — запретный плод Китая, его антитеза, но ведь и сам Китай — особенный, «другой» мир, спрятавшийся за Великой стеной, так что Макао — это одновременно анти-Китай и высшее воплощение китайской идеи. Что же это за идея? Чтобы ее понять или хотя бы почувствовать, нужно подышать воздухом макаоских казино — этих огромных, в несколько квадратных километров ангаров, заполненных игральными автоматами и ломберными столами вперемежку с закусочными, комнатами отдыха и проч. С потолка летят брызги электрического света, стены завешаны гигантскими табло и экранами. Стилистика архитектуры и интерьера — нарочитая, китчевая симуляция европейских образцов. На эстраде в глубине зала приплясывает пошлейший попсовый ансамль. Вокруг мнутся проститутки в ожидании удачливого. Вот он, триумф капитала, безжалостной саркомой выевшего жизнь изнутри и подменившего ее цифровым протезом. Мир целиком сделанный, но ничего не удерживающий, совершенно особый, но ничему не противостоящий, не знающий естественных циклов времени и различия между сном и явью, спасенный до времени, за-благо-временно в лихорадочном блеске «прибавочного значения» (Ж. Бодрийяр) коммерче 161 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай ских транзакций — определения столь же бессмысленного, как и определяемый им мир. Да, когда-то я правильно сказал: крупье, восседающие за игральными столами, — это земные подобия, а может, реальные прообразы китайских богов, которые в той же позе сидят в своих храмах перед широким алтарем с гадательными принадлежностями. Азиатские народы исповедуют религию случая, каковой и должна быть истинная религия, ибо можно отменить правило, но никакой бог не отменит случайность случая. Ровно в этих пределах азиат готов принять западное единобожие. Но, даже став христианином или мусульманином, он все равно будет ловить случай в тайной надежде примириться с судьбой. Ему нужно не столько знание, сколько чуткость, мгновенность духовного прозрения. На Востоке азарт, как всякий аффект, — отец духовности. Была философия в академии, в саду, в будуаре, в кафе. Теперь, у последней черты истории, нас, кажется, ждет философия в казино. Западный нигилизм, обессмыслив все гуманитарные проекты, оставил человеку только голый выбор между орлом и решкой. Когда распадается связь времен, каждое мгновение становится ставкой. Хайдеггер заметил как раз по поводу постгуманитарного человека: «Пребывание в обыденности есть часть возвышенной и опасной азартной игры, в которой, в силу самой природы языка, мы сами стоим на кону». Из разговора знакомого тайваньца с крупье в макаоском казино: — Что для тебя Макао? — Сущий ад. — Чего же ты хочешь? — Денег бы побольше… Жизнь — рулетка, в которой вместо шарика бегают по кругу люди, старающиеся убежать от себя. Чем быстрее бегут, тем больше стоят на месте. Люди меняются, пространство игры остается. Оно не принадлежит никому — мы можем только предложить ему себя. Оно есть среда и одновременно середина, срединность, 162 Юг и восток. Китай дежа вю где мы находимся вблизи всего, кружимся вокруг реального и испытываем себя, открываясь открытости мира. Испытываем так, чтобы удостоверить свою неопределенность: самое человеческое занятие. Вот великая ирония «диалога цивилизаций»: Восток перенимает плоды нигилистического распада Запада, чтобы на их основе создать не то реально фантастический, не то фантастически реальный мир всеобщей конвертации, абсолютной случайности-случки. Презираемая европейцем «игра с нулевой суммой» оказывается для восточного человека источником неиссякаемого оптимизма. Вот где азиата не переиграешь. И вот откуда идут европейские страхи перед «желтой опасностью». Неразличимость фантома и реальности уже объясняет, почему Китай может позволить себе быть инаковым, фантасмагоричным, виртуальным, даже запретным, не опасаясь перестать быть самим собой. Китайский универсум — это Великий Предел бытия, в котором все бесконечно кружит по петлям мировой восьмерки, переходит в свою противоположность, каждый образ и движение имеют свой зеркально-перевернутый прототип. Здесь мировое волнение оправдывает покой, земная многоголосица указывает на безмолвие небес, эксцентризм удостоверяет постоянство. А жизнь по-китайски — это дежа вю без тоски. Снова Шанхай Шанхай — самое наглядное подтверждение главного завета китайской мудрости: становясь другим, возвращайся к себе. В Китае он всегда был оплотом «заморского стиля» (ян пай), экзотического и снобистского, и этим отличался от остальной страны, как Петербург от Московской Руси. Но в отличие от Петербурга он не был столицей, избежал казенщины и воплощал, скорее, дух игры и свободы. Может быть, поэтому он мог очаровывать иностранцев, которые именно его считали образцовым китайским городом. В самом Китае шанхайцы выглядят, скорее, выскочками, выходцами с периферии и имеют репутацию 163 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай хитрецов, радушием и лестью прикрывающих свое коварство. Но разве не такими кажутся остальному миру все китайцы? Шанхай, конечно, взошел на издавна присущей многолюдным китайским городам горячке торжища и праздничной траты, которые уже в древности побудили китайцев воображать городский быт миром чарующих и пугающих грез. Но, кажется, только Шанхай сумел дать этому образу обратный ход и положил его в основание своего реального бытия. «Когда пустота не пуста — вот истинная пустота», — говорили, словно по этому поводу, китайские мудрецы. Грузное тело мегаполиса, опутанное сверху проводами транспортных эстакад, снизу истыканное туннелями коллекторов и подземки, заплывшее жиром уличных толп и автомобильных пробок, систематически ускользает от взора. Этот урбанистический меон искрится образами — разумеется, призрачными — разных эпох и цивилизаций. Там и сям мелькают, как фишки на игральном столе постистории, заново восстановленные уголки французской или английской концессий, игрушечная китайская старина, офисные здания в стиле ретро, революционные монументы. На каждом углу торгуют чем-нибудь фальшивым от часов до любви, и даже бордели здесь имитируют разврат. Всюду царит неприкрытая, не стесняющаяся себя подражательность. Центр Шанхая теперь утыкан высотными зданиями, копирующими американские образцы. Строятся они легко и ничего не выражают или, скорее, выражают ничто. Отличный способ поддержать быстрый и бесцельный бег моды, которая всегда питается, буквально дышит пустотой. Одним словом, нам дается видеть что-то вроде пейзажей на китайской ширме, которая вообще-то ставит предел видению. Образ и экран сходятся как раз в срединном пространстве игры, пространстве бесконечного скольжения. Откуда такая восприимчивость к иноземному в стране, так гордящейся своим культурным превосходством над «упадническим Западом»? Ларчик открывается просто, хотя и не без секрета: эта открытость и есть лучшее свидетельство сво 164 Юг и восток. Китай дежа вю ей самобытности и своего превосходства над иностранным. Петля Великого Предела с фатальной неизбежностью втягивает в себя любой центробежный порыв, создает систему противовесов, даже не нуждающуюся в сдержках. Она легко отпускает в свободный полет, зная, что запускает бумеранг. ... Безвыходного плена Блуждающий обман. Эй, Шанхай! Какую муку, какой душевный плен скрывает твое кукольное личико культурного трансвести? Тебе и вправду нравится, как от века принято в Китае, подражать без понимания или, лучше сказать, уподобляться, оставаясь непохожим? Достаточно взглянуть на твои англоязычные надписи, выставленные теперь на каждом углу. Они демонстрируют упорное, я бы сказал, воинствующее незнание английской грамматики или орфографии и, главное, непонимание смысла написанного. Шанхай и на этот раз одарил новыми находками. В самом центре города, на краю Народной Площади висел плакат с новогодним поздравлением, выглядившим так: «Happy newyear». А ниже игривым шрифтом не к селу, не к городу выведено в развязной американской манере: «i love X’mas».. Понятно, как это делалось: начальство приказало, вот и написали, повесили. Понятно, зачем делалось: чтобы «лицом к миру» и «дружба народов». А вот то, что получилась почти издевательская бессмыслица, — это уже человеческий недосмотр и игра божественного случая. И становится понятно, что Китай, по крайней мере, в лице своих береговых форпостов вроде Макао или Шанхая потому и позволяет себе так смело поворачиваться «лицом к миру», что его нынешняя открытость удостоверяет его внутреннюю самодостаточность и, в сущности, еще крепче привязывает к своему «наследию роковому». Так что Китай, эта новая восходящая звезда мирового сообщества, горит на мировом горизонте незаконной кометой: хвост веером на полнеба, а внутри бесплотная пыль, светящаяся пустота — и невозможность обрести реальный контакт. 165 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Континент Китай И когда пытаешься нащупать актуальное бытие крупнейшего китайского мегаполиса, оно проворной тенью ускользает из-под пальцев. Беседы с китайскими коллегами оставляют тягостное чувство пустоты всей процедуры и неспособности собеседников выйти за рамки заданного взгляда. Один почтенный работник китайской академии наук на вопрос: «Что такое китайская мечта?» ответил мне, что все зависит от планов партии: если установят задание на пять лет, то будет пятилетняя мечта, а если на десять, так не грех помечтать и на десятилетку... Забавно, но наводит на размышления. Управлять грезами (учитывая, что по-китайски, как и в английском языке, мечта и сон обозначаются одним и тем же словом) дано лишь тому, кто живет вечнопреемственностью бодрствующего духа. Это значит: тому, кто пробуждается к нескончаемости сна. Оттого же демонстративная открытость иным взглядам на вещи вовсе не гарантирует ни гибкости ума, ни свежести восприятия (что, кажется, можно считать общим законом — поживите на пробу в Париже или Лондоне). На улице — та же, но уже вполне ожидаемая пустыня реального: выпотрошенная, вывернутая наизнанку материя. Все больше хмурые, озабоченные лица, чаще равнодушные, иногда — но все реже — глядящие с любопытством: что делает здесь этот иностранец? И действительно — что? Ведь райком закрыт, все ушли в казино. Ушли, чтобы, как марево электронных призраков, остаться навеки? ТИБЕТ ВРОССЫПЬ Тибет — самая высокогорная страна в мире и, наверное, дальше всех стран отстоящая от мирового океана. Сами тибетцы считают, что их горы незыблемо стоят от самого основания мира. Но однажды одному монгольскому правителю пришло в голову наградить главу тибетской духовной иерархии титулом далай-лама, что по-монгольски означает «океан-лама». Титул у монголов традиционный, но как нельзя лучше подходящий для Тибета с его простором, сравнимым разве что с океанской ширью, и очертаниями вездесущих гор так похожих издали на волнующуюся поверхность моря. Может быть, этот монгольский хан думал и о молочном океане, в котором, согласно распространенному в Азии мифу, плавает мир. Между тем теперь мы знаем, что на месте Тибета когда-то действительно было море, и этому обстоятельству Тибет обязан некоторыми своими самыми изумительными пейзажами. Тибетские священники любят извлекать протяжные, сиплые звуки из морских раковин, а тибетские женщины украшают себя серьгами и бусами из ракушек, которые находят в своих горах. Так что в Тибете начинаешь понимать, что между горами и морем есть какая-то глубокая, пусть неощутимая и немыслимая, но все-таки странно-интимная, неоспоримая связь. Кто постигнет это сопряжение гор и водной стихии, поймет душу этой необыкновенной страны... Есть у океанической метафоры и глубокий метафизический смысл. Лейбниц сказал, что «универсум есть как бы океан, малейшее движение в нем распространяет свое действие на самое отдаленное расстояние». Если Тибет — крыша мира, собирающая и вмещающая в себя весь мир, то он в самом деле призван явить эту высшую , океаническую цельность бытия, где каждая капля 168 Тибет вроссыпь хранит в себе всю бездну мироздания. В этом смысле Тибет с его высочайшими гималайскими пиками — действительно вершина мира, и покорить его, усвоить его духовную мощь есть высшая награда для альпинистов духа. В метафизике океана есть, наконец, еще один почти незнакомый и малопонятный европейцам смысл. Если в каждой капле жизни-океана каким-то образом присутствует вся полнота бытия, она по необходимости представляет собой сочетание, сопряжение разных сил, их сложную иерархию. Это значит, что она представляет не самотождественную сущность, не некую единицу, доступную количественному измерению, а самое качество ситуации, событие, которое преображает мир в единое и притом качественно определенное, как бы стилизованное целое, преображает явления в их вечносущие типы — всем доступные, но никому в отдельности не принадлежащие. Мы имеем дело с характерным для Азии способом организации жизни, который в индивидуальной жизни основывается на самых глубинных, всеобщих основаниях опыта, его первичных фантасмах, а в обществе — на традиции школы с ее крепкой иерархией и четкой генеалогией, которая зиждится на принципе сокровенной, непостижимой для постороннего взгляда передачи духовной истины от учителя к ученику. Немало поездив по Тибету, узнав быт и характер его народа, не раз посетив одни и те же места, что дало мне возможность оценить происходящие там перемены, я теперь по своему обыкновению предлагаю читателю не обычные путевые заметки, а впечатления, проверенные рефлексией, своеобразные концентраты дорожного опыта, чувства, исследованные разумом, — вразумленные чувства. Эти сгустки мыслечувствований — своего рода прообразы только что описанных капель океанической жизни — представляют некий целостный взгляд на жизнь и потому позволяют увидеть больше, чем отдельные предметы; они несут в себе семена прозрений. Они — как выпавшие на дно реки времени, нерастворимые в мутных во 169 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет дах повседневности кристаллы народного быта, хранящие в себе память духовного опыта. Есть надежда, что в них душа Тибета, который ныне, как и весь мир, стремительно погружается в пучину амнезии глобального капитализма, «свой прах переживет». Один Тибет, два Тибета, много Тибетов Еще никто не объяснил, каким образом Тибет, оставаясь, без сомнения, единым историко-культурным пространством, всегда распадался на несколько очень разных областей. Особенно бросается в глаза контраст между Западом и Востоком. Трудно представить более непохожие друг на друга и притом равно прекрасные миры. Запад овеян романтикой пустыни, забвения и тайны: безлюдный простор, фантасмагорический ландшафт, руины заброшенных городов, пропыленные, словно слившиеся с бледной землей люди и пустынные храмы, где в полумраке горят нетленным золотом древние фрески и путника встречают загадочно-нежной улыбкой статуи Будд, чудом избежавшие хунвэйбиновского погрома. Восток — это шиллеровская романтика буйного хаоса жизни: глубокие ущелья, лесистые кручи, бурные реки, гордые, бодрые, по-праздничному ярко одетые люди, калейдоскоп жилищ, наречий и обычаев, стойко сопротивляющийся «упростительному смесительству» модернизации. Запад предъявляет тайну бесконечности видимого мира, Восток — тайну вездесущей границы видения. Единство Тибета не дано, а, скорее, задано его обитателям. Его нужно разгадывать, в него нужно верить, как верят в исконную благость жизни. В этой стране, где живые не имеют фамилий, а мертвые могил, вечность, висящая в безмерности горных далей, наполняет все поры этого ничейного, необъятного, сверхчеловеческого пространства, и сама природа Тибета — аскетически суровая, но и божественно возвышенная — зовет преодолеть все преграды и условности физического существования. Здесь не до культуры, 170 Тибет вроссыпь. Один Тибет, два Тибета, много Тибетов не до политеса. Нужно штурмовать Небо — оно рядом. И ради этой великой цели можно и нужно жертвовать всем. Впрочем, «штурмовать» — не то слово. Разве можно победить, покорить безбрежное, пустое, несотворенное Небо? Да и нет у человека в Тибете сил бросить вызов небесным стихиям и создать, как он делает на равнинах, свой уютный, закрытый, подвластный человеческому разуму мир, наполнив его обывательскими мечтами, борьбой, приятельством, пороками и прочей скукой человеческого быта. Здесь человеку едва хватает — да что там, всегда не хватает! — сил противостоять яростно атакующим его стихиям: вечной нехватке воздуха и шквальному, до костей пробирающему ветру, проливным дождям (в горах обычно с градом), вездесущему липкому холоду по ночам и проч. Тибетцу приходится довольствоваться самым необходимым в жизни, о благополучии и комфорте он даже не мечтает. Нужда рано или поздно становится добродетелью. Тибетцы постоянно живут под знаком аскезы. С давних пор они добровольно вверяют себя вечности Неба, пугающей и манящей. Они отказываются от всего, чтобы все обрести. Однажды я услышал, как китаец пенял тибетцу за то, что его соплеменники бедны, ведь бедность — удел глупцов. Тибетец прямо в духе евангельского завета отвечал, что его народ вовсе не беден, просто его богатства собраны у лам в монастырях, то бишь на небесах. И не здесь ли кроются истоки удивительных — просто невероятных, учитывая тяжелые условия жизни в Тибете, — добродушия и ненаигранного веселья тибетцев? Кто все оставляет, тому все остается; тот живет в душевном изобилии. Тибетцы знают это свое достоинство и говорят не без тайной гордости за себя: «Тибетцы терпят неудачу из-за своего простодушия, китайцы терпят неудачу из-за своей хитрости». В горах пространство воспринимается совсем иначе, чем на равнине. Здесь трудно определить физическое расстояние, все кажется равно далеким и близким. Мировая сфера свертывается в каждую точку пейзажа, а каждая точка, в свою 171 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет очередь, развертывается в беспредельную сферу, как бы несет ее в себе. В этом есть какая-то глубокая правда человеческого сознания, нашего внутреннего самообраза, который одновременно фокусируется и рассеивается, сосредотачивается в себе и превосходит себя. Горный пейзаж — лучшая тренировочная площадка для бодрствующего духа, и не случайно принцип многоперспективного, сферического взгляда, нераздельности близкого и далекого определил всю стилистику изобразительного искусства Восточной Азии. Итак, подлинный образ сознания — это сфера и круговорот реального времени, в котором сходятся мгновение и вечность, и, следовательно, круговорот внутренней преемственности. В то же время безбрежность, океаничность горной местности обуславливает то, что в каждой ее точке ощущаешь себя на периферии, заброшенным, приговоренным к уединению — как и должен ощущать себя святой подвижник в горной пещере. В итоге жизнь в горах — это вечное скольжение на грани миров, где все определяется линией горизонта, опытом граничности существования. Россия — не горная страна, но страна больших пространств. И поэтому невольно сравниваешь с пейзажем Тибета русский простор — всегда окаймленный на горизонте лесами, теряющий и... находящий себя в уединенности «глухого угла» или «заповедного места». И там, и здесь люди разобщены, привычны к пустынной шири и чувству заброшенности, которое в высших своих проявлениях поднимается до переживания богооставленности, оставленности Богом, что, конечно, вовсе не означает отдаленности или отделенности от Бога, а нечто прямо противоположное. И там, и здесь духовная просветленность срослась с бытом, вросла в него настолько, что изменить обычай или слово в молитве — значит предать родину. Такие условия жизни провоцируют и великую жертвенность, и резкие, не сказать буйные, поступки и чувства: иначе духовную высоту в толщу быта не втолкнуть. В краю гималайских вершин то и другое уживается 172 Тибет вроссыпь. Один Тибет, два Тибета, много Тибетов рядом, а часто и в отдельном человеке. Вот только один штрих: в Тибете раскаявшиеся Кудеяры продолжали свое дело: для него по-своему традиционны шайки набожных разбойников 5 . Конечно, «интеллигентные люди» хотели бы эти крайности смягчить, цивилизовать, подчинить рационально выстроенному порядку. Польза таких усилий сомнительна. История показывает, что они редко бывают успешными. А главное, если приглядеться внимательнее к народному быту, легко увидеть, что подобное вроде бы асоциальное поведение, не только не подрывает единство народа, но даже служит его подлинной основой. Та же толпа полудиких паломников, в Тибете наблюдаемая ежедневно, излучает ни с чем не сравнимые энтузиазм и сплоченность. Почему? Потому что эти люди приучены ценить самые глубокие, подлинно всеобщие основания жизненного опыта. Большевизм и прочие авангардные идеологии на самом деле только бессознательно, но безуспешно пытались манипулировать этим богатейшим (читай: истинно божественным) общественным ресурсом. Покорить небо в Тибете можно только одним способом: приникнув к нему, дав ему войти в себя. Тибетец в смерти отдает себя небу (см. ниже об обряде «небесных похорон»). Самые амбициозные стремятся войти в небо с другой стороны: вгрызаясь в землю, погребая себя в горе, как и предписывает великое пространство гор. И потом земля — она ведь тоже от века, как небо, и так же задана человеку, так же неустранима. Сердце этой небесной страны — в трудах подвижников, увенчанных духовным просветлением. А место подвига — уединенная пещера в горах, мрак горной норы, пугающий и защищающий, чужой и родной, уводящий по ту сторону условностей человеческого понимания, не говорю уже человеческого быта. Только здесь человек дерзает предстоять Небу. Только здесь он может испытать себя огненной мощью Безмерного и перенять хотя бы 5 Японский монах Экай Кавагути, совершивший путешествие по Тибету в 1899-1902 гг., рассказывает, что ограбившие его однажды разбойники, попросили благословить их реликвиями, которые Кавагути носил на себе. 173 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет малую ее толику. Но и этого достаточно, чтобы не чувствовать холода, сидя в снегу, создавать мысленным взором образы, которые реальнее настоящих, и даже испепелять вещи тем же взглядом. Подвижник становится господином мира, повелителем пространства и времени. Проницая мир духовным взором, он видит небеса и умеет вести душу умершего по загробным мирам. В теориях и исследованиях религии мало обращается внимания на совершенно особую роль затворнического бдения в духовной жизни. Конечно, было бы неправильно, даже нелепо противопоставлять монастырское общежитие и затвор, киновию и скит, но нельзя не видеть и принципиальной разницы между ними. Монастырь и затвор выражают очень разные жизненные позиции и формируют разные жизненные уклады. Монастырь — что в христианской Европе, что в Тибете — есть в своем роде фокус общества и даже общественности, инкубатор и духовный патрон общественных институтов, обычаев, ценностей, оплот образования и учености. Особенно хорошо это видно на примере Европы, где монастыри выработали основные формы даже светского общества. Выкраивая в распахнутости небес пространство социальности, монастырь создает общественное самосознание, а вместе с ним — здравомысленную рефлексию, моральные ценности и даже художественный вкус. Красивый вид и превыше всего красота окультуренной природы повсюду составляют если не обязательный атрибут монастыря, но, по крайней мере, очень важное качество монастырской жизни. Неларом публика судит о монастырях по их красоте. Отсюда лежит прямой путь к комфорту секулярной цивилизации, и он был в масштабах истории довольно быстро пройден Европой. Комфорт изначально означал духовное утешение. Его достигал тот, кто сполна испытал муки духовного роста. Надо признать, что в Европе подмена духовного утешения материальным комфортом — эта страшная измена Запада его исконным идеалам — все-таки не отменила религиозной подоплеки светской жизни, а стало быть, и подлинного уважения к личности. 174 Тибет вроссыпь. Один Тибет, два Тибета, много Тибетов Напротив, затвор, пустынничество строго индивидуальны и совершенно свободны от социальных и эстетических условностей. Эта предельная высота духовного подвига не предполагает созерцательной дистанции и потому не имеет никаких внешних атрибутов. Она утверждает невероятное, сверхлогическое совпадение имманентности природы — предстающей, конечно, в ее максимально девственно-диком образе (пустыня, горы) — и трансцендентности божества. И то, и другое — нетварны, существуют «от века». Это верно даже для христианского пустынничества: тело Антония Великого, по словам его биографа, после двадцати с лишним лет жизни в пустыне «не претерпело никаких изменений, ибо всегда пребывало в совершенно естественном состоянии». Тем более этот постулат верен в отношении буддизма, трактующего природу как нетварную реальность, не отличающуюся от природы Будды. И тела буддийских подвижников сохраняются навеки. Словно в подтверждение этой идеи совпадения духа и тела аскеза затворничества в своем пределе изливается в мир, становится каналом и идейным оправданием обмирщения религии. Буддизм, как и христианство, в полной мере прошел этот круг религиозного развития. Святые затворники прямо-таки буквально учреждали мировой порядок: их циклы затворнической медитации — традиционно три года, три месяца и три дня — имели своим результатом усмирение местных демонов и появление святынь, удостоверявших присутствие божественного строя в мире. Итак, аскеза и подвижничество устанавливают какой-то особенный вид духовного общения и даже родства за пределами мирских уз. Ибо, поистине, усилие самопознания открывает присутствие Учителя, неведомого наставника в последней глубине сердца, который пришел прежде нас, пришел первым и пребудет вечно, возвращаясь в мир с каждым мгновением сознательно проживаемой жизни. Физическое пространство Тибета прошито тысячами незримых нитей духовной преемственности, связы 175 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет вающих учителей и учеников внутри отдельных религиозных школ. Нет в Тибете более прочных и важных связей. На этой презумпции покоится краеугольный камень тибетской культуры: идея о перерождении будд в череде человеческих поколений. Вот почему Тибет для его жителей — святая земля. А пафос деликатнейшего взаимодействия между людьми и богами в этом материально-святом теле «страны снегов», утонченная игра присутствия-неприсутствия удостоверяетося квазитеатральными представлениями, ритуалами игры в широком смысле слова, столь характерными для всей Восточной Азии, но в особенности Тибета. Имманентности природы и трансцендентности божества в чем-то родственна спонтанность народного быта. Жизнь идет вперед не приказами и регламентами, а «неслышным велением» (слова Лао-цзы) инстинктов, рефлексов, привычек, желаний, мимолетных прозрений, безотчетной силы обычая. Монастыри, собирая в клубке связей учителей и учеников общественное время, являют собой, помимо прочего, образ народной души и народной памяти. А подвижники воплощают тайну народного гения, и им дано осознать и выразить в своем житии правду народного бытия. Они — мудрецы, которые пробуждают людей от наивности обычая, от детского сна повседневности только для того, чтобы вернуть людям счастье детского радушия, не заставляя их «впадать в детство», но давая им возможность, прямо по евангельскому завету, «стать, как дети». Между подвижником и народом — непроходимая пропасть, но они — одно целое, соучастники одной «политики просветления». Вот глубочайшие устои жизни в Тибете, где народ ведом ламами, почти ничего не зная о сути их святости, как ребенок не понимает отца и только безотчетно доверяется ему. Однако же этот народ нисколько не сомневается в том, что он и ламы едины. Ибо ламы освящают его быт и его душу в их детской невинности, чистой спонтанности. Если уж говорить об имманентности Земли, то земля Тибета в ее полноте и целостности и есть для ее жителей истинный 176 Тибет вроссыпь. Один Тибет, два Тибета, много Тибетов про образ совершенства и самодостаточности бытия как «тела Будды». В Тибете, как верят тибетцы, присутствуют все 25 святых мест мироздания высшего разряда и 32 святых местности низшего порядка. Более того, те же 25 святых мест, как утверждают ламы, имеются в каждой горной долине. У этой идеи святости мироздания есть, конечно, космологическое измерение. К примеру, тибетцы почитают четыре священных горы и четыре священных озера, которые соответствуют четырем сторонам света. В любом случае святые места открываются, т.е. опознаются, святыми подвижниками как дар человечеству. Так же открываются — а не создаются людьми — образы будд и богов или, вернее, эти нерукотворные образы проявляются сами в назначенное время. На долю людей остается только раскрасить и должным образом почитать их. Поистине, лицо Земли в Тибете — лик Будды. И каноны в этой стране тоже не пишут, их «открывают» или они сами являются: «С громовым звуком из небесного света вылетел золотой ларец размером с ноготь большого пальца. Он три раза облетел вокруг Манджушримитры и упал в раскрытую ладонь его правой руки. Открыв ларец, Манджушримитра обнаружил в нем последний завет учителя Прахеваджры, написанный лазуритовыми чернилами на листе из пяти драгоценностей. Едва увидев этот завет, Манджушримитра обрел понимание равное тому, которое имел Прахеваджра...» В сущности, видимый мир, как в своем роде и все человечество, представляют собой, по выражению одного западного исследователя, бесчисленный сонм «потенциальных будд». Марево жизни хранит в себе лик неведомого, грядущего Будды, и его нужно опознать. То же касается и текста буддийского (и в еще большей степени бонского) канона: в урочное время он сам собой проступает на святых камнях. И когда тибетец старательно выводит на горном склоне или выбивает на камне универсальную формулу своей религии ОМ МАНИ ПЕДМЕ ХУМ, он, по сути дела, лишь высвобождает из плена материи 177 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет извечно вписанную в нее духовную истину. Так письмо смыкается с вещественной плотью мира и преображает, одухотворяет ее. А в результате благодаря стараниям многих поколений тибетских паломников изменяется сам ландшафт: в святых местах выросли внушительные груды, а кое-где целые горы камней с их дюбимой мантрой — чисто тибетский памятник союза духа и материи, природы и культуры. Итак, духовное постижение и физическая данность мироздания сходятся именно по своему пределу или, проще говоря, по своему... отсутствию. «Сознание Будды сливается с основанием каменных колонн», — гласит буддийский афоризм. Оттого же затворничество в горах есть подлинное основание и оправдание всего жизненного уклада Тибета. Тибет (как на свой лад и Россия) — святая страна потому, что в нем были и все еще есть «сидельцы в камне», святые подвижники. Монастыри — это, конечно, нужно и важно, но даже сто монастырей не заменят одного затворника, как сто писарей не заменят одного писателя. Без подвижника не будет пробуждения от спячки бытия, не раскроется тайна народного упования. Та же ориентация на затвор лишила самостоятельной значимости в Тибете не только «цивилизацию », но и саму «культуру» (а ведь мы привыкли мыслить быт в этих понятиях, да еще противопоставлять их друг другу). Она не дала возможности появиться в Тибете культуре светской любезности, а равным образом интеллигентски-брюзжащей «общественности ». Религия в «стране снегов» поглотила общество, ее духовные вожди или, точнее, человеческие инкарнации Будд стали выполнять обязанности администраторов. Это серьезный выбор, который едва ли способен оценить европеец. Но он более понятен русскому, в котором как-никак живет наследник Московского царства. Последствия этого выбора покажутся современному человеку странными или даже нелепыми. Тибетская культура сохраняется в ее традиционной изысканной сложности и богатстве там, где она освящена религией, — например, в культе, архитектуре, 178 Тибет вроссыпь. Один Тибет, два Тибета, много Тибетов декоруме быта. Но заботливое внимание к благочестию и его многочисленным атрибутам соседствует с полным пренебрежением к профанным сторонам жизни, к собственно материальной стороне повседневности. Или, глядя на вещи в несколько ином ракурсе, привычка к непосредственному контакту с духовным миром в глубине природного бытия приучила тибетцев и к полному приятию материально-низменных сторон жизни. Мусор, грязь, нечистоты, стаи бездомных собак — такая же неотъемлемая часть тибетского быта, как хождение на богомолье. Остается фактом, что духовный подвиг не требует жизненного комфорта и воспитывает равнодушие к окружающей среде, ведь он требует смотреть сквозь «пыль мира», прозревать тайну внутренней глубины жизни. Он учит той радикальной, абсолютной бедности, в которой только и можно воистину переживать актуальность бытия, воспринимать жизнь в ее первозданной чистоте. Это означает на самом деле, что подвижник оставляет все, чтобы... все ему осталось. А те, кто привязаны к жизненному комфорту, должны честно определить для себя, насколько небесное блаженство совместимо с благами материальной цивилизации и готовы ли они отказаться от всего «земного»? Царствие небесное ведь не падает с неба, а силою берется. Силой воли. Глядя на убранство тибетских храмов, на таинственно-изощренный декор интерьера в покоях высоких лам, постепенно начинаешь понимать, что тибетцы приучены жить в непосредственном общении, живом контакте с изящной сложностью духовного мира. Для них не существует параллелизма материального и духовного бытия, той Архимедовой точки отстраненности от окружающего мира, с помощью которой они могли бы перевернуть вселенную. Для них земной мир продолжается в мире потустороннем, проваливается в него, пребывает в нем как отражение в зеркале, и подлинное средоточие мира, его сердцевина, центр мировой сферы — это действительно пустота зазора между телом и тенью, которой невозможно предстоять и тем более противостоять. «Что снаружи, то и внутри», причем это «вну 179 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет три» первичнее и выше внешнего, а внешнее — тень и отблеск внутреннего. Следовательно, без иерархии нельзя, но всякая публичность обманчива. Но ради чего тибетцы решились отказаться от комфорта цивилизации, разумности светской культуры, добродетелей «прогрессивной общественности», даже религиозного оправдания рода и семьи? Исключительно ради привитой, главным образом, буддизмом (но проповедуемой любой религией) идеи всечеловеческого единства в акте подвижнического самоотречения. Затворник, отринув мир, жертвует собой за всех и ради всех. Он более всех других человек мира, Единство всего живого и даже всего сущего есть для него неоспоримый, самоочевидный факт внутренней жизни. Его мудрость заключена, как говорят тибетские учителя, в постижении истины «бесконечного множества» вещей, внутренней правды каждого момента существования. Он потому и бессмертен, что живет заодно со всеми, и ему кажле имя — родное. Речь идет о единстве настолько прочном и глубоком, что на поверхности жизни оно может представать своей противоположностью. В стране высокой духовности нужно особенно внимательно стеречь свой карман. Хрестоматийный пример: поступок проводника Николая Рериха в его первой тибетской экспедиции. На третий день путешествия этот знаток путей в Шамбалу увел из лагеря лошадь, нагрузив на нее столько скарба, сколько она могла свезти. Когда однажды мой русский спутник попросил сопровождавшего нас тибетца передать деньги его больному и нищему знакомому, наш тибетский друг ответил, что никому не может доверить эти деньги и передаст их нуждающемуся лично. Много раз я замечал, что уровень доверия тибетцев друг к другу и их способность к деловому сотрудничеству приближаются к нулю. Слабость самоорганизации тибетского общества — очевидный факт тибетской истории. Столь же очевидно, что тибетцам пришлось дорого за нее заплатить. Но все-таки этот факт указывает, сдается мне, на прочное духовное, по ту сто 180 Тибет вроссыпь. Один Тибет, два Тибета, много Тибетов рону общественных институтов лежащее, несознаваемое, как инстинкт, духовное единство тибетского народа. То самое единство, которое основывается на самых глубоких слоях душевной жизни, первичных всеобщих фантасмах, и потому не нуждается во внешних формальностях. Рыхлое, аморфное на вид тибетское общество крепко схвачено изнутри дисциплиной и мифологией духовных школ, воспроизводящих с безупречной точностью архетипы тибетского миросозерцания. Далай-лама очень мудро требует не самостоятельного государства, а сохранения народного тела, каждая частица которого проницает все прочее, не имея с с ними внешней связи. В споре с Китаем, где для тибетцев отсутствует собственно политическая составляющая, жителям «страны снегов» нечего терять. Лишившись всего, они, поистине, обладают всем. Отсюда величественное спокойствие и сдержанность их позы. Все уже имеет и не держится ни за что тот, для кого всякая вещь оправдывается своей инаковостью, противоположной перспективой видения, требует взгляда «с той стороны». Рассказывая о своей стране, тибетские космографы начинают с описания всего мироздания, постепенно переходя к земному миру, потом к Индии и, наконец, к Тибету, словно приближаясь к нашей планете из космоса. Политические решения в Тибете принимали на основании «небесных видений». В монастырях того же Восточного Тибета хранятся списки великих подвижников, достигших нирваны или даже еще только готовящихся войти в нее. Кто увидел их судьбу? Буддийская теория кармы и перерождения душ воспитывает в тибетцах почти ницшеанскую любовь к дальнему. Тибетские пастухи, подобно русским охотникам в Сибири, обязательно оставляют на отдаленных пастбищах запас еды и топлива для возможного путника. Тибетские крестьяне всегда охотно пускают в дом проезжего незнакомца, даже иностранца. Все это еще можно объяснить материальными условиями тибетского быта. Гораздо труднее объяснить с этих позиций, почему лучшей 181 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет посмертной участью в Тибете считается не лечь в могилу, на которую приходили бы потомки, а отдать свое тело на съедение птицам? Даже питаться человеку, по тибетским понятиям, нужно не для себя, а для того, чтобы иметь возможность помогать другим. А вот еще один удивительный штрих, обнаруженный мной в записках марксистского философа Вальтера Беньямина: когда тот приехал в Москву в декабре 1926 г. и поселился в гостинице «Москва», то к своему изумлению обнаружил, что почти все комнаты на его этаже были заняты тибетскими ламами, которые все время держали широко открытыми двери своих комнат. Гостю из Германии объяснили, что таков обычай секты, к которой принадлежали экзотические постояльцы. (Было бы интересно узнать, что делали духовные посланцы крыши мира в таком месте и в такое время.) Я справился насчет этого факта у тибетцев, и они подтвердили, что обычай не закрывать дверей в келью действительно существует среди «сидельцев в камне» тем более, что в горной пещере дверей не бывает. Более того, и простые тибетцы раньше держали двери своего дома открытыми в течение дня или на Новый год (прямая противоположность китайским обычаям). Но пора отвлечься от отдельных фактов и вспомнить главную истину религии тибетцев: все живые существа живут в пространстве «одного тела» Будды и связаны между собой, как члены тела, безусловной связью по ту сторону всех понятий и ценностей. В этом пункте тибетское — и вообще всякое восточное — общество обнаруживает удивительное сходство с современным понятием «разобранного», «разделанного», «бездействующего» общества, так сказать, пост-общества, где растворение, преодоление всех общественных форм, демобилизация всех общественных сил, исчезновение самой идеи абстрактной общественности неожиданно выявляет некую безусловную, неуничтожимую социальность в человеке. Неустроенный, разобщенный с виду Тибет учит глубине и силе человеческой социальности. 182 Тибет вроссыпь. Один Тибет, два Тибета, много Тибетов Почему и каким образом глубина человеческой общности вдруг выплескивается на поверхность общественной жизни и проносится в ней освежающей грозой, не оставляя вещественных следов? Мы еще слишком мало задумывались об этом и только смутно угадываем ответ. Я могу повторить только, что Тибет — святая земля, и ее духовные плоды зреют в безмолвии и тайне. Святость этой земли засвидетельствована бесчисленными храмами, пещерами для медитации и прочими святыми местами, которые повсюду в Тибете собирают и упорядочивают пространство. Но то лишь, как принято говорить, верхушка айсберга. Сам ландшафт Тибета заключает в себе бесчисленные центры духовной силы, и лишь часть из них помечается разнообразными культовыми сооружениями. Каждый монастырь стоит в окружении кумирен и молельных флагов. Каждый перевал и каждый мост, даже едва ли не каждый утес украшены такими же флагами. В центральных областях Тибета над каждым домом высится шест с разноцветными флагами, прославляющими все природные стихии: небо, облака, воду, землю, огонь (на Востоке их заменяют другие, но сходные по смыслу символы). Одним словом, духовный опыт тибетцев непосредственно, минуя условности социума и культуры, сообщается с природной средой, дух и земля в Тибете — действительно одно. Явление чисто азиатское. Правда, современное строительство загубило немало святых мест, отняло у земли много ее духовных сил, и это настоящая трагедия для Тибета, ибо мир свят именно в его целости. Остается уповать на то, что в духовном измерении священная цельность неуязвима. В этом — совершенно на восточный манер — море разливанном святости природа и человек существуют наравне и друг друга оправдывают: повсюду — если хорошенько вглядеться, то действительно повсюду — из камней проступают лики будд и духов-воителей, и в наиболее приметных местах эти самопроявившиеся святые образы раскрашивают, создавая — точнее будет сказать в старорусской манере, обретая — нерукотворные иконы. Для тибетцев 183 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет главный повод гордиться своей родиной в том, что она больше всех прочих стран благоприятствует явлению будд. В редком храме не выставлен для поклонения камень с отпечатком ноги или руки «живого Будды». Некоторые пещеры для медитации расположены в изумительно красивых местах — например, на отвесной скале у берега озера Манасаровар, откуда открывается восхитительный вид на святое озеро и святую гору Кайлас. В пещере голые стены. Две-три лампадки бессильны перед обступающим их мраком. Место буддийской святости пусто, как пуст Гроб Господень. Оно обозначает лишь отсутствие и высшего блаженства, и высшего страдания в этом мире. Поистине, мир не холоден и не горяч, он живет в «тепло-прохладном» регистре. В голову закрадывается предательская мысль: если в мире есть только подобия реального свершения, на современном жаргоне — симулякры, то, может быть, не создатели подделок, а как раз культуртрегеры, признающие только подлинники, водят нас за нос? И не здесь ли спрятан карт-бланш для существования многих — даже сколько угодно многих — Тибетов подобных бесчисленным «копиям отсутствующего оригинала» (Ницше о культурных мирах)? Не потому ли Азия издревле считалась «первой частью вселенной », матерью всех материков, что в ней самые высокие достижения духа не уводят от матери-материи, а возвращают к ее матрице, преломляются в первозданную материальность, а утонченнейшая «культурность» накладывается прямо на подетски наивный и невинный культ животного начала жизни? Восток поражает европейца культом еды, заботливым вниманием к физиологии, что, вновь ему на удивление, вовсе не тянет восточного человека в скотство, но, напротив, служат основанием для методичного и всестороннего духовного усилия. Вот и тибетцы ищут небо на земле, в тайне конкретности места. Отсутствуя в мире и не имея догматов, истина Будды может лишь осенять, укрывать собою разнообразие местных, чаще всего бонских, культов. А бон, согласившись представлять буддизм в земном мире, сделал свое положение столь же двусмысленным, 184 Тибет вроссыпь. Ночи Джоканга сколь и защищенным. Шов между двумя типами религии старательно заглажен столетиями их взаимного приспособления, но, подозреваю, никуда не делся, как хайдеггеровский неуловимый, но неустранимый разрыв между присутствием и сущим. И, между прочим, мой тибетский учитель, ревностный буддист, служивший при далай-ламе, утверждает, что буддизм и тибетский менталитет — далеко не одно и то же. В чем-то очень похоже на Россию, которая тоже православная, но... не вполне. Кто решился жить по своему пределу, должен быть готов к самым неожиданным поворотам жизненного пути. Но там, где человек более всего уязвим, он защищен как раз надежнее всего. Ночи Джоканга Истинное сердце Лхасы — не опустевший и наглухо отгороженный от народной жизни Потала, где теперь по вечерам светятся несколько окон, создавая видимость жизни. Сердце Лхасы — ее старейший монастырь Джоканг с клубком узких, запруженных людьми улочек вокруг. Здесь видишь воочию, как народная жизнь и народный гений, быт и идеал питают друг друга. Целый день, но особенно по утрам и вечерам, стены Джоканга обтекает людской поток: горожане, превратившись на полчаса-час в паломников, совершают кору, т.е. ритуальный обход святого места. Удивительна и трогательна эта всенародная приверженность древнему обряду. В толпе много молодых, многие идут принаряженные, в руках держат крутящиеся молельные барабанчики — мани. По обеим сторонам улицы — лавки и лотки торговцев сувенирами. На лотках — самая ходовая сувенирная мелочь, в магазинах поодаль — товар посолиднее. Здесь, как везде на Востоке, торговля намертво срослась со святостью. То и дело попадаются скромные маленькие храмы и кумирни, иногда просто павильон с большим молельным барабаном, который надо крутить сообща, чтобы каждый мог убедиться: служение Будде — дело всенародное. Статуи богов осыпаны 185 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет мелкими денежными купюрами, как праздничными конфетти. Среди них много из категории воинственных «защитников закона ». С их алтарей несет водкой: народным заступникам подносят и мясо, и спиртное. Вот уже несколько лет подряд, приезжая в Лхасу, я останавливаюсь в гостинице «Мандала» прямо напротив Джоканга. Окна гостиницы выходят как раз на обвивающую монастырь ритуально-базарную улицу, поодаль виден кусочек площади, где благочестивые люди неспешно и монотонно отбивают поклоны святому месту, подолгу падая ничком в пыль мостовой (некоторые делают это за деньги ради других — все тот же трогательный союз благочестия и меркантильности, разобщенности и единства). Рядом с этими отрабатывающими свой хлеб и карму стоит огромная курильница, наполняющая площадь едким дымом. А через дорогу напротив гостиницы радуют глаз богато украшенные окна старинного дома: сами окна перечеркнуты разноцветными рамами, обведены черной каймой, притягивающей свет, сверху над окнами нависают резные деревянные панели под бордовым балдахином. Еще выше — карнизы монастыря с золочеными столбами, весело сверкающими на солнце. В последние три года к этой привычной картине добавились полицейский наряд, чинно восседающий под тентом с рекламой Кока-колы, и военные патрули. На крыше соседнего дома незаметные для уличной толпы целый день топчутся два снайпера. Я вижу в окно, как они лениво переговариваются между собой. Роль их, скорее, символическая, но на Востоке нет ничего важнее символического жеста. Видно, властям нужно показать, кто здесь, в духовном сердце Лхасы, хозяин. Вообще во многих городах Тибета военные теперь маршируют по улицам, выкрикивая какие-то бодрые и грозные лозунги. Наконец, на крыше нашей гостиницы дежурят два переодетых полицейских с рацией — координаторы всего процесса. Держатся скромно, не мешают постояльцам гостиницы по тибетскому обычаю закусывать на самой верхотуре дома, созерцая серо-золотистые краски старой Лхасы. 186 Тибет вроссыпь. Ночи Джоканга Патрули и снайперы поставлены у Джоканга на случай вспышки «религиозного экстремизма». Лхасцы любят Джоканг какой-то особенной, экстатически-нежной любовью. Монастырь основал строитель тибетской империи Сонгцзан Гампо еще в 7 веке на месте озера, где обитал могущественный демон. В Джоканге и вправду намоленная, духовно сгущенная атмосфера, длинной змеей всегда тянется очередь желающих приложиться к монастырским святыням, прославленным по всей стране. С монастырской крыши открывается чудесный вид на Лхасу и окрестные горы. Сейчас крышу ремонтируют, и человек тридцать пестро одетых мужчин, женщин и детей — ясное дело — добровольцы — весело уминают бетон, распевая трудовую песню под водительством запевалы. А на входе в монастырь натыкаешься на большой джип и черное представительское авто. Это машины представителя горкома — теперь во всех монастырях поставлены смотрящие от власти. У Джоканга есть своя прилегающая территория, помеченная с четырех сторон высокими столбами. Их считают памятниками четырех важнейших исторических событий в истории Лхасы — такие вот народные «узелки на память». Не знаю даже, с чем сравнить подобное отношение к истории, разве что с менгирами и каменными бабами в центральноазитсках степях — этом подлинном сердце Азии? Явление чисто азиатское: не свести историю к сплошному и потому неотменяемому «развитию», а, наоборот, дать сознанию свободу от всех формальных понятий и схем, обнажить самое таинство события. С заходом солнца уходят с крыши рабочие, торговцы покидают свои рабочие места, но струйка людей течет по улице до самой темноты. В первую ночь сон не идет. Еще не привыкшее к высокогорью сердце ошалело колотится в груди, то и дело наполняя душу животным страхом и заставляя судорожно хватать ртом воздух; в ушах тоскливо звенит, дыхание комкается и рвется, в мозгу без передышки вспыхивают и гаснут какие-то странные, неприятные образы. Хочешь забыться во сне, но вместо забытья в сознание 187 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет врывается поток фантасмагорических, почти бредовых видений. Не тут ли кроются корни буйной цветовой гаммы и экспрессивных до жути образов, которыми полна тибетская иконография? Эти сновидения-галлюцинации первых ночей в Тибете настолько странны и так бередят психику, что кажется, будто и не спишь вовсе. Но утром встаешь не то утомленный, не то отдохнувший: значит, все-таки спал, пусть даже сон был похож на пытку. Видно, правы восточные учителя, говорящие, что мы спим наяву. Очнувшись от очередного тревожного видения и ощутив надежный мир вокруг себя, радостно вслушиваешься в ночные звуки за окном: тихий говор и шарканье ног паломников. С площади перед монастырем доносятся ритмы тибетской попсы. Ее быстрый, но однообразный стук до странности похож на монотонное, с перебивами, пение ламаистского молебна и навевает ощущение вездесущей призрачности мира. Когда стихает и музыкальный базар, невидимый музыкант под окном извлекает из своей домбры незатейливые наигрыши. Его окружают слушатели, временами женский голос подпевает музыке. За полночь стихает и самодеятельность. Лишь изредка ночную тишину разрезает глухой стук: это идут, точнее ползут, все те же паломники. Они падают ниц, подтягивают к животу колени, встают, снова падают... На локтях и коленях у них деревянные щитки, от которых и происходит этот немилосердный, похожий на бряцанье кандалов стук. Рассвет приносит долгожданный отдых от ночного сериала ужасов. Стихает ветер. Бледное небо с замершими облаками низко висит над городом, словно войлочный потолок юрты. Ненадолго воцаряется полная, пронзительная тишина. Но едва первые лучи солнца ложатся на горные вершины вокруг Лхасы, людской поток на улице возобновляет свое неспешное течение. Первые звуки нового дня показались мне жалобными выкриками мантр, словно какие-то страдальцы ходатайствовали за все обездоленное человечество. Чуть позже два монаха, присев на обочине, быстрым, рассыпчатым речитативом читают сутры, перебивая чтение, как положено, громкими всхлипами. 188 Тибет вроссыпь. Ночи Джоканга Прохожие, не останавливаясь, бросают им деньги. В воздухе плывет запах жареного хлеба. Уборщицы с марлевыми повязками на лицах метут длинными метлами мостовую. Раскладывают свой товар торговцы. Что-то громко выкрикивают солдаты, заступающие на пост. Я выхожу на улицу, чтобы найти место для занятий тайцзицюань, но ноги сами вносят меня в запрудившую всю улицу человеческую реку. И я иду рядом с этими незнакомыми людьми, старыми и молодыми, мужчинами и женщинами, захваченный, как писали раньше в газетах, всенародным порывом. Порывом чего? Мне показалось тогда — самого естественного чувства умиления и благодарности за дарованное нам чудо жизни. Сладко сознавать, что истина неподвластна и все-таки доступна нам в глубине души, как выявляется во внутреннем пространстве коры монастырская святыня. Так начинаешь понимать, что человек хранит в себе тайну, которая, не будучи человеческой, все-таки делает его тем, чем он должен быть: человечным существом в каждой мелочи жизни. Примечание 2011 г. В предисловии Мстиславского и ИвановаРазумника к первому изданию «Скифов» Александра Блока есть такие слова: «Мы снова чувствуем себя скифами, затерянными в чужой нам толпе, отслоненными от родного простора. Но прежнего чувства одиночества нет. Ибо мы перекликнулись, за эти дни борьбы, мы знаем сколько нас, таких как мы, разделенных чужими становищами, на безграничных поприщах наших. И мы знаем, что на новый призывный клич, на новый — уже близкий — подъем, на посвист скифской стрелы, опьяненной полетом, будет кому отозваться». Что же это за властное чувство единства среди толпы разлученных и одиноких, чувство сообщительности без основы и содержания? Благочестивая соборность? Пустота постмодернистского «множества»? Или все-таки скифская воля? Это чувство выделяет из общества или приобщает к нему? Ясного ответа нет. Остается судить о нем по плодам его. 189 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет Тибетские жилища: дом жизни, дом власти, дом духа В Тибете есть три категории зданий: дома простых людей, дворцы людей власти и монастыри — обители лам и богов. Первые два вида строений особенно наглядно воспроизводят условия горной страны: в их конструкции доминирует вертикаль, чувство высоты. Так, наверное, и должно быть в жилище горцев. Дом тибетского крестьянина — большой и добротный, сложенный из крупных камней или, как на Востоке, могучих бревен. Стены скошены кверху, что создает впечатление их прочной укоренности в родной почве. Не строительные «конструкции », а дома-крепыши, словно изваянные из цельного куска замной материи. Одному европейскому путешественнику (Ф. Марейни) они напомнили «мужчину, стоящему, расставив ноги». Мужественная и благородная архитектура. Дома стоят за высоким забором и в центральных областях имеют два флигеля с расчетом, как минимум, на две семьи. Первый этаж предназначен для содержания скота. Грубая лестница ведет через воздух, пропитанный крепкими запахами стойла, на второй, жилой этаж с мужской и женской половинами, домашним алтарем и кухней. На глаза часто попадаются коврики с изображением человеческого скелета и такие же скелетики на буфете — там, где в русских домах раньше ставили семь слоников. В доме обязательно имеется и третий этаж, причем часть его открыта небу, и там по лестнице можно подняться на крышу, которая тоже используется для хозяйственных целей. Такая же роль отводится крыше и в тибетских монастырях, в центре которых зияет ничем не огражденное квадратное отверстие внутреннего двора. Пустота посреди дома — фирменная особенность жилища в Восточной Азии, знак присутствия Неба на Земле и притом в самой сердцевине человеческой жизни. Это присутствие великого- внутреннего никак не отделено от обступающего его 190 Тибет вроссыпь. Тибетские жилища: дом жизни, дом власти, дом духа человеческого быта. Последний буквально хранит в себе небесную пустоту Так что человек своей деятельностью лишь размечает, артикулирует пустоту, которая есть условие или возможность всякого делания. Человеческая искусность на Востоке держится естеством и к естеству вещей, т.е. их естественной цельности, выводит. В тибетском доме с особенной ясностью видишь, что нерукотворная пустота способна сделать человеческую жизнь полнее и богаче: присутствие в жилище дополнительных уровней, создаваемых плоскими открытыми крышами, значительно расширяет полезную площадь дома и объем жилого пространства. В жилых домах крыши обычно ничем не загромождены: перед нерукотворной бездной небес украшательство неуместно и не нужно. А вот стены домов, обращенные к земному миру, и особенно окна, украшены орнаментами столь же богатыми и многоцветными, как и мир, который мы видим из окна. Даже сегодня, став владельцем квартиры в городе, тибетец не пожалеет времени и денег, чтобы украсить ее стены затейливым орнаментом или даже рисунками. Кроме того, снаружи окна обведены черной или, наоборот, белой рамкой. В восточных районах бревенчатые стены красят в коричневый цвет, а окна украшают резными наличниками, что делает тамошние дома до странности похожими на русские избы. Как уже говорилось, дом для тибетцев — прообраз мироздания. Его крыша украшена либо символами небесных светил, либо флагом пяти цветов, обозначающих пять мировых стихий. Вселенская иерархия распространяется и на внутреннее пространство дома. Тибетцы селятся небольшими деревнями, как правило, очень живописными: чувство красоты и, что называется, энергетического поля ландшафта у местных жителей безукоризненное. Обычно деревня располагается в ложбине, но на пригорке, обращена к реке или озеру, а сзади укрыта горной грядой. На Востоке дома нередко выстраиваются друг за другом прямо на гребнях, 191 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет разделяющих ущелья и как бы обозначающих силовые линии (китайцы сказали бы: «драконьи вены») местности. Такое местоположение защищает здания от водных потоков и оползней, вызванных дождями. Тем не менее, дома и целые деревни, снесенные ливнями, — не редкость в восточных районах. Мелькнувшее только что выражение «драконьи вены» хорошо подходит и к тибетским условиям, тем более что тибетцы почитали пришедшего из Китая (а может, из общей китайско-тибетской древности западных окраин Небесной империи) дракона как родного. Сами очертания гор сплошь и рядом на удивление напоминают фигуру этого доисторического чудовища: тут и центральная гряда (хребет и круп) с приникшими к земле мордой с одной стороны и мощным хвостом с другой, и боковые отроги-лапы с когтями, почти филигранно выточенными дождевыми потоками. Но подлинный фокус этого энергетического пространства и здесь созидается пустотой, вбирающей в себя энергию мира. Такова прежде всего пустота ложбины, в которой укрывается деревня. На Востоке умение тибетцев жить на крутых горных склонах и притом на большой высоте сделала их неуязвимыми перед китайской цивилизацией со всей ее экономической и военной мощью. Даже административно отрезанное от сердцевинного Тибета местное тибетское население сохранило практически в неприкосновенности и свой традиционный уклад жизни, и древние культы, и свои диалекты (их на изрезанном горными хребтами Востоке довольно много), и сильное чувство достоинства. Особая категория зданий, как уже говорилось, — это резиденции местных правителей, средоточие власти. Традиционно их в Тибете насчитывалось 13 штук. По форме и функции эти здания представляют собой сочетание дворца и крепости, воздвигнутые на высокой скале. Все они — в этом отношении особенно примечательна резиденция правителя области Гьянцэ в центральном Тибете — словно вырастают из горы, подхватывают ее восходящее движение и отчасти, можно сказать, изваяны 192 Тибет вроссыпь. Тибетские жилища: дом жизни, дом власти, дом духа в ней. Традиция очень древняя, запечатленная уже в самом древнем дворце тибетских царей Юмбулаганг близ города Цэтан (считается, что его здание восходит к 2 в). Волнистый контур дворцовых стен, как бы вторящий изгибам горных склонов, исполнен грациозного ритма. А стены дворца в Гьянцэ обвивают скалу в виде скручивающейся кверху спирали: на редкость эффектный образ рвущейся в небо, неподвластной земной тяжести силы самой жизни. В Потале — знаменитом дворце далай-ламы в Лхасе, известном миру под его санскритским названием, — с особенной ясностью понимаешь, что внутренняя форма тибетского дома — это лабиринт, ориентированный по вертикали. В нем нет ни переда, ни зада, жилые покои расположены на периферии и входят в них с торца. Это означает, что фасад Поталы, по сути, ничего не «показывает», ничего не сообщает о его внутренности; он не приглашает, а преграждает доступ. Центральная часть дворца, выкрашенная бурой, цвета спекшейся крови краской, обозначает пространство священнодействия, разумеется, иерархическое и потому вертикально структурированное, имеющее свое чинопоследование. Если экстерьер дворца призван только запечатать внутреннее пространство дворца, сохранить его внутреннюю полноту, то где же тот общий знаменатель, который сводит воедино интерьер и внешний образ резиденции духовного властелина буддийского мира? Ответ будет для многих, наверное, неожиданным: внутренний и внешний образы Поталы преемственны в своей... аморфности. С виду Потала — неприступная крепость, вовсе не предназначенная для любования. Эта мощная, плотная, но рвущаяся вверх конструкция не охватывается никаким взглядом, не предполагает никакого привилегированного угла зрения. Даже вход в нее и подходы к ней, скрытые высокими стенами, остаются невидимыми. Настоящий образ тайны, если таковой возможен. Обитель «великого, как океан, владыки» должна скрыть себя подобно тому, как мир творит 193 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет ся рассеиванием духа в нем. Потала, кстати сказать, строился в строжайшей тайне и своей головоломной конструкцией сам эту тайну воплощает. По замыслу строителей, в нем представлены все 33 этажа небесного дворца. Поистине, внутренность Поталы — мистическое пространство Неба. Его лабиринт не имеет статичной формы и не дает какой-либо устойчивой ориентации. В принципе планировка каждого этажа воспроизводит круговое движение вокруг центра — образ ритуального обхождения святыни, или, по-тибетски, коры. При этом главный зал в центре может оказаться совершенно пустым, как обстоит дело, например, в летней резиденции Далай-ламы XIV. Однако эта посвоему простая и логичная схема осложнена наличием разного рода боковых комнат и приделов, что сильно затрудняет ее восприятие. На деле посетители дворца кружат, слово захваченные невидимым круговоротом, по комнатам и внутренним дворикам, описывая порой изумительно длинные петли, опускаясь и поднимаясь, как щепки в потоке. Более того, на входе в каждый этаж посетитель сталкивается с текущим навстречу людским потоком, что создает впечатление зеркальности пространства, его постоянного раздвоения. Одним словом, интерьер Поталы — это пространство как рассеивание «пространственно-временного континуума», изобилующее закоулками, тайными ходами, неожиданными ответвлениями-аппендиксами. Подлинное средоточие Поталы — расположенная как бы на отшибе, в углу среднего этажа пещера — конечно же, пещера! — где, по преданию, занимался медитацией первый покровитель буддизма царь Сонгцан Гампо. Один из боковых коридоров — надо юркнуть в боковую дверь, потом долго спускаться и повернуть направо — ведет к гробнице Тринадцатого далай-ламы. Нас провел туда знакомый служитель дворца — посетителей к предшественнику нынешнего далай-ламы, известному мрачными, но точными пророчествами о будущем Тибета, не пускают. Сколько еще в Потале таких потаенных мест, одному богу известно. Точно известно, впрочем, что никто не должен был знать, где находится 194 Тибет вроссыпь. Тибетские жилища: дом жизни, дом власти, дом духа уборная далай-ламы, да и где он находится сам в данное время. Вообще в этом дворце, как и положено в местах святости, возникает устойчивое ощущение присутствия повсюду параллельного, «закулисного» пространства. Ощущение это усиливается от вида множества вентиляционных люков, ведущих в какую-то невидимую сеть переходов. Ощущение по сути очень верное: в конце концов Небо есть земной антимир, где все устроено наоборот и время течет назад. А места смычки пространства и антипространства обозначают алтари, статуи-мумии, гробницы святых лам и прочие знаки мистического противодвижения мира, где укрывается Небо. В конечном счете перед посетителем Поталы развертывается-свертывается в круговороте двойной спирали мироздания вселенское тело Будды, оно же родовое тело самой жизни. Переходы и стены Поталы, особенно в его «белой» части, почти сплошь расписаны фресками. Изображения на них, что вообще свойственно искусству древних империй, подчинены мировому ритму жизни, стиль и композиция, вообще динамика формы в них довлеют над содержанием, очищают его от всякого психологизма. Перед нами, несомненно, зримый образ духовной преемственности школы, вселенского круга перерождений — прообраз вселенского «тела Будды», совершенно прозрачного, связывающего все безусловной и непосредственной связью прежде всякой рефлексии. Композиция подчинена законам симметрии и зеркальности, создающим подчас изощренные образы вроде весьма натуралистично выписанного генеалогического древа школы Гэлугпа, на котором представлены 357 персонажей. Поток образов то и дело разделяется на рукава или свертывается кружками и розетками, подобными бурунам и водоворотам на реке. Эти кружки — как спонтанные, самодостаточные события или поколения школ. Изображенная на некоторых фресках, посвященным храмовым празднествам, человеческая толпа не разрушает композиционных основ сакрального образа и не добавляет психологизма, просто ритм 195 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет становится более частым и напряженным. А встречающиеся там и сям изречения-полиндромы в виде круга, разделенного на сегменты полосками букв, нагляднее предметных, изображений показывают, что пространство смысла в Тибете есть сфера, без начала и конца вращающаяся во всех направлениях. В Норбулинка, летней резиденции далай-лам, появляются первые, еще очень робкие, проблески повседневности и частной жизни. Планировка парка производит впечатление нерешительногй импровизации. Но внутри павильонов можно видеть предметы домашнего обихода духовных владык Тибета в его, так сказать, иронически-банальном модусе: огромный, как сундук, радиоприемник 40-х годов, скромная ванна, унитаз и т.д. Фрески на стенах выписаны гораздо более натуралистично, а портретная галерея далай-лам завершается фотографическим портретом ныне здравствующего их преемника. Это, кажется, единственное место в центральном Тибете, где можно увидеть лицо Далай-ламы XIV. А в резиденции его предшественника можно увидеть фотографию Далай-ламы XIII с любимой собачкой на руках и чучело его любимого тигра, которое, надо думать, должно подтвердить, что святой способен усмирить и укротить даже самого злобного хищника. И еще один, пожалуй, самый показательный род зданий в Тибете: монастыри. Эти центры духовной жизни редко венчают собой пейзаж. Чаще они располагаются на склоне горы или в котловине, как бы стягивая, собирая в себе окружающую местность. Композиционно монастыри похожи на необычайно разросшийся дом, не выдержавший тяжести своей первоначальной формы и рассыпавшийся мозаикой отдельных строений — миниатюрных копий, отдельных клеточек этого ритуально-жилого комплекса. Здесь предъявлено, по сути, символическое пространство океана- голограммы способное бесконечно делиться и бесконечно себя воспроизводить. Прекрасны монастыри центрального Тибета: парящий над глубоким ущельем Гандэн, колыбель секты Гэлугпа, затаивший 196 Тибет вроссыпь. Тибетские жилища: дом жизни, дом власти, дом духа ся у берега бурной речки Цурпу, главный монастырь секты Кагю, или раскинувшийся в широкой котловине древний Самьё, имеющий форму круглой мандалы и площадь для ритуальных представлений перед главными воротами. Но по-своему красивы и монастыри в области Кам: бревенчатые кельи монахов взбегают на гору аккуратными рядами, как дисциплинированное войско, идущее на штурм. В верхних слоях ансамбля поблескивают золотой краской его главные храмы — тоже в своем роде небесные пустоты в массиве земного быта. Эта вертикальная структура воспроизводит, конечно, порядок духовных чинов: кельи в верхних рядах предназначены для лам высших разрядов. Сегодня они почти всегда пустуют. Высшие ламы, а часто и сам духовный наставник монастыря, живут в Индии. Так религиозным вождям Тибета приходится беречь свою иерархию. В крупных монастырях базовая структура «духовного коралла» человечества почти теряется в нагромождении построек и уровней жилого пространства, лабиринте проходов и закоулков. Этот странный хаос, выросший из аскетического превозмогания всего, подобно хаосу природы и хаосу человеческого быта, украшает себя своей затейливостью. Порой в нем теряются собственно эстетические качества архитектурного ансамбля, но тем острее чувствуется аскетическая воля тех, кто его населяет. Особенно поразителен в этом плане женский монастырь в Ячине, область Кам. Это целый монашеский городок, в котором обитают, как мне сказали, около 20 тысяч монахинь. Он имеет вид бесформенного скопления крошечных домиков больше похожих на будки, в подавляющем большинстве не имеющих окон, а внутри электричества. Насельницы выходят из своего жилища только на молебны и по неотложным хозяйственным делам. Все остальное время — чтение сутр и медитация. Множество будок валяется как попало, словно выброшенные на свалку, по соседним пригоркам. Что же, для настоящей аскезы даже будки в человеческий рост много и вся земля оказывается свалкой? Повсюду и вправду валяются кучи 197 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет мусора, в воздухе носится запах нечистот. Более тоскливое место трудно представить.А ведь в таких условиях монахиням предстоит жить до конца своих дней. Нарушительниц устава безжалостно изгоняют — наставник монастыря славится своей строгостью. Но в желающих поступить в монастырь недостатка нет. Как энергетический фокус местности монастыри имеют свою ауру: святые места помельче, отмеченные кумирнями и молельными флажками. Чаще всего таким образом выделяются больщие валуны или нависающие над обрывом скалы. Это пристанища местных духов, строптивых по натуре, но укрощенных верховной властью Будды. Еще одно измерение — и более важное — монастырской ауры образуют пещеры затворников, без которых место не будет свято. Монастыри в Тибете лишь с наибольшей наглядностью демонстрируют неразрывную связь человеческого жилища с окружающей местностью, преемственность фокуса и пространства, места и поля силы. Принципом этой связи — ничего формально не связывающей и не организующей — как раз и выступает пустота. Основные элементы ее стереометрии — двойная спираль, сфера, глубина на плоскости, полностью замкнутое пространство ступ и так называемых цэкан — сложенных из камней закрытых кумирен, внутри которых, навеки недоступные взору, стоят маленькие статуи будд. Религиозное же измерение пустоты проявляется в культе святого места. Анри Бергсон назвал такой культ первой религией человечества. Самая древняя религия оказалась и самой живучей. Место — альфа и омега мира. Как сказал Малларме, «ничто не будет иметь места кроме места». Но это означает на самом деле, что место не может не отсутствовать в себе. Чтобы все вместить в себя, оно должно исчезнуть. Пустота в восточных религиях и есть такая вечно отсутствующая, но все отпускающая на волю полнота. В Тибете она сделала возможным невероятное разнообразие культов и духовных традиций, которые как будто совершенно стихийно складываются в стройную и прочную пи 198 Тибет вроссыпь. Тибетские жилища: дом жизни, дом власти, дом духа рамиду. На верху ее — ламаизм с его тщательно разработанной доктриной и богатейшей духовной практикой. Под сенью аскезы лам процветает тантризм, больше занятый культивированием жизненной энергии. Ниже стоит местная религия Бон, тоже занимающаяся преимущественно природой жизни, но и отношениями живых с духами, ибо, как заметил еще Конфуций, кто знает жизнь, тот знает и смерть. В Бон есть свой обширный пантеон божеств и своя духовная практика, но в нем сохранились и многие черты древнего шаманизма. Еще ниже располагается так называемая «религия людей» — аморфная масса верований и обрядов, тесно связанных с повседневной жизнью народа. Тут уже приходится иметь дело с разными демоническими богами вроде злобных духов гор гэла и прочих сомнительных персонажей. Повсюду кишат и сонмы чистых демонов. В этой иерархии явно проглядывает оппозиция между божественным и демоническим началами мироздания, причем первому принадлежит активная, мироустроительная роль. Основание каждого буддийского монастыря сопровождается подавлением и усмирением местных демонов, чаще всего, кстати, — демона женского рода. Описания монатырей так и определяют: статуя Шакьямуни стоит на лбу этой распростертой в изнеможении демонессы, статуя Вайрочаны — на ее сердце и т.д. Более того, согласно популярному верованию, все земля Тибета ассоциируется с демонессой Сыму, стреноженной буддийскими монастырями и не имеющей сил пошевелиться. Каждый тибетец даже знает, на какой части тела Сыму стоит тот или иной монастырь. Противопоставление активного, светлого благого Неба и пассивной, темной, даже злонамеренной Земли как будто плохо согласуется с культом чистой имманентности (идеей недвойственности сансары и нирваны) в буддизме. Но обратим внимание на то, что отвергается, собственно, инертность материи. По той же причине в фольклоре всех народов выброшенные вещи, всякая «мерзость запустения» наделяются демонически 199 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет ими свойствами. Положительная же имманентность относится к творческим превращениям, самой изменчивости бытия, и здесь уже не обойтись без человека и его духовного бодрствования. Недаром опознание имманентности Будды миру требует участия и усилия человека. Самопроявившиеся образы Будды, а равно каноны буддийской премудрости открываются все-таки святыми подвижниками. Пространство со-работничества Будды и человечества, живого средостения Неба и Земли и есть главная тайна духовной традиции Тибета. Описанному образу мира соответствует столь же самобытная, сколь и непривычная для европейца мифология. Последняя являет собой хаотическое нагромождение ярких, психологически насыщенных эпизодов, которые не тподчиняются причинноследственным связям, не связаны единой нитью повествования и потому несводимы ни к метафизическим, ни даже нравоучительным сюжетам. Эта мифология творится судьбоносным случаем, спонтанностью превращения, которая всегда оказывается перетеканием пустоты в предметный мир и возвращением этого мира в пустоту. Она устанавливает иерархию уровней реальности, — пустоте, конечно же, отводится в ней главенствующее место — но не допускает порядка, определенного самосущим творцом. Ее тема — не внутреннее тождество мысли, а непроизвольное и притом неописуемое событие. Так пробудившийся от сна ощущает себя «другим человеком», но не может объяснить сущность произошедшей с ним перемены. В этой мифологии нет ничего идеального, никакого творца мироздания или параллелизма горнего и дольнего миров. Она внушает опыт события, которое просто оставляет все (надо думать, на своих местах), пред-оставляет всему пространство быть, т.е. превращаться. Она утверждает равную реальность Земли и Неба, сознания и бессознательных основ жизни. Не знаю, уместно ли включить в этот очерк упоминания о руинах в Тибете. Последние в целом не характерны для Востока. Обветшавшие здания либо постепенно сливаются с природ 200 Тибет вроссыпь. Страна пилигримов ным ландшафтом, как случилось с древними городищами в пустынях Центральной Азии или Ангкор-Ватом в Камбодже, либо отстраиваются заново и являются миру в полностью обновленном виде. По правде сказать, почти все монастыри и дворцы в Тибете, как и в Китае — новоделы, поставленные на месте зданий, варварски разрушенных в годы Культурной революции. На Востоке в этом нет ничего трагического. В конце концов азиатское миросознание не проводит различия между оригиналом и копией и скорее склонно подчеркивать оригинальность подделки. Вещь на Востоке ценна не столько оригинальностью, сколько своей функцией, пользой в быту. Но немногочисленные руины, которые мне довелось видеть в Центральном Тибете, — развалины монастырей Чокорге у озера Лама-ла цзо, где определяют место рождения следующего Далай-ламы, или Речун-пуг в окрестностях Цэтана — лишены умиротворенно-романтической ауры. Свежие памятники человеческого вандализма, они выглядят незаживающей раной на теле страдальчески-святой земли Тибета, еще одним явлением жертвенности, которой скрытно, но упорно живет эта страна. Недаром власти не поощряют и даже прямо препятствуют посещению этих угрюмых мест, дышащих скорбной правдой жизни. А посетить их очень даже стоит. В Речун-пуг, например, хранятся посох знаменитого Миларепы и реликвии других великих подвижников его удивительной школы. Страна пилигримов Умел же сказать мудрый Конфуций: «Человечный муж радуется горам». Звучит на первый взгляд странно: почему именно горам? Горы как раз дальше всего отстоят от всего собственно человеческого. Но по сути сказано очень точно. Человек только и становится самим собой, повернувшись лицом к вечности и освободившись от всего «слишком человеческого». Человеку назначено идти к Небу, а сверхчеловеческие горы — самая точ 201 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет ная мера его заслуг. Оттого же природа человека, главное его призвание на этой земле — уравнивать несопоставимое и соединять несходное. Где те весы, на которых взвешивают несравненное? Тут материя не количественная, измерению не поддающаяся. Здесь мы имеем дело не с «что», а с «как», с чистой качественностью бытия, которая не имеет предметного содержания, но не существует вне предметов, как пустота зеркала не существует вне выявляемых ею вещей или динамизм воображения не отделен от рождаемых им образов. Es gibt Nichts ausser den Ganzen, говорит Ницше: «ничто вне целого». Звучит двусмысленно: то ли нет ничего вне мира, то ли помимо всего есть какое-то Ничто. Подозреваю, что оба утверждения ложны: ничто вне целого существует как самоопустошающаяся и потому все вмещающая в себя пустота, каковая по определению никогда не пуста, но в своем пределе предстает предельной наполненностью, неисчерпаемым разнообразием мира. Как говорят буддисты: «Пустота не пуста — вот истинная пустота». Бытие пустоты есть бесконечное ускользание от себя — самое естественное и безусловное Событие, предваряющее и, более того, дающее быть всем перипетиям бытия. Никогда не данное, вовек неопределимое, оно отдается в мире бесконечным эхом самоподобия.Таков же язык восточных религий: упраздняющий все значения, сжигающий слова ради того, чтобы выявить чистую качественность бытия, которая никогда не есть, но всегда со-бытийствует и всегда грядет. «Великий Путь непроходим», «Великий квадрат не имеет углов»… И равным образом напомнить об истинах житейской мудрости — самых что ни на есть обыденных, но не поддающихся доказательствам: «Великое искусство выглядит неумением»… Этот буйный, зашкаливающий за все рамки стиль мистической аскезы — за что предали инквизиции Майстера Экхарта и задавили юродствующих в Московской Руси — органически встроен в буддийское мировоззрение и запечатлен в самых популярных персонажах 202 Тибет вроссыпь. Страна пилигримов буддийского пантеона — в Толстобрюхом Милэ, чудаковатых чаньских старцах, блаженных монахах Будае и Цзигуне и проч. В мире, выявляемом пустотой, все бытийствует по своему подобию, все существует воистину, не будучи тождественным ничему, — даже самому себе. Таковость существования ни в чем не выражается и даже не обозначается, а только, так сказать, преломляется в обстоятельства-эпифонемены, подобные тени, отблеску, эху, отчужденному следу или прихотливой вязи, декору жизни, орнаменту вещей. «Пустота — она же цвет», «свет обрамляется тенью» — гласят классические буддийские определения истины. В недвойственности пустоты и образа творится пространство духовного опыта, разыгрывается вся драма культуры с ее иерархией и взаимными подстановками внешнего и внутреннего, фасада и тыла, возвышенного и низменного, всеобщего и конкретного, святого и профанного. Так нужно ли удивляться тому, что буддизм с его философией пустотного самоподобия во всех колонизованных им странах не вытеснял местные, «культурно-субстанциальные» традиции, но вступал с ними в сложные отношения симбиоза? Последователи Будды притязали на опыт духовного просветления, т.е. на событие в его абсолютной значимости — неприметное и неуловимое в океане мировых метаморфоз. В конечном счете такое событие неотличимо от простейшей данности жизни, по сути беспредметной или, точнее, до-предметной. Оттого же идеал буддийской просветленности не только не исключал, но прямо предполагал бесконечное разнообразие зримых проявлений божественной реальности. Он не существует вне конкретных событий мироздания, каковые, впрочем, в его свете оказываются пустыми, не более чем отблесками верховной пустоты. В итоге мировая религия буддизм повсюду успешно и охотно облекалась национально-исторической спецификой. Между тем и другим нет никакого спора. Просто в существующее тело культуры встраивается иная перспектива. Но сам принцип са 203 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет моподобия утверждает иерархию абсолютного и конкретного измерений события. Это относится, разумеется, к самому буддизму с его необъятным пантеоном божеств и поразительным разнообразием духовных практик. Но тот же принцип распространяется и на отношения буддизма с местными религиями: буддизм и бон в Тибете, буддизм и даосизм в Китае, буддизм и синто в Японии... Повсюду локальные религии освящают некую субстанцию жизни, ее энергию или силу (ла в Тибете или ци в Китае), но образуют сложную иерархию культов, осеняемую буддийской идеей пустоты. А буддизм, вбирая в себя местные культы, в известном смысле дает им новую жизнь, даже отчасти в них растворяется. Эта оригинальная и в своем роде очень прочная религиозная система в равной мере утверждает и преемственность, и разрыв между отдельными религиозными традициями подобно тому, как понятие «таковости» бытия может обозначать одновременно и универсальный принцип бытия, и уникальное качество каждого момента существования. Буддизм с его пустотой и субстанциальность местных религий, накладываясь друг на друга, оказываются взаимно как бы мнимыми, призрачными величинами. Но в алгебре духовного опыта наложение двух мнимостей утверждает нечто безусловно реальное и истинное... Лет двадцать назад, в пору расцвета постмодерна, в Америке было в ходу замысловатое словечко co-nonbeing, со-небытие. Слово хоть и странное, но удачно описывающее природу чистого события. Правда, было бы точнее усилить его качественное измерение и говорить о со-небытийности. И притом помнить о символической природе самого понятия «небытийности», отразив это обстоятельство на письме, скажем, таким образом: со-(не)бытийность. Таково имя самой естественной и одновременно самой утонченной реальности, самого прочного единства природного и культурного, человеческого и божественного. В сущности, весь Тибет предстает таким самоподобием пустоты. Его пустынный простор — лучший образ полноты бытия. 204 Тибет вроссыпь. Страна пилигримов Его сверкающие пики взывают к глубине сердечной мудрости. В краю бесконечно богатой пустоты можно быть только на краю всего. В стране событийности можно быть только странником — всему открытым, всем чужим. Странничество по сути и есть встреча с чужим-родным, искусство жить неузнанным и незнакомым. Видимый покой Тибета тем и велик, что исполнен могучего внутреннего динамизма. Простор по определению не может не рваться из себя, убегать за собственный горизонт. Лучший признак святого места, говорят тибетцы, — это когда за горным проходом открывается бесконечная даль. Таких мест в Тибете хоть отбавляй. А степь и плоскогорье делают их обитателей прирожденными путешественниками. Тибет населен постоянно странствующими людьми. Многие, как пастухи, кочуют по роду занятия. Но не меньше и таких, кто отправляется в путь, чтобы поклониться святыням. Передвижения в Тибете занимают так много времени, что в дороге частенько даже забываешь о том, что куда-то едешь, и начинаешь воспринимать свой дорожный быт как неизменный уклад жизни. Перед глазами с величественной степенностью тянутся, навевая приятную дрему, прекрасные, но странно похожие картины: реки и долины, перевалы и проходы, плоскогорья с цепями гор на горизонте и стаями облаков вверху, снова долины и снова перевалы. Невольно всматриваешься в нависшее над головой небо, его мистическую геометрию. В его светлой синеве вдруг сойдутся тучи, брызнет прозрачный дождие, потом снова выглянет солнце. В чистом воздухе отчетливо видны далекие деревни у горных склонов. На вершинах скал темнеют развалины древних крепостей. Эти руины попадаются на удивление часто, они — едва ли не единственное напоминание о глубине исторического времени и человеческих свершениях — или тщеты свершений? — в этом торжественном краю, где все дышит покоем вечности. И постепенно путешественнику начинает казаться, что это он застыл на месте, а мир неспешно проходит 205 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет перед ним роскошной театральной декорацией. Как ни странно, путешествия в Тибете — отличный способ обрести покой в душе. Ибо человек будет по-настоящему покоен только тогда, когда понимает, что все вокруг — блики и тени. Благость вечного покоя нарушает людская суета. Дороги в Тибете сейчас — одна гигантская стройка. За несколько последних лет построена асфальтированная трасса до западной оконечности Тибета с ответвлениями в Непал. Путешествие по строящейся дороге с ее ужасными объездами через грязь, пыль, канавы, кучи мусора и глубокими — по капот глубиной — реками, да еще ночью — это, конечно, приключение не для слабонервных. Но еще хуже, когда какой-нибудь участок просто закрывают на весь день для движения транспорта. А такое случается сплошь и рядом. Ставят шлагбаум или просто протягивают веревочку, а конец ее — в палатке, где валяется на кровати краснолицый, раздутый от гордости дорожный полицейский. Как всегда в Китае, вопрос решается по обстоятельствам: когда сотню долларов сунешь, когда припугнешь связями в Пекине, иной раз отделаешься душевным разговором и пачкой сигарет, а порой по-наглому объедешь пост по полю, а полицейский сделает вид, что не видит: ему за веревкой поручено смотреть. Однажды натыкаемся на шлагбаум, а парень из своей будки кричит, что дорога закрыта до вечера: идут взрывные работы. Получив всего-то 50 юаней он тут же потянул за заветную веревочку. Мол, поезжайте под свою ответственность. Но бывало, и нередко, что ничего не помогало, и дело доходило до большого скандала. Впрочем, построить новую трассу в Тибете — это еще полдела. Дожди, оползни, камнепады, морозы, а часом и землетрясения с поразительной быстротой разрушают вроде бы по всем правилам уложенное полотно или совсем новенький мост. Так что ремонт дорог в Тибете — занятие столь же постоянное, как и их строительство. И притом стратегически важное. Интересы большой политики и туристического бизнеса в этом пункте совпадают. 206 Тибет вроссыпь. Страна пилигримов В обычае посещать святые места сошлось так много черт мировоззрения и жизненного уклада тибетцев, что свести его к какой-нибудь одной идее или теме невозможно. Разумеется, он плотно вплетен в буддийскую и бонскую мифологию, но его теоретические обоснования сложились сравнительно поздно. Исторически он уходит корнями в древний культ гор, на который впоследствии наслоились буддийские мотивы. В раннем буддизме, кстати, отдельного культа гор не существовало. В Тибете записки о паломничествах в святые места появляются с 12 в., хотя из них ясно, что уже тогда эта практика имела широкий размах. Один буддийский наставник того времени сообщает, что медитировал на Кайласе в обществе пяти сотен йогов — настоящая гималайская Фиваида! По древнему поверью, день медитации в святом месте приносит столько же заслуг, сколько целый год медитации в обычной местности. Если же говорить о сторонах света, то в Тибете, как известно, более всего почитался Север, где находилась блаженная страна Шамбала. Как говорится в одном старинном наставлении, «к северу от Гималаев даже земля, скалы и неодушевленная природа даруют благо». Принято говорить, что великие учителя Дхармы «открыли врата» святых мест для всех людей. Открывается, собственно, недоступный простым смертным духовный образ святого места, который соответствует, например, структуре мандалы или определенному уровню духовного постижения. Главные святые горы в Тибете — Кайлас на западе, Лабчи в центральной области, Цари на юго-востоке являют просветленному взору именно образ мандалы с четырьмя воротами по сторонам света, четырьмя озерами или водными потоками — прообразами первозданной энергии жизни и как бы окнами в небесный мир. А в самом центре святого места, на вершине его главной горы стоит — невидимый для непосвященных — небесный дворец. Кроме того, каждое святое место воплощает образ того или иного божества. Первооткрыватель святыни всегда укрощает хозяйничавшее там прежде демоническое божество — наследника первобытного 207 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет культа. Кроме того, в зависимости от их местонахождения различаются три категории святых мест: над землей, на земле и под землей. Итак, святые места заложены в мире от начала времен, но становятся таковыми благодаря духовным трудам подвижников. Природа и люди соработничают в деле всеобщего просветления. Для многих тибетцев паломничество даже не требует дальних странствий: житель Лхасы может обойти Потала, Джоканг или весь город. В других местах достаточно обойти вокруг соседнего монастыря. О происхождении святых мест рассказывается в легенде по-своему образцовой для этого жанра тибетского фольклора. В ней говорится, что когда-то миром владел демон Рудра, который притеснял и мучил его обитателей. Однажды будда Херука, олицетворение безграничного сострадания, в неистовом танце освободил Рудру от его телесного плена и рассеял его тело по обитаемому миру — наверное, примерно так, как пахарь разбрасывает семена на поле. Места, где упали частицы тела Рудры (их всего 800), превратились в «чистые проявления изначально сущих святых мест», «дворцы тайных мантр», тогда как женщины из свиты Рудры стали покровительницами этих мест. Именно они выступают проводниками благочестивых посетителей святынь. Из жидкостей в теле Рудры выросли целебные деревья и травы и т.д. Имеются еще «позднейшие» святые места, появившиеся благодаря подвижническим трудам учителей. Таковых насчитывается 108 из разряда больших, и 1002 из разряда малых. Нетрудно догадаться, что между внутренним образом человека и физическим обликом святого места имеются тесные и притом самые разнообразные аналогии. Иногда они вполне очевидны. Например, в середине 19 в. лама Чоклинг записал о месте паломничества Цадра в восточной области Кам, что оно «представляет просветленное сознание, ибо имеет форму восьми лепестков сердечной чакры». Сама эта видимая форма в свою очередь является прообразом мирового колеса Истины. 208 Тибет вроссыпь. Страна пилигримов Что ж, человек, согласно восточным религиям, пребывает в мире, как младенец в утробе матери или как рыба в воде или, если взять западные образы, Адам в раю. Ему живется весело и легко. Вообще-то в Тибете существовало очень подробное учение о соответствиях между человеческим телом и святыми местами. Считалось, что потребность в паломничестве возникает после того, как подвижник достиг «стадии завершения» в медитативной практике. Это означает, что жизненные энергии его тела уже могут войти в центральный энергетический канал, который соединяет так называемый «белый источник» в верхней части головы и «красный круг» — область в нижней части живота, где энергия «достигает завершенности». В таком случае появляются устойчивые каналы сообщения между жизненными субстанциями организма и энергетикой мироздания. Точки же сообщительности между внутренним состоянием человека и внешним миром могут быть найдены во всех краях земли. А в Бон прямо говорится об одних и тех же пяти божествах, которые управляют и телом человека, и окружающей местностью. Состояние «завершенности в духе» имеет свою основу — так называемые «пять путей» духовного совершенствования. Эти пути включают в себя веру в прозрение и благие действия, ведущие к нему, безупречное самообладание (контроль над органами чувств), правильное питание, усердие в медитации, радостное бодрствование в рамках должного поведения, опыт свободы, знание истинного учения. Паломник должен ревностно исполнять эти пути совершенствования, но ему еще нужно заручиться помощью покровительниц места (их называют дакини), и дать отпор местным демонам. Встречи подвижника с дакини и демонами оставляют памятные следы в назидание будущим паломникам. Например, укрощенный силой просветленного сердца бес навеки уходит в камень, оставив на его поверхности свой отпечаток. Усердно почитаются и другие божественные знаки: отпечатки ладоней, ног и посоха подвижников, самопроявившиеся священные формулы канонов, источники со святой 209 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет водой, пещеры для медитации и т.д. Часто эти следы откровения почти невозможно различить физическим зрением, и путеводители для паломников разъясняют, как их найти. Что ж, внимание к деталям, к пределу созерцания — лучшая школа просветления. Поистине, в нюансах прячется не только дьявол, но и святость. Отсутствие цельного повествования в мифологии святых мест восполняется числовой символикой. Особенно часто фигурируют число 24 и 10. Первое число обозначает количество «мест просветленного действия» и энергетических каналов в правой и левой половинах тела, и соответствует, как уже говорилось, 24 святым местам мира в целом и каждой отдельной местности. Эта цифра умножается на три, достигая в конечном счете 72 тысяч, что составляет общее число энергетических каналов в теле и мире. Что касается десятки, то она обозначает число месяцев внутриутробного развития человека и десять уровней духовного состояния, которые соответствуют определенным местам святости. Десять ступеней просветления в иерархии святых мест суть следующие: 1. Святое место, или основание последующих ступеней. 2. Возвышенное святое место. 3-4. Поле, т.е. место первой жатвы плодов медитации и.высшее поле. 5-6. Восхищенность или твердое упование в прозрение и высшая восхищенность. 7-8. Собор, т.е. собирание всех духовных сил и высщий собор. 9-10. Кладбище, т.е. полная потеря «я» и высшее кладбище как причастность высшим божественным силам. Имеются еще три дополнительные ступени: так называемое «прерывание хмеля», т.е. негативных эмоций, высший уровень этого состояния и, наконец, состояние Будды Вайрочаны. Лучший способ почтить святое место и причаститься его благодати — обйти его, желательно три раза. В главных местах паломничества имется три способа или маршрута обхода: внеш 210 Тибет вроссыпь. Страна пилигримов ний, внутренний и тайный (вплоть до чисто медитативного). Последний доступен только великим духовным наставникам. Вот несколько пассажей из подробного наставления о том, как совершать паломничество, составленное ламой Качо Вонгпо, 1350-1405): «Паломничество совершать в трояком образе, блюдя физическое, словесное и умственное смирение, укрепляя волю к просветлению и выполняя предписания тантры. Устраняй последствия дурных поступков, отказываясь ехать верхом или носить шляпу. Устраняй последствия дурных слов, читая молитвы и распевая благонравные песни. Устраняй последствия дурных мыслей, поддерживая в себе благочестие, преданность и благое видение. Оставь всякое дело, причиняющее ущерб духу, всякое попечение о мире. Откажись от шуток и громкого смеха, подави в себе чревоугодие, особливо же сторонись пьянства, громких криков и споров. Если ты устал, лазая по горным склонам и ущельям, то радуйся этому, ибо такое утомление в отличие от обыкновенной работы очистительно. Не препятствуй чудесному явлению богов и подвижников на твоем пути. На все смотри с верой, благим взором. Не бойся страшных явлений вроде узких проходов, дождя, ветра, лесной чащи, хищных зверей, молнии или града: молись Трем Источникам (учителю, божеству медитации и дакини), совершай подношения покровителям местности. Относись к страху как состоянию бдения и тревоги в стадии перерождения. Образы божеств, в том числе самопроявившиеся, нельзя переносить в другое место,или разбивать, ибо это влечет за собой невзгоды и преждевременную смерть. Не будь небрежен:пестуй понимание, что перед тобой истинные образы Трех Источников. Паломничество, предпринятое с великими трудностями и преданностью, очищает от дурных дел и помраченности духа. Паломничество, совершенное с подношением мандал и пением гимнов, сделает возможным исполнение желаний. Паломничество, совершенное с исполнением тайных искусств тантры, одарит 211 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет великим блаженством. Паломничество, совершенное с правильным исполнением медитации, приведет к духовному прозрению. Даже если ты проживешь в этом месте сто лет, ты не пожалеешь о потраченном впустую времени. Постоянно воспитывай в себе доверие к этому месту; постоянно находись здесь в радостном состоянии: это сделает твою жизнь счастливой!» Современные тибетцы нисколько не утратили вкуса к паломничеству. Тропы внешних маршрутов вокруг святых гор всегда заполнены людьми. Поприветствовать путника на паломнической тропе, своего незнакомого сподвижника на общем духовном пути человечества, — это тоже большая радость. Недаром в одном старинном руководстве для паломников в числе благотворных воздействий святых мест упоминается возможность увидеть «великое разнообразие людей со всех концов света». Слава труду! Тибетцы занятые трудом — на редкость вдохновляющее зрелище. Унылая погоня за долларом еще не коснулась этих людей. До сих пор крестьяне в Тибете выезжают на работу, как на праздник. Их тракторы украшены зелено-красными флажками, гирляндами цветов, свастикой, портретами высоких лам. Трактор оглушительно тарахтит и плюется едким дымом, но тракторист улыбается во весь рот проезжим иностранцам. Женщины и дети с песнями едут в прицепе... У стен монастыря крестьянки серпами убирают урожай: красные, зеленые, синие, фиолетовые блузки, юбки и широкополые шляпы яркими пятнами разбросаны по желтой ниве. Ван Гог отдыхает... Есть у тибетцев и своя трудовая песня, одна на всю страну, которая поется при строительстве зданий. Запевала начинает куплет, остальные работники как один бодро подхватывают. Особенно весело под нее утрамбовывать собственными ногами бетон. Но можно и забивать гвозди, прилаживать доски, копать траншеи. В песне работа становится общим делом, а работни 212 Тибет вроссыпь. Слава труду! ки — одним общим телом, одной душой. Песня превращет работу для простых тибетцев в танец души. И в чем, как не в труде, в котором соединяются тело и дух, может испытать радость причастности к творческой силе мироздания житель страны, где верят, что мысль и вещество выходят из одного корня, из «единого сердца» Будды? Не идеи или выгода, а труд и молитва, молитвенный труд и трудовая молитва — вот что в действительности объединяет тибетцев, в иных обстоятельств совершенно неспособных к объединению и солидарности. Еще и сегодня работа в Тибете обставлена многочисленными обрядами и поверьями, строго соблюдаемыми. Вот некоторые самые распространенные и бесхитростные запреты: после сева нельзя рубить деревья, чтобы не рассердить небесных богов, нужно блюсти покой водных божеств и не ловить рыбу. Нельзя даже собирать целебные травы, чтобы не потревожить духов земли. По той же причине до осеннего сбора урожая нельзя косить траву. За этими правилами просматривается все та же готовность человека жить вместе с природой, довольствуясь лишь самым необходимым. Разве он теряет больше, чем приобретает? А жизненные излишки уходят ламам — хранителям «небесных» сокровищ людей. Но перед нами, очевидно, и особое отношение к миру, сознательная позиция, которая требует охранять полноту и целостность всякого существования. С этой точки зрения нет более совершенной, более тонкой работы, чем медитация. Вот работа беспредметная, обращенная на цельность мира, ис-целяющая мир и потому самая чистая, не оставляющая следов. Всякая прочая деятельность ценна в той мере, в какой подобна ей. А перспектива небесной всеобъятности присутствует в каждом деле. Природа тоже работает на духовную истину: ветер, раздувающий молитвенные ленты на перевалах и флаги на горных склонах, разносит благодать по всей округе, и даже горные ручьи текут не просто так, а попутно крутят молитвенные барабаны, причем с особенным усердием во время 213 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет дождей. Очень мудро: чем сильнее буйствует природа, тем больше прибытку небесной благодати. Человеку тоже подобает работать по-небесному или, как говорят на Востоке, «завершать работу Неба». Выводит ли он новые сорта цветов, укрощает ли реку, пуская ее воды на поля, или даже строит ракеты — он призван делать именно «небесную работу», ведь он использует и многократно усиливает естественные свойства материалов, а главное — прозревает новые, неведомые горизонты опыта. Так да здравствует человек труда! И недаром в местечке Дуцзянъянь, в предгорьях Тибета, где с древности действует большая оросительная система, археологи откопали двухтысячелетней давности каменную статую рабочего без головы, но с шанцевым инструментом в руках. Голову от статуи оторвало безжалостное время, но позволительно спросить, нужна ли она тому, кто в работе отдается несотворенному ритму самой жизни и полагается на врожденную чувствительность тела? Ацефал, Безголовый человек — один из героев восточноазиатской мифологии. Несомненно, здесь кроется причина исключительного прилежания восточных народов в сочетании с их неистощимым оптимизмом и неподдельной радостью труда. В свое время Кайзерлинг увидел в Китае настоящую «культуру работы», сравнив китайцев с муравьями: эти азиаты работают столь же рьяно, сколь и «безголово», без мысли о технической эффективности и разумной организации труда. Конечно, Кайзерлинг писал под впечатлением сутолоки китайской улицы и видел перед собой работу в ее самых примитивных формах. В его наблюдении верно лишь то, что труд, даже оторванный от его духовных истоков, способен внушать восточному человеку радость. Хорошо делать свою работу само по себе — удовольствие, заслужить за свою работу похвалу старшего — приятно вдвойне. Но сравнение китайцев с муравьями, хоть и распространенное в то время, несправедливо ни по отношению к китайцам, ни по отношению к муравьям. Насекомые как раз не суетятся, а передвигаются 214 Тибет вроссыпь. Слава труду! по установленным маршрутам с заданной скоростью. Таков же, как мне уже не раз доводилось говорить, и поток уличного транспорта на Востоке: поток неспешный, стабильный. Пресловутая торопливость китайцев — явление того же рода, только социально обусловленное. Кайзерлинг не догадывался, что наблюдает приметы особого рода любезности. Как и многие другие свои действия, восточные народы демонстрируют торопливость, выказывая свое усердие и почтение к вышестоящим. Так в древнем Китае, проходя перед троном государя, следовало изображать бег. А передвигаются на Востоке как раз небыстро, а в минуту опасности как раз спокойны, как никогда. «В часы отдохновения благородный муж должен думать о том, что не терпит отлагательства, а в момент, требующий решительного действия, хранить безмятежность». «Вкус корней» А если бы Кайзерлинг познакомился поближе с теми же рикшами или носильщиками, то узнал бы, что и им не чуждо тонкое чувство трудового ритма и что у них тоже есть свои трудовые песни и своя трудовая мифология. Более того, у них есть свои подлинно духовные секреты успеха. Физический труд в Азии не обязательно есть признак невежества и примитивности. К примеру, даже сегодня рабочие, поднимающие в гору на одном коромысле по два пуда кирпичей, благодаря их умению филигранно держать равновесие считаются обладателями настоящего гунфу, которому позавидует любой мастер боевых искусств. А вот чисто механический труд, внедряющий в человека «механическое сердце», слыл на Востоке занятием презренным и недостойным мудрого, ведь он препятствует духовному совершенствованию. Нельзя, наконец, забывать о пропасти, отделявшей простонародье от ученой элиты в Китае и лам в Тибете. Привилегией последних как раз и была «умная работа» как сбережение целостности бытия или, если только западный читатель может это понять, предоставление всем вещам места быть, пространства жизненного роста. 215 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет В том-то и дело, что физических усилий для «завершения работы Неба», как раз и не требуется. Человек вообще-то проклят не трудом, а производительностью труда. А на Востоке он вовсе не несет на себе никаких проклятий. Он свободен просто жить, что, конечно, не предполагает ни отупляющей праздности, ни произвола. Восточный человек живет естественно, для него долг и удовольствие, успех и авторитет, власть и здоровье сосуществуют в естественном единстве и подчинены одной естественной мере. Кто живет естественно, тот не напрягается. Восточные языки очень слабо разделяют понятия работы, учения и веселья. Где же сходятся эти три столь разные виды деятельности? Не в чем ином, как в моменте творческого прозрения, которое предполагает и виртуозное мастерство, упраздняющее различие между работником и материалом, и внутреннюю свободу, и нравственную ответственность. Вот и трудолюбие жителей Азии есть отчасти следствие объективных условий жизни (перенаселенность или, как в Тибете и многих районах Центральной Азии, суровая природа), отчасти — способ личного совершенствования, ибо нельзя стать лучше, не «работая над собой», а человек на Востоке человечен в той мере, в какой внемлет моральному императиву. Мир в восточном миропонимании — это бесчисленные превращения пустоты, где все пребывает в другом. Событие есть, конечно, перемена, превращение, но всякое превращение позволяет узреть еще и всеединство жизненных метаморфоз в пустоте. Такое прозрение — высший смысл всякого события. Лама, погруженный в чистый покой, трудится за всех и для всех. Завершение работы Неба на Востоке всегда связано со способностью очарованной души, как сказал поэт, «увидеть вселенную в песчинке и небо в полевом цветке». Так в богатых домах старого Китая вешали на стены в качестве картин срезы мрамора, узор на которых отдаленно напоминают пейзажи в классическом вкусе. Забавно, наверное, открыть окружающий нас бескрайний мир внутри камня! Открывая в одном что-то совсем другое и даже противоположное, мы переживаем творческую мощь жизни и чувствуем 216 Тибет вроссыпь. Слава труду! прилив чистой радости. Но одновременно мы превозмогаем, оставляем себя и, следовательно, умаляем себя или, как говорят на Востоке, «опустошаем себя». Мы смиряемся с бесконечным. Вот почему песня и танец — два верных средства сделать работу духовным делом. Они вводят работника в космический хоровод одухотворенной жизни, реально приобщают его к вечности. Немой язык танца выражает все с последней, непреложной ясностью, ибо показывает, что значит найти себя в другом и как душа наполняет тело и теряет себя в нем, но только для того, чтобы приобщиться к жизни вечной. Среди фресок древнего монастыре в Толинге на западном краю Тибета есть удивительное изображение странствующего монаха. Он не идет, а танцует в своем долгом странствии по центральноазиатским пустыням, и концы его пояса тоже весело и притом в красивой симметрии пляшут в такт его шагу. За плечами у монаха увесистая стопка книг, но он как-будто не чувствует тяжести своей ноши. Его лицо озарено доброй улыбкой, глаза устремлены на сосуд со святой водой, который он держит в вытянутой левой руке перед собой. Кажется, что этот «сосуд вечной жизни» — обещание счастья для человечества — и увлекает монаха вперед на его стезе любви: в любовном прикосновении таится все богатство мира. В правой руке он держит мухогонку — символ знания и отрешенности от мирской пыли: любить все может только тот, кто свободен от всего. Но более всего поражает поза монаха: он немного присел, словно готов отступить назад или, скорее, закружиться в танце жизненной радости. Два его спутника или, возможно, слуги — их фигуры заметно меньше — запечатлены в такой же пританцовывающей, вращающейся позе. Таков фундаментальный жест подвижника: уступление, умаление, которое возносит ввысь, дает силу и радость. Но это и главное правило телесного труда. Так в каллиграфии, чтобы провести черту вправо, нужно сначала отвести кисть влево; чтобы подпрыгнуть, нужно присесть и т.д. Это правило в свое время приметил Сергей Эйзенштейн, положивший 217 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет его в основу своей теории монтажа: нельзя показать удар молотом, не показав прежде, как молотом замахиваются. У монахов с западнотибетских фресок есть собратья в Китае. Существует портрет знаменитого средневекового даоса Чжан Санфэна, легендарного родоначальника даосских боевых искусств, запечатленного в точно такой же балетной позиции уступления. (Даосов вообще было принято изображать странниками, каковыми они фактически и были.) Но в даосской литературе больше всего прославлен необыкновенный повар из притчи древнего даосского философа Чжуан-цзы. Этот виртуоз кухонного ножа разделывал туши быков так (что особо оговорено в тексте), словно танцевал под музыку и при этом ничего не видел и не слышал, а полагался на «духовное чувствование », с великим тщанием вел своей нож, «не имеющий толщины», в туше через «пустоты и полости», не встречая препятствий, так что в конце концов туша распадалась, «словно ком земли рушится на землю». Что делал этот повар? Насильнически разрубал туши, губя их природную цельность? Как раз наоборот: он восстанавливал полноту телесного бытия во вселенском ритме, где нет ни тождественного себе субъекта, оторванного от физического тела, ни пассивного материала, но все встречается со всем, все существует в «ином» и иначе. Вспомним, что и будда Херука, с виду страшный, а на деле несущий в мир великую любовь, «освободил» демона Рудру от его телесной ограниченности — неизбежно дурной — посредством грозновеличественного танца. Восток не знает молитв к личностному богу. Его молитва и проще, и универсальнее: «Величайшее, разреши меня!..» И некому исполнить эту просьбу. Человек сам в ответе за себя. Подобно православным молчальникам, уже при жизни переживающим Страшный суд, восточный мудрец может сам вой ти в сокровенное пространство одухотворенного ритма, своего соработничества с божественной силой мироздания и так стяжать родовые качества жизни, свою «подлинную природу», свой веч 218 Тибет вроссыпь. Слава труду! носущий и потому фантомный облик. Поистине, реальность события фантомна. Вот почему мы никак не можем решить, была ли разделка быка удивительным поваром грезой, наваждением, даже плодом воспаленного сознания или все происходило «на самом деле»? Но не по этим ли законам оцифрованной медиа- среды уже живет современный мир? Нам уже дано понять фантастичность реального и реальность фантастики. Но и то правда, что любовь всегда скрывает себя и предстает в ином образе и в образе иного. Ее незримое присутствие можно распознать разве что по иронической интонации, которая сама мгновенно рассеивается, ускользает от завистливого взгляда рефлексии, как образы богов и демонов исчезают в святых местах, оставив на лице земли едва заметный след. Бесконечное удостоверяется самоограничением, смирением. Святая простота хрупких вещей — залог неуничтожимости духовной истины. Никогда восточный человек не откажется от данности вещного мира человеку и не только потому, что этот мир есть лучший образ вечносущей актуальности, но еще и потому, что он способен стать средством, инструментом человеческого деяния. Стало быть, мир на Востоке по существу своему техничен. А техническое задание восточного человека — сохранить этот мир в полноте его бытия. Величайший труженик тот, кто умеет ничего не делать. Сказано Лао-цзы словно о помянутом выше поваре: «Великий резчик ничего не разрезает». Единство человека и природной среды в технической деятельности человека предстанет и очевидным, и естественным, если отказаться от европейского предрассудка оценивать технику в свете ее орудий и целей, в свете абстракций техно-логии. Теперь важнее смотреть на технику в перспектие творчества и жизненной среды людей, увидеть правду духа как раз там, где он открывается бесконечности, ускользая от себя, скрывая себя в конечном. Это единство объясняет многие черты восточного характера: неискоренимый жизненный оптимизм и столь же искреннее смирение азиатов, их прилежание, соединенное с ма 219 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет стеровитостью, их поразительное внимание к свойствам и пользе вещей, их равнодушие к пластически замкнутой форме и даже, как обнаружилось в наше время, способность к инновациям и творческому подражанию. А пространство этого небесно-человеческого континуума «техники сердца» (буквальный перевод китайского термина) весьма напоминает гиперпространство современных высоких технологий — виртуальный мир самовоспроизводящейся и одновременно рассеивающейся, теряющей самое себя медиа-среды. Единство Человека и Неба задано и загадано в их вездесущем не-сходстве. Мудрость, говорят тибетские ламы, есть познание вещей в их бесконечном разнообразии. Смерть в Тибете В память навсегда врезался дождливый, холодный день, когда мы посетили женский монастырь в Тагуне (восточный Тибет). Там я впервые увидел так называемое «небесное кладбище» — место, где покойников, расчлененных надлежащим образом, оставляют на съедение птицам. В небольшом распадке стояла большая древняя ступа, наглухо замурованная и заваленная грудами плоских камней, нанесенных паломниками. Вездесущий в Тибете образ абсолютно внутреннего пространства — про образ остановившегося времени, времени до всякого времени и, следовательно, вечной жизни. Вокруг ступы струился неиссякающий поток паломников, на склоне горы напротив чернели пустые пещеры для медитации, а насельницы монастыря сидели перед входом в его главный зал прямо на земле и непрерывно бормотали сутры. Их было много, человек пятьдесят или больше. Моросил дождик, земля раскисла, кое-где уже появились лужицы. Но на лицах монашек не было и тени недовольства, только спокойное сознание того, что они честно и даже храбро исполняют свой долг. А вдали виднелось «небесное кладбище». Оно находилось, как обычно, на плоской вершине холма, склоны которого были почти сплошь заставлены белыми и розовыми молельными фла 220 Тибет вроссыпь. Смерть в Тибете гами. Площадка на холме, где окрестные жители завершали свой земной путь, была пуста. В дождь похорон не бывает, потому что птицы не прилетят на поживу. Виднелось только что-то белое: не то кости, не то обрывки одежды или бумаги. Посторонних, тем более иностранцев, в такие места не пускают, но ни тогда, ни потом у меня и не возникало желания пойти туда и рассмотреть поближе печальные ритуалы тибетских Харонов. Все-таки хоронить — значит прятать. Ритуалы смерти в Тибете — дело первостепенной важности, может быть, как раз потому, что смерть в этой суровой стране всегда рядом, а мертвые не покидают живых, а прямо-таки буквально возвращаются в этот мир, переселившись в другое тело. При каждый деревне должен быть, по крайней мере, один лама, главной обязанностью которого является как раз отправление погребальных обрядов. Без этого служителя смерти жизнь тибетцев не может продолжаться. Более того, и сам покойник считается как бы живым, способным воспринимать мир и что-то чувствовать. Ламы нашептывают умершему в ухо наказы о поведении в загробном мире — это составляет сюжет знаменитой «Книги мертвых». Простые люди представляют все гораздо приземленнее. Например, перед выносом тела к двери дома проводят белую дорожку, чтобы показать душе, куда ей надо идти. На небесном кладбище покойника нельзя класть лицом к родным местам, потому что он будет тосковать по дому, или на краю обрыва, так как он может испугаться. Нельзя подставлять его сильному, холодному ветру. Лучше положить его лицом на восток, чтобы на него изливалась жизненная сила солнца. С тела снимают все одежды и украшения, чтобы душа покойного поскорее избавилась от привязанности к земным предметам. Трогательные поверья... В Ячине на воротах храмов и даже на мостах приколото множество фотографий умерших, которым таким образом помогают перенестись в святое место. Такие же фотки, правда, всего две-три висели на черной, наглухо запертой двери в одном из зданий монастыря Самиё — одного из самых почитаемых в центральном Тибете. Рядом с дверью — чер 221 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет ный мешок с демоническим лицом на нем. Этот мешок, сказали мне, должен привлекать души умерших. Вешать фотографии умерших — обычай, должно быть, новый, но примечательный, учитывая повсеместную любовь жителей Азии к фотографированию. Ибо фотография как раз и дает «сверхреальный» образ, который, возможно, позволяет повелевать душами. Итак, душа для тибетцев имеет вполне узнаваемый земной образ, и любой из них мог бы в предсмертном стихотворении со всей серьезностью попросить после смерти положить его гденибудь на... или под... . Да только стихов таких в Тибете никто не писал, ведь умершему лучше как можно скорее отрешиться от земных сентиментов. Вообще-то в Тибете есть и другие способы захоронения. Тело могут кремировать или опустить в реку. Могут даже вешать гроб на отвесной скале. Но все же «небесное погребение» и самое распространенное, и самое ценимое. Оно имеет свое практическое (отсутствие земли, дров и даже водоемов) и даже явное моральное (отдать себя на съедение — акт прощального милосердия) обоснование. И за пределами Тибета кое-кто из безусловно духовных людей даже предпочитал такой конец. В Китае даос Чжуан-цзы, большой мастер иронии, не хотел быть захороненным в земле, чтобы не давать предпочтения муравьям перед птицами. А преп. Нил Сорский считал, что его многогрешная плоть даже не достойна быть преданной земле. Но подавляющему большинству европейцев тибетский обычай покажется, несомненно, ужасным и бесчеловечным. Поскольку его нельзя назвать ни неразумным, ни безнравственным, остается заключить, что он просто оскорбляет привычное нам отношение к смерти. Отношение, я бы сказал, созерцательное и притом насквозь нарциссистское, даже эгоистическое. Смерть на Западе побуждает видеть не столько себя в инобытии, сколько в инобытии себя. Как присутствие недостижимого, она всегда питала классические образы красоты с их эстетикой изнеможения, бессилия, которая, как ни странно, хранит обещание жизни 222 Тибет вроссыпь. Смерть в Тибете вечной. Русские и здесь впереди планеты всей: могильные плиты у нас украшают гламурные фотографии или портреты усопших, запечатленных непременно во цвете лет. Вот свидетельство постмернистоского спасения прежде апокалипсиса, спасения посредством уже неуничтожимой медиа-среды как чистой явленности. Смерть здесь оказывается зеркалом жизни и даже, пожалуй, ее увеличительным стеклом, глазом кинокамеры, переводящим жизнь в виртуальное измерение. В Тибете можно видеть ту же игру исчезновения — появле ния, прекращения — возобновления, но совсем иначе представленную. В народных обрядах налицо стремление как можно скорее и полнее устранить внешний образ умершего. Его тело безжалостно разрезают на куски, и чем быстрее склюют их птицы, тем лучше. Земный образ умершего не подлежит сохранению, его нужно забыть. Немногие праведники из простонародья после смерти умудряются в течение нескольких дней превратить свое тело в «радужное сияние», оставив потомкам только волосы и ногти. Вообще же в загробном мире все выглядит иначе и даже противоположным образом, чем в земной жизни. Самые добрые божества кажутся самыми страшными и наоборот. Оттого душа покойного и нуждается в водительстве лам. Сам мотив оставления своего физического тела имеет в Тибете очень древние корни. По преданию, первые правители Тибета были связаны с небесами чем-то вроде пуповины и, когда подходил их срок, поднимались по ней в небесные чертоги. Могил на земле, как Иисус Христос, они не имели. Но та же смерть обнажает подлинную сущность человека за пределами его физической индивидуальности. Посвященные ламы имеют мудрость и мужество смотреть в лицо смерти, постоянно ощущать ее присутствие. Им издревна даже полагается медитировать на кладбище, буквально среди разлагющихся трупов. Те же ламы могут пользоваться вещественными знаками смерти в качестве атрибутов... вечной жизни. Эти знаки — четки 223 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет из костей, чаши из черепов и проч. — являются важной частью религиозных ритуалов. Смерть для духовных лиц Тибета — не просто продолжение жизни, она буквально осязаема здесь и сейчас: вполне закономерное свойство сознания отверстого в вечность. Во многих молебнах монахи используют дудку из бедренной кости человека, украшенную на конце двумя черепами. Посторонним этот экзотический музыкальный инструмент, называемый канлин, стараются не показывать: простым смертным лучше не прикасаться к этим вестникам потустороннего. Но однажды, глубокой тихой ночью, мне довелось услышать звучание канлина. Оно мне показалось особенно мягким и... задушевным, что ли. А еще при женском монастыре в Тагуне есть магазинчик, набитый утварью, украшениями и всевозможными аксессуарами культа. Продаются дешево.Только сейчас я начал догадываться о происхождении этого богатства. Впрочем, откуда еще появиться антиквариату? Сопоставляя два отмеченных выше отношения к смерти в Тибете, ясно ощущаешь главный водораздел, пролегающий в тибетской традиции; водораздел, обусловивший видимую неупорядоченность, даже эклектизм тибетской культуры. Для народа — устранение мертвого тела из повседневной жизни вплоть до отсутствия могил предков. Для лам — свободный доступ к мистериям смерти вплоть до демонстрации всему миру их посмертного образа. Высокие ламы имеют мавзолеи с пирамидой, увенчанной собственным телом «живого Будды», которому полагалось, как говорят буддисты, «достичь полноты покоя во сне». Эта ссохшаяся мумия в позе сидячей медитации покрыта золотой краской, на лице нарисованы глаза, иногда даже усы. Статуи святых лам на алтарях храмов добросовестно копируют эту, так сказать, китчево-натуралистическую стилистику святого образа. Других скульптур в Тибете нет. У этих двух видов отношения к смерти — две разные правды. Народные погребальные обряды пронизаны сознанием фальши, лживости трупа, в котором, казалось бы, знакомый, родной облик 224 Тибет вроссыпь. Для чего крыша мира? умершего уже стал маской, пустой оболочкой, скрывающей небытие. Эти обряды утверждают правду пустотности всего сущего. А вот элитарное видение смерти в образе святых мощей удостоверяет еще более высокую истину подлинности самой иллюзии. Мумии будд во плоти, эти чистые маски реальности с широко открытыми глазами реальны именно в своей обманчивости. Они представляют силу самого акта представления, перехода в собственное инобытие. Они смотрят взглядом невидящим или всевидящим? Скорее, всепроницающим, снимающим противостояние внутреннего и внешнего, вещественного и пустого. Это взгляд, который представляет «соответствие превращениям» всеобщего тела мира и потому утверждает со-ответственность всего живого в мудрости Будды. Вот почему он — образ спасения, требующий, как всякий образ реальности, фотографической точности. Кстати, сегодня фотографии лам повсюду служат их культовыми портретами. Итак, у смерти в Тибете два лица. Вернее, в одном случае лица вовсе нет, а в другом оно — в высшей степени правдивая в своей откровенной иллюзорности маска. Эти два таких разных отношения к смерти прекрасно дополняют друг друга, оправдывая тем самым все парадоксы буддийской доктрины, а заодно подтверждая иерархию святости, на которой стоит весь уклад тибетской жизни. Метафизика бессильна перед этим круговым движением равно мысли и чувства. Для чего крыша мира? Туго завязан тибетский узел мировой политики. Так туго, что и не развязать дипломатическими паллиативными средствами. А глупостей и откровенной лжи о «тибетском вопросе» сказано больше, чем даже о пресловутых тибетских «тайнах». С тех пор как первые европейцы проникли за стену Гималаев, все чувствуют, что происходящее в этой неприступной, уникальной стране имеет огромное значение для судеб мира, что она 225 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет способна, может быть, подарить надежду миру, но пока никто не смог внятно выговорить, в чем заключаются это значение и эта надежда. Даже курсы тибетской истории в отличие от многократно отрефлектированных историй Запада не дают понимания ни ее законов, ни тем более ее высших целей. Быстрое возвышение древней империи и ее внезапный распад, долгие столетия безвременья, видимость единой, уже духовной, власти при отсутствии организационного единства, а уже в ХХ в. — явное нежелание принять какие-то меры для юридического оформления фактической независимости страны или хотя бы ее консолидации и, как венец этой череды обрывов и вывихов, — абсурдный договор с КНР о «мирном освобождении». Уникальный теократический строй Тибета, самый зрелый плод махаянистской идеи нераздельности нирваны и сансары, привел тибетцев к железобетонной спаянности материального и духовного в их жизненном укладе, перед которой бледнеет даже старорусское «бытовое исповедничество». Все в Тибете внушает присутствие «совсем другого» в родном и знакомом; здесь небесная пустота преломляется в самую грубую вещественность земной массы. Оттого и внутренняя форма этого уклада не допускает критической дистанции, не выводится на промокашку понятий, теорий, идеологических схем. Нераздельность Неба и Земли в человеческом быте не оставляет места для публичности политики и государства или, по крайней мере, требует радикального переосмысления этих понятий. Надо ли Тибету идти куда-то дальше? Или достаточно законсервировать эту старину на манер поддельного антквариата, в изобилии сбываемого туристам на тибетских базарах, и «духовно навеки почить», поскольку дух и так уже почиет на жителях страны снегов? И если что-то менять и «развивать» в Тибете, то как взломать прочно слежавшийся теократический сплав, на котором стоит так многое в Тибете? Непростые вопросы. Мне кажется, у цивилизаций есть свой «основной инстинкт », лишь частично выражаемый в их идеологических 226 Тибет вроссыпь. Для чего крыша мира? формулах и стратегических лозунгах или, точнее, смутно угадываемый в произвольной, необоснуемой природе этих последних. И для Китая, и для Тибета, вообще для всей Восточной Азии это — инстинкт империи. Империи как особого сверхплеменного, сверхкультурного и принципально неустранимого избытка исторического бытия, образа «небесной» власти, имеющей, впрочем, свои глубокие корни в человеческой природе. Из-быточность выводит из истории и возвращает к перво-бытным основам жизни и природы. Империя опирается на первозданную, до- или, если угодно, пост- историчную социальность человека, врожденный само-аффект жизни, некую духовную чувствительность, которые предшествуют индивидуальному самосознанию и превосходят его. Всемирность империи питается неотмирностью и чутким бодрствованием духовной аскезы; святые подвижники — главные партнеры и свидетели имперской власти, говорящие с ней на равных. И власть, и подвижники в империях пребывают за пределами общества и тем более «общественности », окутаны покровом тайны. Мудрые правители, говорит Лао-цзы, «сообщительны в сокровенном». Империя живет традицией: в ней всякое явление есть возобновление, преемствование, напоминание и притом в высшем, мета-историческом смысле: напоминание незапамятного. Такое явление и есть в полном смысле событие. Укорененность империи в доисторических и бессознательных основаниях человеческой природы, реальности по определению неоднородной и прерывистой, ее принадлежность не бытию, а со-бытию и в пределе чистой событийственности мира, объясняет, почему империи отличаются внутренней неустойчивостью, существуют как бы в пульсирующем режиме, внезапно появляются, столь же внезапно исчезают, а главное — неспособны друг с другом договориться, найти устойчивые компромиссы. Ибо империи в отличие от национальных и демократических государств зиждятся не на принципе самотождественности, будь то сущность, субстанция, форма, идея, душа или эго, а на разрыве 227 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет в опыте (в том числе историческом) или, если угодно, опыте соприсутствия Другого, в конечном счете — со-ответственности с ним, опыта по сути глубоко нравственного. Именно инстинкт одухотворенной жизни позволил китайцам сохранить у себя единую государственность на протяжении, по меньшей мере, двух с лишним тысячелетий несмотря на периодические распады их империи, а в известном смысле — благодаря им. Этот же инстинкт руководил тибетцами, которые на протяжении нескольких веков тоже имели свою империю, не уступавшую по территории и могуществу китайской. Сила и привлекательность империи заключаются в ее задании упредить цивилизационный конфликт, превозмочь всякое противостояние, декретировать всеединство жизни, «мир в мире», что на поверку оказывается иерархией двух уровней «таковости», т.е. чистого качествования, самой бытийственности бытия как одновременно единого и единичного, всеобщего и конкретного. Опять-таки этот момент само-трансформации, превращения себя в себя выводит империю за пределы предметности культуры и даже мысли, всякой национальной идентичности. Опровергнуть, а равным образом обосновать идеологически имперский порядок невозможно хотя бы потому, что он априорен любому суждению, любой культурной форме. Империи можно только наследовать. Известно, что недостатки — продолжение достоинств. У империи, как было только что отмечено, есть свои слабости, и они коренятся в металогической природе ее уклада, в котором высшая ясность сознания совпадает с естественным течением жизни, его непостижимой заданностью опыту и мысли. Ибо земля свята только тогда, когда невесомость Неба проницает земную тяжесть. И, как сказал Лао-цзы, который оказался никем иным, как идейным патроном первой китайской империи, «самое легкое одолеет самое твердое». Попытка формальной рационализации и тем более модернизации неизъяснимых основ имперского порядка неминуемо подрывает его. 228 Тибет вроссыпь. Для чего крыша мира? На протяжении многих веков противостояние Китая и Тибета было соперничеством равных. Это было даже не столько противостояние, сколько симбиоз, бессознательное стремление друг на друга «опереться»6, (есть у Фрейда такой термин) присущее двум самостоятельным, даже соперничающим, ревнующим друг друга, но связанным смутной интуицией родства государственным образованиям. Буддизм, кстати сказать, был тут как нельзя более кстати, ибо он говорит о «взаимозависимом» существовании вещей, и сами Будды прошлого, настоящего и будущего «полагаются» друг на друга. Буддийское «просветление», как всякое пробуждение духа, опознается по странному чувству узнавания незнакомого, родственности чужого, памятования небывшего. Непосильная для мысли задача: опознать того, кто связывает эти несопоставимые миры, скрывается за каждым явлением, звучит в каждом имени. Тут требуется столь же простой, сколь и абсурдный, совершенно нелитературный язык полной спонтанности наподобие языка чаньских коанов: — В чем смысл учения Будды? — Кипарис в саду. Язык, добавим, смелый, даже воинственный. Там, где пустота должна стать формой и наоборот, требуется бездумно-решительное, даже насильническое действие. Не приходится в таком случае удивляться тому, что буддийские монахи и в Тибете, и в Китае, и в Японии отличались воинственностью и даже слыли непревзойденными мастерами кулачного боя. Но вернемся к истории тибетско-китайских отношений. Упорное сопротивление тибетцев Востока натиску маньчжурского Китая в 18-19 вв., ясное сознание ими самобытности своего миропонимания не мешало им перенимать сюжеты и символику китайской культуры, а тибетский буддизм находил 6 Как гласит китайская поговорка, «зубы и губы не действуют друг для друга, но, когда губ нет, зубам холодно». Вот так в китайской медицине энергия жизни ци «опирается» на ее соматический субстрат – кровь, не имея с ней по сути ничего общего. Буддийская концепция «взаимного соответствия» (кит. сян ин) указывает на высший уровень мировой событийности. 229 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет уважение и поддержку в Срединной державе. Как-то, разбирая материалы по истории восточной области Кам, я поразился тому, что правители ее главного города Дэргэ, обладая фактической самостоятельностью, искали высшей санкции их власти не в Лхасе, а именно в Пекине и наделяли китайского богдыхана чисто имперским (и принятом во всей Восточной Азии) титулом «небесного бога». Лишь в ХХ в. чаша весов окончательно склонилась в пользу «Срединной империи» в китайской — уже сильно модернизированной и в этом вся загвоздка — версии. После образования КНР китайцы дали волю своему инстинкту имперской общности, воспользовались благоприятным моментом и установили свое владычество над Тибетом. Но тем самым они нарушили традиционное равновесие, ситуацию «взаимной опоры» цивилизаций и глубоко уязвили имперский инстинкт самих тибетцев. Последние подсознательно мечтают о реванше. Вся тонкость тибето-китайских отношений состоит в том, что имперские принципы обеих цивилизаций делают их сообщающимися сосудами, но не позволяют устранить взаимную ревность и соперничество. Только замшелая политкорректность, помноженная на непробиваемую «обходительность» восточной дипломатии, мешает увидеть тот совершенно очевидный, бьющий в глаза факт, что политика Китая в отношении Тибета питается глубоко иррациональными импульсами и мотивами. Стремление доказать, что Тибет всегда был частью Китая, что освобождение Тибета китайской армией было совершенно мирным, что китайское правление несказанно облагодетельствовало тибетцев и т.д. при упорном нежелании отступить хотя бы на йоту от этих, мягко говоря, экстравагантных постулатов, решительный отказ признать хоть какие-нибудь свои ошибки и вести разговор о реальной автономии Тибета, наконец, стремление всеми способами уязвить, ущемить духовного лидера Тибета, называя его окружение не иначе как «кликой далая», с необыкновенным упорством препятствуя визитам далай-ламы в другие страны при том, что 230 Тибет вроссыпь. Для чего крыша мира? глава ламства не является политическим деятелем, не требует независимости для Тибета и притом давно живет в Индии, с которой Китай вроде бы дружит, производят впечатление прямо- таки параноидальной одержимости. И не надо говорить, что любая уступка, любой компромисс — это начало конца китайского правления. Политика и есть искусство компромисса. Этим искусством китайское руководство прекрасно владеет, когда дело касается Гонконга, Макао или Тайваня. Не следовало бы и морочить голову себе и публике аргументами от самопальной «геостратегии»: автономный дружественный Тибет как раз на порядок уменьшит возможные угрозы Китаю на его западных границах, а заодно и расходы китайского правительства на военные нужды. Нет, Тибет нужен Китаю в первую очередь для удовлетворения его имперского инстинкта — этой подлинной идеологической основы Срединного государства, совершенно безусловной, не поддающейся оправданию. Гонконг или Тайвань как чисто локальные, демократические или квазидемократические республики, никакой угрозы имперскому Китаю не представляют, тут стороны представляют собой величины несопоставимые и неспособные к соперничеству. В отношениях с ними центральному правительству Китая нетрудно быть расслабленным и гибким. Когда же речь заходит о законности китайского присутствия в Тибете, Пекин не брезгует никакими, даже самыми надуманными аргументами. В конце концов обилие китайских войск в Тибете может сойти за признак братского единства китайского и тибетского народов, флаги КНР над домами и даже монастырями, часто украшенными табличками «мирный (точнее сказать, «замиренный») монастырь» (правда, такое есть только в центральном Тибете), можно считать проявлением горячего патриотизма и т.д. Что и подтверждают с неоспоримой ясностью висящие повсюду бравурные лозунги. Даже сам Тибет китайское руководство называет не иначе как «Тибет Китая»: странное, двусмысленное название, призванное как-будто заговорить реальное положение вещей. Все эти пляски 231 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет агитпропа, сдается мне, демонстрируют на самом деле слабость китайской позиции: кто доказывает слишком много, не доказывает ничего. Но, быть может, здесь как раз тот самый случай, когда малейшая уступка обрушит все здание великой империи? Что еслиТибет — соперник Китая в самой жизненно важной точке его государственности? Спор Китая с Тибетом — внутривидовая борьба, которая, как известно, не знает жалости и пощады. И спор этот о реальности, которую нельзя упразднить. Ею можно только владеть. Вот почему китайское руководство действует по принципу на первый взгляд абсурдному в данной ситуации: если что-то нельзя подавить, это нужно возглавить. Оно настойчиво добивается контроля над ламаистской иерархией, присвоив себе право назначать «живых Будд» и уже избрав лояльного панчен-ламу. С неумолимой ясностью обозначилась перспектива выборов далай- ламы китайским руководством по правилам, имитирующим обычай.Стало быть, Китаю есть за что бороться. Когла-то Сталин в ответ на рассуждения Черчилля о важности Папы Римского язвительно спросил: «А сколько у Папы Римского дивизий?». Но есть сила, перед которой беспомощно самое могучее оружие. Тибетское ламство имеет к ней отношение. И вожди Китая лихорадочно пытаются завладеть ею. Рискну предложить свое объяснение болезненной нервозности отношения китайских властей к Тибету. Невроз, вообще говоря, проистекает из осознания неконтролируемости каких-то сторон своего существования. Между тем империя в отличие от национального государства стоит, как уже говорилось, не на внутренней однородности, а как раз на внутренней неоднородности, разорванности своего уклада. Первобытный хаос природы и эстетизированный хаос культуры, мистическая глубина сердца, с одной стороны, и чистая явленность мирского декорума, с другой стороны, как раз не поддаются объективирующей силе рефлексии, не могут быть сведены к идеям или понятиям. Их преемственность, напомню, не дана, а всегда уже 232 Тибет вроссыпь. Для чего крыша мира? задана опыту и знанию. В этом врожденная слабость империй. Сила же их, повторю, в том, что они покоятся на первичной социальности человека, его инстинкте чистой коммуникативности. Ибо человек сначала со-отнесен с Другим, а уж потом становится индивидом. Далай-лама есть ключ к этой истине азиатской «богочеловечности». Он воплощает ее божественный полюс, тогда как Китай (а в утрированном виде, например, идеология чучхе в Северной Корее) представляет ее человеческое измерение.Тибет и Китай — как две половинки мистической печати, которые, сходясь, открывают врата Неба. Можно понять, что периодические распады империй не отменяют жизненности имперского начала и сопутствующей ему авторитарной политики на китайский манер: установить априорное качество ситуации, пронизывающее все ее планы и нюансы, а потом сообща (на)следовать ей. Это и можно наблюдать в бессменном китайском акценте на гармонии всего сущего и, конечно, невозможности критиковать КПК как воплощение априорного вселенского порядка. Да и как критиковать такую власть, оба полюса которой — чистая потенциальность пустотной цельности и чистая актуальность опыта — недоступны рефлексии и предметному знанию? В свете сказанного становится понятным вкус китайцев, внезапно оказавшихся прирожденными капиталистами, ко всякому обмену и вообще всяким мероприятиям, в которых празднуется совместность жизненных миров, не подчиненная трансцендентному единству: международным выставкам, форумам, в меньшей степени спортивным соревнованиям (поскольку те предполагают соперничество, отчего старый Китай практически не знал спорта). В Китае, как я уже писал, любое мероприятие есть, по сути, миро-приятие. Даже диктатор Мао Цзэдун не мог отказаться от лозунга (вполне традиционного) «пусть расцветают сто цветов». Именно: сто разных, самобытных цветов, чья совместность не подчинена никакой трансцендентной идее «цветности». 233 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет Между прочим, «Тибетский музей» в Лхасе тоже удивил меня совершенно эклектичным, фрагментарным характером экспозиции. Последняя представляла собой собрание отдельных предметов, надерганных из разных эпох и в беспорядке расставленных. Даже залы, посвященные современной истории, не давали сколько-нибудь связного представления о хронологии событий. Все те же отдельные триумфальные моменты прошлого. И дело не только в том, что эта история содержит слишком много страниц, которые нынешнее китайское руководство хотело бы забыть. Империя и не может иметь истории как последовательного развития общества. Ее история сводится к преображению вещей в их надвременные, вечносущие типы, стильные жесты, запечатленные, например, в церемониальном декоруме дворцовой жизни и бюрократического уклада, одним словом — в единичные, бесконечно разнообразные качества бытия, монументальные нюансы — знаки «одного тела» мира, которая, строго говоря, есть вечно отсутствующая «между-телесность». Один несомненный результат политического курса китайского руководства в Тибете уже имеется: отчужденность тибетцев от власти постоянно нарастает. В ряде мест, особенно на Востоке, она граничит с открытой конфронтацией. Как водится, тибетцы нашли противоядие китайскому официозу в его пародировании и передразнивании. К примеру, «мирное освобождение» Тибета они между собой называют «мирным ограблением». Администрация, разумеется, властвует, разделяя. Она всячески поощряет лояльных ей лам и, как уже говорилось, присваивает им звание так называемых «живых будд», которые традиционно играют очень важную роль в тибетском обществе. Принятые недавно китайским правительством постановления на этот счет лишь легализуют давно существующую практику. А в результате растет путаница и смущение умов. В одном тибетском доме, хозяин которого представительствует от ти 234 Тибет вроссыпь. Для чего крыша мира? бетского нацменьшинства на номенклатурных собраниях, я к своему удивлению увидел портрет далай-ламы, но ни одного из двух молодых панчен-лам, признанных соответственно далай-ламой и китайскими властями. Мне разъяснили, что законный панчен-дама должен иметь поддержку как духовной, так и светской власти Можно понять, что всеобщее неверие, воспитываемое администрированием в делах религии, настолько устраивает КПК, что на его фоне можно простить даже почтение (показное и половинчатое) к ее главному оппоненту в тибетском вопросе. Но нужно еще посмотреть, не ударит ли это безверие бумерангом по самой партии, как случилось в СССР. Пока же Тибет остается неестественно расколотым7 : помимо 250-тысячной диаспоры (каждый девятый тибетец!) за границей находится почти вся его духовная эдита. Практически в каждом монастыре можно увидеть фотографии приписанных к нему «живых будд», которые находятся в Индии. На какое-то время — действенный способ выживания традиции, но только на время. Нынешний Далай-лама уже дал понять, что может еще при жизни опознать своего преемника, и тот не обязательно должен быть жителем Тибета! Становится все более очевидным, что крышу мира ожидает страшное испытание расколом ламаистской иерархии. А ведь сказано, что царство разделенное не устоит. Оно и не стоит, а скорее едет, разъезжается и уже готово охватить весь мир. Тем не менее, в современном положении Тибета можно найти немало черт, свойственных его традиционному укладу. Расколы и фракционная борьба среди ламаистской элиты, равно как и ее вселенские притязания — величины постоянные в тибетской истории. Другое дело, что сегодня Тибету в глазах «прогрессивной общественности» отводится роль жерт 7 В первоначальном варианте этого текста было написано: «жестоко расколотым». В свете высказанных ниже соображений не будет ли точнее сказать, что Тибет расколот провиденциально? 235 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет вы, которой, как известно из истории, так легко приписать мессианский смысл. В современной мировой политике жертвенность — самый ходовой товар. И вот Запад горячо ратует за «национальное освобождение» Тибета. Еще больше европейцам хочется видеть в тибетцах хранителей высокой духовности и с их помощью заглушить голос собственной больной совести: мы вот не устояли, продались с потрохами Золотому Тельцу, но вы уж стойте за нас до последнего... Как тибетцам быть преданными их «высокой духовности» и при этом выбраться из нищеты и невежества, никто не задумывается. Куда проще, попав в Тибет, подкинуть аборигенам на эту духовность пару другую долларов, тем более, что гордые горцы, уже приученные к такой щедрости, сплошь и рядом сами клянчат деньги у иностранцев. Более того, никто на Западе не спрашивает о том, легко ли создать демократическое государство в стране, никогда не имевшей никакого понятия ни о республике с демократией, ни тем более о либерализме. А опыт подсказывает, что привнести демократию извне не очень-то получается даже в Европе. Попробуем остаться на почве фактов. Они на самом деле еще более фантастичны, чем западные прожекты счастливого будущего Тибета. Ибо они заставляют признать, что Тибет стремится вовне себя, ищет себя там, где его нет, предает себя, так сказать, цивилизационному аутсорсингу. Порыв по сути религиозный, продиктованный желанием — скорее всего, бессознательным — быть верным правде бесконечно разнообразного ритма жизни, правде «неисчерпаемого множества вещей», как говорится в тантристских трактатах. Этот порыв уносит тибетский вопрос по ту сторону как лукавой раздвоенности между идеологическим камуфляжем и реальным механизмом властвования, так и формальных договоренностей между произвольно устанавливаемыми «сторонами». Здесь проглядывает совершенно иная разновидность политики, где все находит себя в другом, всякое бытие есть со-бытие, где уникальность каждого момента существования является, как в буддийском образе универсума, 236 Тибет вроссыпь. Для чего крыша мира? залогом высшей целостности всего сущего. Тибетская политика должна быть океанической — и вершиться в каждой капле — лучше даже сказать каждой каплей — океана жизни. Но придти к бесконечности можно, только до предела умалив, оставив себя, преодолев свою ограниченность, и это значит: стать аскетом, в конце концов — принять мученическую смерть. Чтобы стяжать бесконечность, нужно принять до конца свою конечность; чтобы жить, надо умереть. Поистине, клин клином вышибают. Политике по-тибетски требуется общественное пространство, в котором люди будут говорить и мыслить с памятью инаковости, «смертной памятью». Здесь все утверждает себя в самопотере, спасение приходит в момент крайней опасности, правда человеческой социальности обретается за пределами общественных форм. Далай-лама как раз говорит о такой политике, когда утверждает, что для него речь идет о «жизни и смерти народа». Читай: жизни в смерти для мучеников и смерти в жизни для игнорирующих мученичество. Жизнь всюду достигает своей полноты,обретает весомость судьбы, когда играет со смертью в орлянку и облекается орелом мученичества. А в буддийской стране и подавно. Чем может быть такая политика бесконечно далекая от соображений политической власти, администрирования, доктринерства? Пожалуй, она сродни священнодействию, мистерии: говоря о ней, никто не знает, о чем он говорит. Как чистая работа йога, она не имеет видимых признаков. В истории она в равной мере оправдывала и деспотизм, и анархическую вольницу (достаточно взглянуть на исторические приключения идей Будды или даосского патриарха Лао-цзы). Но это также политика глобального сообщества, уже неспособного вместить самого себя, изливающегося за собственные границы, теряющего свою идентичность, растворяющегося в необозримой стихии повседневности. Утверждаемая ею свобода творческих метаморфоз превосходит культ в собственном смысле слова. Если даже безбожник хотел бы верить в Бога, 237 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет то о политике на Востоке говорят, чтобы ее забыть. Такая политика предстает воплощением всеединства за пределами круговорота жизни и смерти. Она вносит бесконечность в конечный мир и не столько декларируется, сколько прописывается на бренных людских телах знаками жертвенности, как обстоит дело с ламами, чьи тела принимают пули и дубинки полицейских или пожираются огнем в актах самосожжения. Власть обнаруживает свое бессилие там, где живой человек обращается в труп. Когда же она игнорирует акт мученичества, она расписывается и в собственной безнравственности. В таком случае, как уже было сказано, властвующий сам становится мертвецом. И бессильная жертва может отомстить страшной местью всесильному палачу! Итак, акт мученичества одновременно удостоверяет и всевластие тирании, и силу святости. Предать казни своих подданных и притом самых достойных из них — лучшее доказательство реальности самовластья, но добровольная жертвенность святого обнажает... безвластие тирана. Вот почему правда в империи раскрывается только под пытками, а тело святого мученика — драгоценнейшая реликвия не просто государства или религиозной общины, но всей страны. Мученичество — неизбежная и, главное, эффективная форма протеста против тирании. Между тем акт мученичества эфемерен и ничего не сообщает, даже не имеет адресата. Его подлинный смысл — утверждение неуничтожимости жизни, вечного возвращения истины в мир. Здесь жертвенность — не повод для жалости, а положительная, творческая сила, созидающая народное бытие за пределами всех (фактически, впрочем, отсутствующих) общественных организаций. Ибо воистину остается то, что оставляется. Тот вверяет себя вечности, кто, говоря словами Апостола, «имеет — как не имеет, радуется — как не радуется», для кого «проходит образ мира сего». Мир, повторю еще раз свою любимую мысль, буквально оживает в пустоте само-оставления. И эта политика «жизни 238 Тибет вроссыпь. Для чего крыша мира? и смерти», жизни в смерти не знает законов, подчинена игре случая, творится «текущим моментом»: убьют или не убьют, посадят или не посадят того или иного ее деятеля? Китайские власти вольно или невольно тоже принимают правила политики жертвенности: их карательные акции непредсказуемы, не подчиняются каким-то регламентам и формально просто отрицаются. Администрация произвольно закрывает Тибет для иностранцев и так же внезапно снимает запрет, просто желая показать, кто хозяин в Трансгималаях. Одним словом, тибетская политика творится самоотречением святого, который ежемгновенно уступает себя миру и так дает быть… имперскому «миру». Вот так царская власть и юродивый (еще точнее — его тело) на Руси друг друга навлекали или, хочется сказать: полагались друг на друга. Закономерный исход, ибо в недостижимой глубине человеческого опыта действие уже неотличимо от соответствия, власть становится самой мощью жизне-творчества. Вот почему волнения в Тибете никогда не приводили и, надо думать, не могут привести к политическим реформам. Ибо власть, приходящая из сокровенных глубин прозревшего сердца и взывающая к нетематизируемому Другому, не имеющая и не ищущая идентичности, утверждающая равно само-властье и жертвенность, в одинаковой степени принадлежит дворцам и хижинам, символике имперского триумфа и океану народной жизни. Превыше всего она требует тишины и уединения, которым во внешнем мире лучше всего соответствуют покои Запретного Города, где раньше жил император, а теперь находится невидимая для простых смертных резиденция вождей КПК. Столь же недоступным для земных взоров полагалось быть Далай-ламе. Политические же решения в Тибете принимались на основании мистических прозрений, предстающих как бы обратным видением, взглядом с небес на землю. Кто способен видеть так? Кто бы он ни был, у него есть земной визави: анонимная стихия повседневности, совершенно спонтанное про-ис-течение жизни. 239 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет Дипломатия как искусство сказать, ничего не говоря, искусство не скажу пустословия, но — опустошения слов, а равным образом стратегическое действие как церемониальная любезность и нравственно оправданная поза, одним словом «правда (по-китайски, дао) обмана» — вот высшие проявления восточной политики ино-бытности. Недаром то и другое окружены в Китае, да и во всей Восточной Азии таким искренним, полным душевного трепета благоговением. А в структурном отношении такая самоскрывающаяся политика предстает сопряженностью двух полюсов: всеобъятного видения, упомянутой выше мудрости всеобщего со-ответствия и чистой конкретности переживания. На уровне общества мы имеем, с одной стороны, неосязаемое «умонастроение», имперский «мир», задаваемый, подобно звучанию камертона, набором стратегических деклараций, а с другой стороны, спонтанные, единичные «случаи», где все решает актуальное соотношение сил и определяемая им «цена вопроса». Существует мнение, распространенное особенно среди китайцев, что китайское правление в Тибете, пусть и насильническим способом, осуществило вполне прогрессивную секуляризацию тибетского общества подобно тому, как коммунистическая диктатура в России сделала возможной ускоренную модернизацию страны. Одно это, а не подсчеты построенных в Тибете школ и больниц (в действительности блистательно отсутствующих за пределами китайских военных гарнизонов) можно было бы считать реальным политическим достижением китайских властей. Бесспорно, старое тибетское общество не имело будущего, и его в любом случае ожидала участь повторить опыт Китая или Японии и претерпеть насильственное открытие внешнему миру. Остается, однако, под вопросом, насколько эта секуляризация снимает или преодолевает традиционный тибетский уклад, который зиждился на совместности, смычке трансцендентности Неба и имманентности Земли. Разве тибетские святые не зарывались в землю, чтобы придти к Небу и разве тибетская жизнь не была слитностью ритуала и быта, 240 Тибет вроссыпь. Для чего крыша мира? духа и вещей? Даже в Европе история как секуляризация христианства обернулась в наши открытием ее религиозного смысла. Так что при всей враждебности позиций ламства и коммунистов, есть у них и некая общая основа. Правда, разглядеть ее может лишь тот, кто умеет смотреть далеко и наделен смелым воображением. Политика запредельного превосходит все политические принципы современности: либерализм и демократию, национальный суверенитет и даже консерватизм. Она оказалась сильнейшим препятствием на пути складывания в Китае и Тибете национальных государств. Тот же Далай-лама, повторим, был духовным вождем всех ламаистов Восточной Азии, включая китайских богдыханов, да и вообще всех миров, земных и небесных. Так что есть глубокий историософский смысл в том, что сегодня почти вся духовная элита Тибета и девятая часть тибетского народа оказались за пределами Тибета, приобретя черты глобального сообщества. Однажды в разговоре со своим тибетским учителем я звметил, что Тибету как бы предписано самой природой и историей быть в изоляции и хранить в своем уединении некую уникальную правду духа. Мой учитель энергично возразил на эти слова: «А мы в окружении Далай-ламы как раз думаем, что Тибет должен быть как можно больше открыт миру и стать подлинно глобальной страной». Тогда я лишь недоуменно пожал плечами, но теперь думаю, что мой учитель был прав: разделенность физического и духовного Тибета, его, говоря языком постмодерна, «детерриторизация», вырастающие, помимо прочего, из его исконной исторической почвы, делают тибетскую «политику само-различия» образцом для нынешнего постполитического мира с его сетевыми сообществами, единство которых отмерено мерой их дез-организации, отсутствия «идейного» единства и слитности с физическим присутствием. Не подталкивает ли нас удивительная судьба Тибета к тому, чтобы увидеть в этом Гордиевом узле азиатской политики узел, 241 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет связывающий величайшие цивилизации евразийского континента: Китай, Индию, Россию? Мысль на самом деле не новая. Еще Пржевальский, чуждый всякой мистики, называл Лхасу азиатским Римом, который способен со своих гималайских высот властвовать над всей Восточной Азией от Цейлона до Японии. Тибет в данном случае будет лишь наиболее акцентированным фокусом «пустотного» центра Азии, кочующего, подобно кочевым обитателям центра Азии, в треугольнике между Алтаем, Тянь-Шанем и Гималаями. В феномене тибетского само-отличия проглядывает еще одно глубокое и мучительное раздвоение, которое проходит в сердце каждого человека, не только тибетца. Это разделение между символической пользой ритуального порядка жизни и технической эффективностью, на которой зиждется современная цивилизация.Тибетцы проявили, как мы могли видеть, недюжинную изобретательность в деле сближения того и другого. Но в современных условиях едва ли возможно свести эти два начала, не превращая ритуал в туристический аттракцион, набор модных брендов, не придавая ему медийно-виртуальное измерение. Китайская администрация явно рулит в этом направлении, рассчитывая убить сразу двух зайцев: и капитал приобрести, и обезопасить себя от «религиозного экстремизма». Количество автобусов с галдящими туристами из внутреннего Китая в последние годы, кажется, уже достигло в Тибете критической отметки. Единственное, хотя и слабое, утешение состоит в том, что этот туристический бум не распространяется на отдаленные районы страны и ее действительные духовные центры. Придание духовной жизни Тибета бутафорско-виртуальных качеств — еще одна тревожная, полная неопределенности проблема тибетской будущности. На практике эта тенденция, надо заметить, не делает Тибет более открытым. Иностранные путешественники в Тибете находятся под жестким контролем, причем в последние годы — все более мелочным и финансо 242 Тибет вроссыпь. Для чего крыша мира? во обременительным. Туристы должны заранее оповестить власти о своем маршруте и получить на него разрешение, они должны ночевать только в специально отведенных гостиницах (за двойную и тройную плату) и регистрироваться в местных компетентных органах. На посещение многих мест требуется особый (конечно, недешевый) допуск, а на месте нужно платить у разных КП. Например, для посещения священной в религии Бон горы Бонри нужно сначала заплатить 50 юаней в местном отделении общественной безопасности, потом 70 юаней за въезд на территорию горы и 200 юаней за посещение находящегося там бонского монастыря. Все вместе выходит под 70 долларов с человека. Монастырю из этих денег не достается ничего. Многие святые места вообще закрыты для посещения иностранцев. Поразительно, но факт: несмотря на технический прогресс и развитие туристической инфраструктуры подлинный Тибет — туристические новоделы и аттракционы не в счет — остается сегодня таким же недоступным и таинственным для приезжающих в него, как и сто лет назад. Кто в таком случае будет отрицать, что у каждой страны есть свое предназначение и назначение Тибета в том, чтобы быть «непостижимой тайной » для всего мира? Что ж, Тибет не смог стать и, наверное, уже никогда не станет рядовым национальным государством. В наши дни он выплеснулся за свои границы и одновременно, свернулся, скрылся в них. Он — вне себя и в глубине своего видимого образа. Он все больше теряет себя и в этом смысле принадлежит постглобальной эпохе открытости инобытию... Остается надеяться, что коллизия правдивой иллюзорности, врожденная буддизму и с такой резкостью ощущаемая в Тибете, подтолкнет человечество к открытию новых горизонтов своей истории, к умению познавать в безмолвии и, следовательно, говорить ино-сказательно. Я не оставляю надежды на то, что Тибет из «гордиева узла» мировой политики, станет узлом, 243 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет связывающим великие цивилизации Восточной Азии, включая и Россию. Похоже, это предназначение Тибета было заявлено уже в самом начале его истории: главный храм древнейшего в Тибете буддийского монастыря Самьё имеет три этажа, один из которых построен в китайском стиле, другой в тибетском, а третий в индийском. Полагаю, соработничество цивилизаций ничуть не менее возможно, чем синергия человека и Бога или, говоря в восточных понятиях, Неба. Будущее будет открывать нам все больше возможностей для такого сближения. Сказано об империях: «делают пустыню, называют ее миром». Но, может быть, мир — не имперский, а просто мир — расцветает как раз в пустыне просветленного, вечно отсутствующего в себе сердца. Может быть, царство должно пасть, потерять себя, чтобы мир раскрылся во всей его полноте. Да, крыша мира охватывает, скрепляет общий дом человечества, странным образом выявляя в узорах ее потолка самые глубокие и самые общие, архетипические образы человеческой души. Но она на самом деле не закупоривает земное пространство. Она растягивает его, делает то, что составляет саму сущность пространства: простирает его. Вот почему в ней можно найти незаметную поначалу трещину, щель, просвет, сквозь которую человек увидит небо. В этом — последний исход человечества. ПАМЯТНЫЕ МЕСТА Дорога на Кайлас Для иностранцев, не пожалевших двух-трех, а подчас и пяти с лишним тысяч долларов за право прокатиться по Тибету, существуют два основных маршрута: на Эверест и на гору Кайлас, священную и для тибетцев, и для индусов. Эверест, конечно, привлекателен, но и способен разочаровать. Тем более что китайские власти разрешают лишь издали полюбоваться высочайшей вершиной мира, а ненастная погода, столь частая в высокогорье, и вовсе оставляет путника с носом. Ему остается осматривать лотки с поддельным антиквариатом и лезть в мрачную пещеру знаменитого наставника Пемасамбхавы — одно из трех десятков мест медитации, которые великий подвижник оставил потомкам. Маршрут на Кайлас самый продолжительный и гораздо более интересный в культурном отношении. Ежегодно по нему едут тысячи паломников из Тибета, Непала и Индии, чтобы совершить ритуальный обход этой главной священной горы центральной Азии и заслужить благое перерождение. Верующему ламаисту, последователю древней тибетской религии бон или шиваисту (в Индии Кайлас почитается как трон Шивы) полагается обойти вокруг горы, по крайней мере, трижды. А тот, кто обойдет Кайлас 108 раз, согласно поверью, отправится прямиком в буддийский рай. В России, издавна завороженной «тайнами и чудесами» Тибета, Кайлас, как я обнаружил, сильно будоражит поместные умы, порождая то неистовые восторги экзальтированных дам, то безудержный полет фантазии ученых мужей. Не имея склонности ни к тому, ни к другому, я, тем не менее, считаю мои восемь путешествий на Кайлас одним из самых значительных событий в своей жизни. 245 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет Сегодня наши представления о мире угодливо подсовывает нам масс-медиа — вот факт вроде бы общепризнанный, но пока еще, кажется, плохо сознаваемый. Нынешняя действительность подражает не столько вымыслу, сколько электронным симулякрам. Незадолго до первой поездки в Тибет сильное впечатление произвел на меня один западный — кажется, английский — фильм о жизни нынешнего Далай-ламы. Поразили меня, собственно, не режиссура и не игра актеров, во все отношениях заурядные, а фигурирующие в нем вещи, обыкновенные предметы домашнего обихода — все до единого старинные, истертые временем, вобравшие в себя пыль веков и словно светящиеся мудростью поколений. Примитивные, грубые, часто бесполезные, эти свидетели вечности наглядно воплощали живую связь настоящего с незапамятным прошлым, всевременность момента духовного пробуждения и, предназначенные для передачи потомкам, сами увлекали воображение в неведомую будущность. Какой разительный контраст с современной жизнью, где вещи обновляются с почти неуловимой для сознания быстротой и обречены раствориться в пустыне технократического забвения, не зародив в их владельце душевной привязанности; оставив его в положении безликого, бесчувственного «пользователя». Попав в Тибет, я увидел, что и пейзаж этой самой высокогорной страны являет собой самый наглядный образ вечности, ее незыблемого покоя, вбирающего в себя бег времени. Тибетцы верят, что их горы были созданы в начале времен и будут стоять до конца света. Центральная часть Тибета или собственно Тибет (от индийской транскрипции тибетского топонима Бё) представляет собой тянущуюся на полторы тысячи верст, слегка извилистую долину Брахмапутры, окаймленную высокими горами. Земля и небо здесь как бы распахнуты друг другу и взаимно отражаются в прозрачных водах рек и горных озер. Горы вытянулись вдоль долины, словно могучие драконы, стерегущие поднебесный мир. Их спускающиеся уступами отроги — как когтистые лапы чудовищ, подернутые бурой шкурой ссохшей 246 Памятные места. Дорога на Кайлас ся почвы. Над лапами желто-охристыми скалами высятся их крутые бока. А над ними плывут в вышине их белые, в черных морщинах, величавые головы. По-над горными кряжами то россыпью, то аккуратными шеренгами плывут облака, словно племя неведомых «водяных людей», задумчивых небесных странников. На редкость неподвижный, но полный скрытого напряжения ландшафт. Драматизм его исходит из неотступного, необычайно острого ощущения несоизмеримости человеческой суеты и бездонного покоя небес. Неизменно предвечны они. Ты пред вечностью полон измен. Тибетский уклад жизни очень точно воспроизводит его природные посылки. В своих материальных основах он еще и сегодня являет постоянство устремлений, незыблемость жизненных основ. Формы тибетской архитектуры и интерьер тибетского дома, традиционные одежды женщин с их многочисленными украшениями, хозяйство и обычаи тибетцев сохраняются — по крайней мере, за пределами двух-трех больших городов — в их первозданной, аскетической полноте, наследующей суровой красоте тибетской природы. В тибетской цивилизации духовной опыт не замутнен условностями светского общения и коммерческой сделки, но непосредственно изливается в жизнь, как горные реки низвергаются с заснеженных пиков в плодородные долины, питая все живое в ней. В зеркале тибетской души, как в спокойной воде, ясно видно само Небо — необозримое, бездонное, безупречно прозрачное. Тибетская цивилизация есть аэронавтика духа. Эта преемственность сознания и небесного истока природы не лишена драматизма, ибо предполагает и неустранимый, в последней глубине опыта коренящийся разрыв, хайдеггеровское der Riss, онтологическое различие8. Она требует поэтому колоссального духовного мужества духа и беспощадного само 8 Напоминаю, что и земля, в видимом несогласии с традиционной идеей недуальности трансцендентного и имманентного, тоже в конце концов разделяется на святую землю духовных подвижников и ее демонические глубины, придавленные и усмиренные святой силой. 247 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет отречения. Этой первозданной трещине бытия соответствует разрыв между значением и смыслом в языке, ею оправдывается ничем не гарантированная будущность и присутствие истины воистину несказанной, баснословной. Суровый аскетизм тибетской природы питает фантастическое изобилие духовной жизни. А жизнь тибетца или, если угодно, жизнь по-тибетски — это отчаянный, и нескончаемый, спор, где ставка — сама бесконечность и где не бывает компромиссов. The winner gets it all. Жизнь в Тибете регулируется цельностью духа и сердечным пониманием, которыми творится ритуал. Ее нужно не понимать, а принимать, открывая сознание безмерной шири небес. Тибетцам, как и русским, чужда мера в общении, создающая светскую культуру, но, в отличие от русских, в них нет ни расслабляющего благодушия, ни тем более культурного озорства, заставляющего испытывать на прочность все жизненные нормы и ценности. Признаюсь, я еще не встречал народа, столь неумелого или, вернее сказать, неискушенного в бытовом общении. Магазины, управляемые тибетцами, — большая редкость. Клиентов в своих забегаловках и постоялых дворах они часто обслуживают как бы нехотя, с равнодушным видом, не имея ни малейшего понятия о туристическом и гостиничном менеджменте. На просьбы и даже на попытки заговорить с ними на их языке отвечают неопределенной ухмылкой, в которой видны и почти детское удивление, и застенчивость, и даже ироническая насмешка над собой. Дети и даже взрослые мужчины охотно клянчат деньги, видимо, полагая, (тут я домысливаю от себя), что деньги надо получать, как подарок, а не зарабатывать. В тех же не слишком частых случаях, когда мне удавалось дожать собеседника и получить от него ответ, я обычно с горечью убеждался в том, что он попросту не понимает вопроса и только поддакивает из вежливости или сочувственно охает в ответ. Все это вовсе не означает, что тибетцы замкнуты и недружелюбны. Напротив, они — народ на редкость добродушный и предупредительный. Скорее, тибетцы, как всякий народ, 248 Памятные места. Дорога на Кайлас воспитанный в лоне ритуалистической культуры, превыше всего ценит безмолвное, сердечное общение и то особое чувство своей неизменной доли, судьбийности своей жизни, которое накладывает на всю их жизнь печать благородной степенности. Тибетец умеет не торопиться, подтверждая всем своим образом жизни библейскую истину: Non in commotione Dominus (не в поспешности Бог; в русском синодальном переводе сказано: «не в землетрясении»). На таком, так сказать, общественно-природном фоне и разворачивается путешествие на Кайлас. Этот фон с трудом, неохотно уступает место космополитическому модерну. Даже Лхаса несмотря на вкрапления модных бутиков и англоязычных надписей производит впечатление глубоко провинциального города, не догадывающегося о существовании моды и уж тем более светского шика. Площади и переулки вокруг обжитых туристами монастырей заставлены лотками торговцев сувенирами. За ними — магазинчики и закусочные, которые почти все принадлежат китайцам. В первой же забегаловке, где я остановился поесть, две невероятно чумазые тибетские девочки лет десяти бросились ко мне с протянутыми ладонями. Я дал им поесть, и они с жадностью набросились на еду. Было видно, что они предоставлены сами себе и что попрошайничество — их единственное занятие. «Пошли вон, мерзавки!» — прикрикнула на них китайская хозяйка закусочной. «Сама мерзавка!» — спокойно парировали девочки и невозмутимо доели свою добычу. Высокогорье постоянно напоминает о себе: болит голова, стучит в висках, сердце так и рвется из груди, легкие впустую прокачивают воздух, не снимая одышки. Приспособиться к этим ощущениям невозможно, и чувствуешь себя совершенно беззащитным пред неведомыми и грозными силами. Остается терпеть и надеяться на лучшее. Вот она — вездесущая аскеза по-тибетски. В первую ночь почти никто не может спать А на следующее утро мы выезжаем из Лхасы на трех потрепанных джипах Тойота Лэндкруизер китайской сборки — единственном средстве пе 249 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет редвижения в этом горном краю, пока еще почти не имеющем асфальтированных дорог. Первые пятьсот километров от пути — до города Лхаце — пролегают по относительно густо заселенному отрезку долины Брахмапутры. Вдоль дороги тянутся деревни, застроенные однотипными домами в форме буквы «П». Просим нашего тибетского гида организовать нам посещение какой-нибудь тибетской семьи. На одном из привалов он договаривается, как мне показалось, с первой попавшейся хозяйкой. Та радушно приглашает нас к себе. Проходим через клеть, где держат скотину, и по грубо сколоченной деревянной лестнице поднимаемся в жилое помещение, Дома только женщины и дети, да еще немой племянник хозяйки, столяр по профессии. В отсутствие мужчин женщины занимаются изготовлением грубых копеечных благовоний и разной поденщиной. Нас угощают кислой самодельной брагой, охотно показывают семейные реликвии и фото. За гостиной находится комната с домашним алтарем и неизменным портретом лояльного Китаю Панчен-ламы (держать портрет Далай-ламы или какие-либо материалы о нем в центральном Тибете строго запрещено). На исходе дня впервые попадаем в ламаистский монастырь, спиралью, как ракушка, обвивающий крутую скалу — гениальная находка строителей. Просторные залы с высокими статуями Будд, вспыхивающими в полумраке золотыми блестками, длинные скамьи для лам, читающих сутры, по стенам — полки с древними рукописями в парчовых чехлах (непременный атрибут любого монастыря), мальчик-послушник, торгующий сувенирами у алтаря, на стенах красочные фрески, в переходах — приделы отдельных божеств. В Шигацзе, втором по величине городе Китая, осматриваем огромный монастырский комплекс — резиденцию Панчен-ламы. Помимо ламаистских святынь у главного зала стоит большой каменный фаллос — дань тантристским культам. Внутри зала на высоком постаменте выставлена позолоченная мумия (точнее, засоленное тело) местного святого. Большая 250 Памятные места. Дорога на Кайлас часть монастыря отведена залам, где ламы — все преклонного возраста — читают молитвы за благое перерождение душ. Рядом торгуют одеждой, которую родственники умершего отдают в монастырь. Тут же стайки послушников. Перед службой они часто состязаются в знании сутр: культура диспута в Тибете всегда стояла очень высоко. Задающий вопрос громко хлопает в ладони и выставляет правую руку вперед, как бы подчеркивая острие темы. Проигравший в споре обязан доложить об этом учителю и восполнить пробел в образовании. Ночуем в каком-то постоялом дворе в тибетском стиле и, следовательно, без всяких удобств. На всю гостиницу — один умывальник казарменного образца. Потом два дня трясемся по грунтовой дороге, то и дело застревая среди самосвалов и бульдозеров. На трассе кипят строительные работы: власти торопятся провести асфальтированное шоссе до самого Синьцзяна. К вечеру второго дня, миновав первый КПП, въезжаем в городок Сага: три улицы, пара современных отелей и маленьких супермаркетов, отделение Китайского банка и вездесущий China Mobile. В гостиницах, впрочем, нет горячей воды. Нас ведут к приезжему китайцу, который держит несколько душевых кабин и, кажется, очень доволен своим небольшим бизнесом. Не только в душевых, но и в гостиницах, и в магазинах работают только китайские переселенцы, в большинстве своем из соседней провинции Сычуань, но встречаются выходцы из центрального региона и даже Маньчжурии. Последний день пути пролегает по почти пустынной местности. Джипы ползут в облаке пыли среди величественного, но однообразного пейзажа. Время как будто замирает. Суетность отступает перед покоем. Редкие остановки у юрт. Сонные тибетки встают с матрацев, чтобы дать нам еду. На исходе дня застреваем у второго КПП. Солдаты с деланно равнодушным видом, но добросовестно роятся в наших чемоданах в поисках «вредной» литературы. Не обнаружив ничего крамольного, так же равнодушно удаляются. (Теперь обыск отменен. — Авт.) А мы въезжаем 251 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет в зону горы Кайлас и останавливаемся на ночлег на берегу овеянного легендами озера Манасаровар. Это озеро с «живой водой», словно хранящее в синеве своих вод лучезарное небо. На дне его живут божества, управляющие подземным миром. Совсем рядом, через узкий перешеек, находится озеро с «мертвой водой», которое управляется для буддистов демонами, а для бонцев — теми же богами. На следующий день объезжаем Манасаровар и осматриваем местные монастыри — их здесь несколько. Места, говорят тибетцы, для духовного подвига подходящие: уединенные и святые. Берега, правда, почти везде топкие, и подойти к воде невозможно. Вдоль берега вьется какая-то мошкара. В одном из монастырей старый настоятель с изрезанным морщинами лицом рассказывает о смысле паломничества на Кайлас: обходя гору, говорит он, нужно думать не о собственном благополучии, а о счастье близких или даже всего человечества; спасает не обряд, а искренное милосердие. Выйдя из монастыря, заезжаем на озеро смерти. Что-то демоническое в нем и вправду есть: лежит оно в мрачной, лишенной растительности котловине, из его недвижных вод поднимается пара таких же мрачных островов похожих на горы шлака. Мягкий песок у его берега оказывается изощренной западней: колеса джипов прокручиваются в нем, и машины приходится чуть ли не на руках выносить обратно. Но вот и Кайлас, окутанный покровом легенд, как облака толстой пеленой окружают его странно-правильный конус. Для индусов он обитель Шивы, для буддистов — образ рая и самого Будды, а для последователей бон — воплощение основателя их религии Тенпа Шенраба, который вошел в гору в облике огромного белого яка. Ночуем в маленьком грязном поселке Дарчин у южного склона горы и с утра начинаем кору. С нами идут два носильщика из местных жителей, выбранные их начальником по жребию. Несколько яков несут главную поклажу. Они идут отдельно, собственными звериными тропами. Нам предстоит пройти без малого 60 км. за три дня. Первый день идем вверх по длинному ущелью. Под ногами бурливый поток 252 Памятные места. Дорога на Кайлас с хрустальной горной водой, над головой — отвесные бирюзовые скалы с маленькими водопадами, пещерами и причудливыми башенками на вершинах. Подъем почти не чувствуется, и, если поймать нужный ритм и согласовать шаги с дыханием, можно без отдыха идти довольно быстро. Ночуем, как обычно, в приюте без удобств и даже уборной, которая по-тибетски вообще-то называется «местом несовершенства» и, вероятно, в таком святом месте неуместна. Рядом, на первый взгляд в каком-нибудь километре от приюта, почти вертикально возносится вверх неприступная, подавляющая воображение ледяная стена верхней части Кайласа. Дойти до нее, однако, мало кому удается: далеко, холодно, скользско и мгновенно все накрывает собою темнота. Второй день — самый тяжелый за все время похода: предстоит подняться на перевал высотой 5700 м., а потом идти вниз почти полтора десятка километров. Дыхание изменяет окончательно, среди каменных завалов каждый шаг вверх дается с огромным трудом. Невольно начинаешь молиться. Нет сил созерцать окрестности, и фантасмагорический пейзаж, скорее, подсознательно входит, я бы сказал, врабатывается в в путника по ходу внутренней работы воли, в опыте некой гипнотической сверхреальности. В религии грехи отпускаются. В опыте реальности фантасмагорического мир распускает свою хватку над сознанием, дух побеждает мир. Облегчение приходит из чисто духовного источника — когда физических сил уже не остается. Но к искренне молящемуся оно действительно приходит. Перевал приносит короткий отдых и упоительное чувство победы. Теперь можно посмотреть на проходящую мимо вереницу паломников: простых тибетцев в разбитых кедах, закутанных в шарфы индусов, сидящих неподвижно верхом, бонцев в пестрых халатах и каких-то особенно умных собак, чинно следующих за хозяином. Потом начинается головокружительный спуск с перевала мимо самого высокого в мире озера и самого низкого ледника, каменистых ложбин и крутых обрывов. Еще через пару часов, окончательно выбившись из сил, останав 253 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет ливаемся в юрте-харчевне. Я сонно потягиваю ча-су-мо — чай с маслом и солью, к которому издавна имею привычку (на русском Дальнем Востоке его называют «сундук», и в этом слове слышится отдаленное созвучие с его тибетским прототипом). Где-то недалеко отсюда есть озеро с водой, исцеляющей зрение, но посещать его, как и все места за пределами установленного маршрута, запрещено, да и нет времени идти туда. Однако чай быстро восстанавливает силы. И оставшиеся десять с лишним километров пути вниз по ущелью даются уже без труда. Опять ночуем в горном приюте без света и воды и с темной, пропитавшейся кизячным дымом юртой-харчевней. На третий день осматриваем расположенный рядом небольшой монастырь с пещерой, где великий поэт и подвижник тибетского средневековья Миларепа много лет сидел в медитации и где он искал тайный ход во внутренние чертоги Кайласа, где, как верят тибетцы, день жизни равен целому году на земле и скрывшиеся от мира мудрецы открывают тайны мироздания своим избранникам. За монастырем стоит камень с отпечатком ноги Миларепы. Все эти следы святости как-будто придают сил: оставшуюся часть пути проходишь на одном духании, любуясь красивым ущельем, сквозь которое проходит тропа, очертаниями далеких гор гор в прозрачной дымке. Если вдуматься, паломничество вокруг Кайласа выстраивается как единое музыкальное произведение. В нем есть увертюра, когда при подъезде к святой горе во всей ее красе открывается ее снежная шапка. Есть начальная часть, готовящая душу к испытанию, после чего друг друга сменяют драматическая кульминация, испытание пережитого свершения и радостный финал. Посещение Кайласа, конечно, совсем не обязательно сопровождается великими озарениями, которые переворачивают всю жизнь человека. Но память о нем, опыт духовной работы на тропе коры остается в паломнике навсегда. Кому как, но для 254 Памятные места. Царство Курги меня главной наградой за паломничество на Кайлас стало ощущение заново открытого покоя, светлой умиротворенности, приходящих, как ни странно, вместе с опытом фантасмагоричности мира. Теперь я знаю, что только так человек может стать, а не просто остаться, тайной. Царство Курги Паломники, совершившие кору на Кайласе, много потеряют, если не посетят древнее царство Курги (кит. Гугэ). Для этого нужно сначала проехать сто с лишним километров на запад по трассе, ведущей к Нгари (кит. Али), а потом свернуть на юг. Поначалу дорога ведет через два крутых перевала. Раньше она была из разряда проселочных, и в дождь раскисшая глина на перевалах доставляла немало волнений водителям. О превратностях пути в Курги в прежние времени напоминают остовы машин, виднеющиеся кое-где на дне обрывов. Теперь здесь проложено асфальтированное шоссе, и от Кайласа до Курги можно легко добраться за один день. Не знаю, радоваться ли доступности этого места для массового туризма. Можно пройти и другим путем, который, правда, требует гораздо больше времени и дополнительных пропусков: свернуть от трассы у поселка Мойнсер и, преодолев десяток километров по грунтовой дороге, выехать к горячим источникам Тиртхапури и необычному монастырю, укрывшемуся на скале за длинным рядом охристо-розовых ступ. На источниках несколько лет назад построили цивилизованные купальни, но они работают с перебоями. Вокруг монастыря тоже принято совершать кору с дюжиной примечательных мест. Когда-то она даже считалась обязательным приложением к коре вокруг Кайласа. Здесь сразу чувствуешь, что попал в другой мир: вокруг обрывистые белесые скалы, полноводная река, а в архитектуре и фресках монастырей очень заметно влияние Индии. От Тиртхапури нужно двигаться на запад вдоль реки Слоновый Источник (в западной литературе 255 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет ее называют Сатледж), стекающей с того же Кайласа. По пути попадаются руины древних селений, заброшенные монастыри, пещеры отшельников. Выбрав же более удобный маршрут, едешь после перевалов еще сотню километров по пустынному плоскогорью и под конец даже начинаешь задумываться, не напрасно ли ввязался в это скучное путешествие. Но все сомнения пропадают, когда с вершины обрыва впервые открывается панорама местности, где находилось царство Курги: внизу разбегаются изломанными грядами-волнами скалы жедто-бирюзово-лазоревых, с изумрудными и пурпурными вкраплениями, цветов. На горизонте эти странные волны упираются в заснеженные хребты, а на переднем плане они ровными, словно отвесом выверенными уступами с наросшими на них кое-где песчаными барханами нисходят в широкую долину. Здесь в самом деле было доисторическое море, и эти скалистые уступы, напоминающие античные колонны или лапы чудовищ, а тибетцам, конечно, священные ступы, — результат извержений вулканов и постепенного понижения уровня моря. Сейчас здесь почти нет воды, и в воздухе носятся тучи сухой и мягкой, как цемент, пыли. Дорога сбегает серпантином к реке и через недавно поставленный мост приводит в городок Тулин — центр этого края. Ничего особенного: пара пыльных улиц, а теперь и пара относительно комфортабельных гостиниц. Но здесь есть две жемчужины Тибета: старинный монастырь и дворец правителя царства Курги, встреча с которыми искупает все дорожные тяготы. Ну и, конечно, фантастический пейзаж вокруг. Аскетический пейзаж резких контрастов света и тени, формы и пустоты, который разрушает всякое согласие и целостность, ничему не дает быть, не позволяет ничем насладиться, каждой своей частицей обрывает существование вещей и в итоге предъявляет какую-то неведомую, невозможную жизнь после жизни, жизнь в смерти. Этот пейзаж сталкивает все формы с их инобытием и потому заставляет пережить невозвратность уже бывшего, иллюзорность 256 Памятные места. Царство Курги видимого, тщету упований. Пейзаж-призрак, пейзаж-инвалид, уязвленный своей немощью. Утесы со своими уступами-колоннами — как мавзолеи безвестных героев. В окрестном «каменном лесу» — миниатюрном геологическом заповеднике — скалы-деревья выставили небу свои культи. Река Слонового Источника, бессильно катящая свои мутные воды в Индию, — как хирургический разрез на рыхлом теле долины. Здесь смерть и ее уродство как бы витают повсюду, и недаром в ущелье около дворца есть пещера, куда, как сказывают, сваливают останки нежеланных мертвецов. Сунул руку в дыру — и вот она, смерть. В Курги она доступнее, чем даже в других местах Тибета. Осматривать дворец Курги лучше на рассвете. Поскольку весь Китай живет по пекинскому времени, это происходит, к счастью, не слишком рано. Затемно нужно проделать путь в 20 километров среди пыльных утесов, а по дороге, как заведено нынче в «Тибете Китая», заплатить сотню юаней с человека полусонному смотрителю в палатке, что, разумеется, не освобождает от покупки входного билета во лворец. С въездом в дворцовый комплекс свои странности. Иногда приходится оставлять машину вдали от него, иногда можно подъехать к самым воротам. В любом случае посетителю предстоит подняться на почти отвесный холм высотой в пять сотен метров. У подножия холма обитали простые подданные царства: воины, мастеровые люди, духовные лица. Археологи насчитали здесь остовы 445 жилых построек, 879 пещер, служивших помещениями для дворцовой стражи, 58 сторожевых башен, 28 храмов, 10 оборонительных стен и даже 4 туннеля. Относительно хорошо сохранились только два буддийских храма, именуемых по цвету их стен Белым и Красным. Оба были построены в 15 веке, во время очередного буддийского ренессанса в этих краях. Местные энтузиасты сумели частично защитить их от вандализма хунвэйбинов, и теперь их внутреннее убранство дает редчайшую возможность увидеть подлинные образцы средневекого искус 257 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет ства Западного Тибета: искусно выписанные, вспыхивающие на свете сусальным золотом фрески охристо-зеленых тонов, столь же тонко сработанные статуи будд с ликами, застывшими в нежно-покойной улыбке, — такую теперь нигде не увидишь. Некоторые статуи разбиты, и их головы лежат на куче обломков как памятник собственной красоте. Дорожка забирает все круче вверх, вьется среди пещер и утесов- башен, а на самом верху превращается в почти вертикально выдобленный лаз. Других подступов ко дворцу нет. Так что даже у многочисленного вражеского войска не было никаких шансов захватить крепость. Из туннеля выходишь на самый верх скалы и оказываешься на крыше не только дворца, но прямо-таки всего мира. Далеко внизу по-прежнему без конца и края разбегаются волны и буруны каменного моря. Вот брызнули из-за горизонта первые золотистые лучи, упали от скал прямые и густые, как тушь, тени. Синее, кристально-чистое небо постепенно белеет, наливается светом, контрасты форм и цветов слабеют. Можно идти осматривать дворец. Из его построек хорошо сохранился зал аудиенций с боковыми помещениями. Дверь напротив входа ведет на балкон, который буквально висит над полукилометровой пропастью: стоять на нем — отличный способ поддерживать бодрствование духа. И не менее убедительное напоминание о том, что, если в «сердце Будды» природное и человеческое сходятся прежде форм и идей, то эта встреча требует пережить пустотность окружающего мира. А где же Внутреннее? Оно там, где ему и положено быть: под ногами. С вершины скалы узкий, длинный лаз ведет вниз в зимние покои дворца, вырубленные в мягком песчанике. Практично и глубокомысленно в буквальном смысле слова. Зимой в этом «небесном подземелье» температура постоянно держится на уровне 6-8 градусов. Холодновато, конечно, но простейший очаг с дымоходом и горячая пища могут сделать жизнь здесь вполне сносной. А безопасность для обитателей дворца была явно дороже комфорта. 258 Памятные места. Царство Курги Этот мрачный дворец-крепость основал сын несчастливого царя Лангдармы, поклонника Бон и гонителя буддизма, за что он и погиб от отравленной стрелы, пущенной буддийским монахом. Наследник Лангдармы счел за благо бежать на Запад, где его сыновья основали три царства, одно из них — Курги. Дворец правителей Курги — памятник тибетских темных веков, почти не оставивший о себе следов в исторических хрониках. Но его облик и окружающая местность говорят о его обитателях красноречивее всех записей. Немногочисленные предания об этом почти сказочном царстве так же фантастичны и суровы, как его пейзаж. Рассказывают, например, что один из правителей царства, не вынеся вида жестокой битвы, разгоревшейся у подножия скалы, бросился в пропасть, чтобы своей жертвенностью преградить усобицу. И то верно, что бездна манит, и, говорят, монахи в горных монастырях порой бросаются в нее целыми стаями навстречу «золотому сиянию» Будды. Итак, первой заботой правителей Курги была военная сила — главная опора их власти, А духовную санкцию эту власти давал буддизм, который довольно быстро возродился и расцвел в этих краях. Факт более чем любопытный, если учесть, что именно здесь находилось загадочное царство Шаншун, откуда в глубокой древности начало свое триумфальное шествие по Тибету учение Бон. Выходит, в Курги повторилась история древней тибетской империи и, как мы увидим ниже, с теми же трагическими последствиями. Довольно быстро буддисты полностью вытеснили отсюда бонцев. Сейчас о первоначальной религии Тибета здесь напоминают только немногочисленные бесформенные развалины. Внук основателя царства даже постригся в монахи, а в 996 г. здесь был основан большой буддийский монастырь Тулин. Несколько десятков молодых монахов отправились учиться в северную Индию, а индийские проповедники стали частыми гостями в Курги. Появление здесь в 1043 г. знаменитого наставника Атишы заметно увеличило вес Курги в буддийском мире 259 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет Тибета, сюда стали съезжаться ученые монахи со всей страны. Правда, о дальнейшей судьбе буддийской обшины в Курги источники на протяжении трех столетий хранят молчание. Надпись, не так давно обнаруженная на стене в монастыре Тулин, сообзщает о каких-то жестоких гонениях на монашествующих. Новое возрождение буддизма началось в 15 в. с приходом в эти края «желтошапочной» секты Гелугпа. Преследования буддизма, случавшиеся в Восточной Азии хоть и нечасто, но неоднократно и даже, пожалуй, с известной регулярностью говорят о том, что не все было гладко в отношениях между государством и сангхой. Если отбросить факторы экономические или личные, — явно здесь второстепенные — то причину, наверное, нужно искать в свойственной восточным религиям идеи полной преемственности человеческого и божественного начал, что порождало немало недоумений и неопределенностей. Неотмирность сангхи была, несомненно, полезна царям в той мере, в какой власть «коренится в потустороннем» (Гегель) и, следовательно, ищет себя в ином, осуществляется в пресуществлении в свою инаковость, а в контексте ритуалистической культуры древних империй — в декорум, внешние обстоятельства поступков, в конкретность типического — церемониального или медитативного — жеста. Можно заметить, что буддизм в качестве опоры власти оказался даже привлекательнее изначально ориентированных на царскую власть местных религий — бон в Тибете, даосизм в Китае, отчасти даже синто в Японии — именно потому, что давал этой власти больше пространства для маневра и в большей степени придавал ее авторитету трансцендентное измерение. Однако царская власть на Востоке по своей природе не могла не стремиться и к полноценному самовластью, считала себя абсолютной, искала свое оправдание в самой себе. Она никогда не отвергала и, заметим, никогда не преследовала, боготворившие ее местные религии. Правда, радикально деспотические режимы оказывались непрочными и распадались после одного-двух сильных правителей. Классические тому приме 260 Памятные места. Царство Курги ры — первая китайская империя Цинь Шихуана, нуждавшегося разве что в религии собственного бессмертия,древняя тибетская держава или империя Чингиз-хана, который, как верно заметил Н. Трубецкой, оставил в наследство русскому самодержавию гораздо больше, чем принято думать. Внутренняя слабость самовластья — в его врожденной и почти самоубийственной тавтологичности. Власть, утверждающая, что она власть просто потому, что она так утверждает, не может устоять, как пирамида, поставленная на свою вершину. Она обязательно должна искать основание себе в чем-то ином и внешнем, будь то «народный дух», экономическое благополучие, признание чужеземцев и т.д. В чистом самодержавии все эти отсылки оказываются очевидными для всех фикциями, и под покровом официального благочиния вдруг проступают черты злобного зверя, хищного демона властолюбия (ср. мотив «безбожных царств» в христианской историографии). В Тибете вакуум верховной власти, образовавшийся после гибели Лангдармы, был в конце концов заполнен теократией буддийской выделки, что, конечно, не отменяло самодержавных амбиций местных правителей. В Китае, наоборот, возобладал крен к «человеческому» полюсу упомянутой человеческо-божественной оси, отчего и сегодня китайские власти видят в религии исключительно инструмент государственного правления9 . Буддизм в Восточной Азии, ограничивавший абсолютистские претензии власти, всегда был своеобразным громоотводом для этой последней, причем равновесие между религией и государством могло быть легко нарушено. В конце концов буддийский 9 Можно напомнить, что удельные правители Тибета называли китайского императора «небесным богом» и это имя отражает тибетское отношение к власти. Сами китайцы полагают, что «боги божественны, пока о них так думают люди», и определяют сущность своей цивилизации термином жэньбэнь чжуи, что в переводе на европейские языки должно означать, строго говоря, «антропофундаментализм». Последний, разумеется, не несет в себе никаких гуманистических мотивов. Современный китайский автор Чэн Чунжэнь указывает на его тесную связь с принципом «согласного единства человека и Неба», а общая основа человека и Неба обозначается понятием «таковости». Так что и в Китае от человека ведет прямой путь к богам. 261 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет фактор сыграл в судьбе царства Курги роковую роль. В 1625 г., совершив фантастически трудный переход через Кашмир, сюда пришел католический миссионер-иезуит Антонио де Андреде с двумя спутниками. В считанные недели странные пришельцы снискали полное доверие правителя царства и стали его главными политическими советниками. Почему? Вероятно, правитель Курги увидел в новой религии удобный повод избавиться от плотной опеки буддистов, которая к тому же стала экономически разорительной. (Климат в тех краях становился все суше, и хозяйство царства неотвратимо хирело.) Возможно также, что местная власть открыла для себя в христианстве новые трансцендентные горизонты. Как бы там ни было, пришельцы построили по соседству с дворцом христианскую церковь и обратили в свою веру немало местных жителей. Последовал царский приказ вернуть в мир всех лам. Естественно, последние взбунтовались, причем во главе восставших встал никто иной, как младший брат правителя, сам монах. Ситуацией воспользовалось соседнее царство Ладак, которое послало в Курги войска. Ладакцы обещали уйти с миром, если правитель добровольно сдастся им. Тот капитулировал, после чего ладакские воины полностью разорили Курги. Более 400 христиан из местных жителей были уведены захватчиками в плен, а археологи до сих пор ищут место, где стояла католическая церковь. Что ж, странному царству — странная смерть. Теперь от Курги остались полуразрушенные храмы, несколько прекрасных статуй (здесь была очень развита техника бронзового литья) и удивительные, как вся эта местность, фрески, покрывающие стены монастыря Тулин. В их стиле и сюжетах преобладают, конечно, общие для тибетского буддизма иконографические каноны и ритуальная ритмика композиции, но есть и немало необычного, неизвестного в других частях Тибета. Особенно сильно сказывается близость Индии с ее чувственностью и интересом к телесной пластике. Много места на фресках занимают небесные феи и танцовщицы, одетые в длинные пла 262 Памятные места. Царство Курги тья, но с обнаженными, необычайно большими грудями. Рядом с пышногрудыми красавицами — мужчины-силачи, буддийские титаны в очень динамичных, почти гротескных позах, словно подсмотренных в представлениях акробатов. Много сюжетов о приезде чужеземных учителей и иностранных посланников: этот как-будто заброшенный край был в действительности воротами в Тибет. А вот картина храмового праздника, и люди, собравшиеся на площади перед монастырем изображены все в тех же живых, энергичных позах. Видно, местные живописцы, даром что буддисты, были большими жизнелюбами. Примечательно, что Атишу пригласили в Курги не в последнюю очередь потому, что в здешних краях процветали секты, которые учили достигать духовного блаженства через совокупление с женщиной. Атиша написал трактат против этих еретиков. Откуда в культуре Курги эта чувственность не лишенная налета эротизма, этот вкус к экспрессии и динамике физического тела? Не видим ли мы здесь оригинальное проявление нарциссизма, который неизбежно сопутствует власти, созерцающей себя самое? Нарциссизм, конечно, смотрится странным цветком в угрюмой пустыне Тулина. Он все еще очень робок, закутан в мистико-экзотические покровы. Ему далеко до изощренной эстетизации жизни, которую можно наблюдать в нравах абсолютистских монархий Европы накануне революций или китайского двора накануне краха династии. Но все же перед нами, думается, явления одного порядка. Может быть, христианские миссионеры потому и встретили столь радушный прием при дворе правителя Курги, что они принесли сюда образцы неизвестного в этих краях натуралистического (читай: нарциссического) искусства Европы? Ирония истории состоит в том, что даже в Китае европейский реализм воспринимался в ту эпоху как фантастика, а в Курги, надо полагать, тем более. Такой фантастический реализм, как и фрески Тулина, мог воспевать на самом деле только красоту... эфемерности жизни. Его заманчивая прелесть предвещала гибель. 263 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет Впрочем, взгляд создателей фресок никогда не упирается в предметность натуры, в психологию лиц. Он скользит поверх земных образов и устремляется в небесную даль, обступающую пустынную котловину, где на протяжении семи веков в полудреме, в полуяви, в глухом одиночестве существовало в поисках своего отсутствующего самообраза царство Курги. Пустыня не знает «объективной действительности». Ее всеобъятная ширь наполнена грезами, призраками, фантомами — всеми бесчисленными образами запредельного. Пустыня заставляет мечтать о неведомых, давно сгинувших царствах и эпохах, каковые и в самом деле напоминают о себе загадочными руинами, смутными преданиями о стране Шаншун или даже сохранившимися от незапамятной древности изображениями охотников на камне удивительно похожими на наскальные рисунки Центральной Азии. В песках пустыни, в ее звонком мареве роятся сонмы призраков, ворочается в подземелье сознания память о забытом прошлом. Теперь таким призраком стало и царство Курги. Гора Мордо Чтобы совершить увлекательное путешествие по Тибету, не обязательно забираться в какую-нибудь тибетскую глушь, добывать всевозможные пропуски, а потом продираться через тернии военных и полицейских постов. Достаточно, к примеру, посетить открытые для всех внешние районы восточного Тибета, прилегающие к Сычуаньской котловине. Это места поразительной красоты и очень самобытной культуры. Лучше всего отправиться в городок Даньба. Даже на автобусе до него можно доехать за день. Первые два часа пути за окном тянутся невзрачные долины и холмы. Внезапно стеной надвигаются горы, как плотный строй могучих воинов. Машина ползет по дну Ущелья затаившегося дракона мимо обезьяньего заповедника и вырывается на высокий перевал, откуда открывается роскошный вид на горную страну Кам: впереди насколько хва 264 Памятные места. Гора Мордо тает глаз тянутся иссиня-черные, в белых пятнах облаков горные цепи. Справа виднеется одна из самых высоких гор восточного Тибета — пик Четыре девушки, названный так потому, что на его вершине стоят четыре огромные, сверкающие девственным снегом скалы. За перевалом дорога ведет вдоль цветущей долины к городку Сяоцзинь (букв. Мало золота), название которого объясняет его скромные размеры. А оттуда всего полсотни километров до Даньба10 . В этих краях живут тибетцы этнической группы цзяжун, которые и языком, и внешностью, и одеждой, и архитектурой своих домов разительно отличаются от остальных жителей страны Кам. Местные мужчины считают себя самыми большими храбрецами на свете, а женщины славятся красотой. Недалеко от Даньба есть даже «долина красавиц», где живут, по преданию, потомки женщин из гарема разгромленного Чингиз-ханом тангутского царства. Среди добротных, из крупного камня выложенных домов в три-четыре яруса с плоскими крышами и бело-желтыми стенами стоят высокие и узкие, как пеналы, защитные башни, помогавшие местным жителям успешно отбиваться от нападений врагов (кем были эти враги в путеводителях предусмотрительно не сообщается). Есть здесь ламаистские и бонские храмы со старинными фресками, ждущими своего исследователя, и богатыми собраниями ритуальных масок и оружия, многолюдными, не для туристов устраиваемыми праздниками. Под стать обитателям этого края его буйная природа: глубокие ущелья с водопадами и бурными реками, через которые переброшены висячие мосты, облака, клубящиеся над отвесными скалами, густые леса на горных склонах. Не пейзажи, а застывшая симфония. Сам городок Даньба стоит на слиянии трех горных рек, зажатый со всех сторон отвесными скалами. Из-за угрозы обвалов власти давно вынашивают планы перенести город в другое место, но даньбасцы наотрез отказываются покидать насиженные 10 В последние годы из-за катастрофического землетрясения 2009 г. эта дорога была закрыта, обезьяны разбежались из своего заповедника. Прим. 2011 г. 265 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет места. Народ своенравный, прекрасно осознающий свою непохожесть на других. Администрация даже не прочь поиграть на его племенной гордости. Неизбежные в Китае переходящие вымпелы и почетные грамоты в гостиницах и магазинах города — даром, что почти все они частные — призывают их работников и посетителей «быть образцом культуры цзяжун». Но все-таки главная достопримечательность округи — священная гора Мордо, высящаяся в десятке километров на северо-восток от Даньба, сразу за «долиной красавиц». Это главная, центральная гора области Кам. Ее культ уходит корнями в незапамятные времена, и права на гору предъявляет преимущественно древнейшая религия тибетцев бон. Позднее, с 8 в., сюда стали приходить буддийские подвижники, которые завели здесь пещеры для медитации, а потом и небольшие монастыри, так что гора уже давно является общим достоянием буддистов и бонцев. Надо сказать, что бульдозер истории вытолкнул из центрального Тибета на его восточную окраину многие древние обычаи и школы. Монастырей господствующей в Тибете секты Гэлугпа («желтошапочной») здесь почти нет. У Мордо есть свой божественный патрон, персонаж в своем роде примечательный. Легенда гласит, что однажды духи всех 99999 гор Тибета собрались на общее собрание, чтобы установить для каждого его чин. Дух Мордо прилетел позже других и без особых церемоний уселся на единственное свободное место председательствующего, после чего в диспуте с остальными духами доказал свое превосходство в знании священных книг. А когда он вернулся на свою гору, ему пришлось отстаивать свое право на обладание святым местом в вооруженном поединке с другим претендентом. Дух Мордо благородно предложил противнику нападать первым и с легкостью отразил все 108 — священное число! — ударов его гигантского меча. Паломники, поднимающиеся на гору, еще и сегодня видят их следы на горных склонах. А бог Мордо стал олицетворением самого любимого тибетцами идеала героя-эрудита. 266 Памятные места. Гора Мордо Гора Мордо не очень высока: ее главный пик едва превышает отметку 4800 м. над уровнем моря. Но это как раз то, что нужно для священной горы, которая во всех своих формах и свойствах должна являть единство и даже взаимное проникновение человеческого, природного и божественного. Физическая топография горы имеет свою сакральную топику, ее поверхность усеяна следами духовного подвига святых людей и всевозможными теофаниями, т.е. образами божественной реальности: пещеры великих аскетов и «блаженных небожителей », о которых сообщают выцветшие надписи на прибитых к деревьям табличках (сами пещеры не всегда видны физическим зрением), следы рук и ног «живых будд» былых времен, святые камни, потоки и деревья, проступающие на камнях нерукотворные лики богов, свастики, мантры и целые фразы из сутр — наглядное свидетельство нераздельности небесного и земного. Ближе к вершине есть и святое озеро, в спокойной глади которого, как положено для таких озер в Тибете, время от времени появляются чудесные картины: прекрасные дворцы и монастыри, какие бывают только в Шамбале, безбрежное море, тучные пастбища со стадами баранов и яков… Волшебный мир, который. как и подобает миру подобия, миру избыточного бытия зеркала, даже более реален, чем физическая действительность. Здесь, в святых местах Тибета, виртуальная реальность — главное открытие современности — сходится с фантомной природой просветленного видения. Лет сто назад в пещере некоего подвизавшегося здесь подвижника была найдена тибетская рукопись с описанием «духовного образа» Мордо. Не так давно она была издана местными краеведами с немалыми купюрами (до сих пор нередкая практика в Китае: публикаторы фольклора или религиозных текстов с легкостью выбрасывают то, что кажется им «сложным» или попросту «неуместным»). Как явствует из этого сочинения, гора Мордо представляет народный, смешанный буддийскобонский образ, божественной реальности в ее полноте. 267 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет Природа в самом деле всеми способами подыгрывает этой восхищенности нереальным. В ущельях Мордо бирюзово-багровые скалы нависают над головой путника, вековые сосны на обрывистых склонах поросли сочным зеленым мхом и гигантскими грибами, воздух пропитан пряными ароматами горных трав, со всех сторон брызжут и устремляются вниз хрустальные потоки, солнечные лучи искрятся в водяной пыли водопадов, на дне пропастей, прямо под ногами, кипят и ревут ручьи, и от этого непрекращающегося оргазма природы то и дело идет кругом голова. Гора Мордо — существо живое и властное, распущенности не терпит. Сам мог наблюдать: достаточно кому-то из веселой компании туристов громко засмеяться или обнажиться, как в ясном небе вдруг соберутся свинцовые тучи, и из них на головы святотатцев грянет ливень или, еше того хуже, град с голубиное яйцо. Не видать тогда самонадеянным альпинистам вершины. Праздный путешественник должен трижды подумать прежде чем решиться покорять Мордо. В молельном зале небольшого храма у подножия горы огоньки лампад трепещут перед выстроившимися в ряд статуями будд, матово отливают золотом висящие напротив святые лики. Среди этого призрачного мерцания льется размеренная речь местного «живого будды», знатока и почитателя Мордо. Смысл его проповеди прост, но глубок: Мордо, утверждает он, в полноте своих физических свойств есть не что иное, как исчерпывающе полное выражение духовной истины, поэтому на ней нельзя менять ни одного камня, не говоря уж о строительстве канатных дорог и туристических центров. Вот она, главная идея Востока: мир в целом и есть тень, подобие духовной реальности, Земля несет в себе Небо. Чего же удивлиться тому, что на камнях то и дело проступают небесные образы? В сущности, эти образы пребывают в каждом камне и даже песчинке. За окном храма чернеет непроглядная тибетская ночь, моросит бесконечный дождь. Где-то недалеко в этой чернильной тьме стоит повязанный красной лентой волшебный камень, ко 268 Памятные места. Гора Мордо торый когда-то принес сюда дождевой поток с вершины горы. На камне каждый местный житель легко различит образы Будды и милосердной бодхисатвы Гуаньинь, а рядом, чуть пониже, изображение самого бога горы с мечом в руке, верхом на коне. Бог из разряда локальных, а потому воинственный. А святой камень потому и свят, что наглядно указывает чины святости. Но нужно уже идти домой и делать последние приготовления перед восхождением. Да и хорошо было бы пораньше лечь спать: путь предстоит долгий, трудный и опасный. Подъем на Мордо начинается с висячего моста через широкую и быструю реку. На деревянном настиле моста там и сям зияют дыры, и надо смотреть под ноги, чтобы не угодить в них, а под мостом мчатся с бешеной скоростью пенистые валы, и на них нельзя смотреть, чтобы не закружилась голова. От ходьбы мост раскачивается все сильнее, а проволока, протянутая по обеим сторонам вместо перил, не помогает обрести устойчивость. Одним словом, новичку на таком мосту приходится нелегко — не то, что местным жителям, которые ходят по нему легко и проворно, словно по дорожке парка. Дальше тропа вдоль реки приводит в деревню, где нужно засвидетельствовать почтение к старосте и попросить его назначить носильщиков. Такой заработок в Тибете всегда в ведении начальства. Старосты нет на месте: ушел на кремацию недавно умершей односельчанки. Из-за горы валят густые клубы серого дыма. Наконец, староста, слегка пропахший костром, возвращается и назначает носильщиков. Но мы начинаем подъем самостоятельно. Наши сопровождающие остаются пока в своих домах: у них еще много времени, чтобы догнать альпинистов-дилетантов. Первый этап восхождения проходит по хорошо утоптанной тропе, ведущей к вершине утеса, откуда открывается красивый вид на ущелье с рекой. Дальше мы поднимаемся в заброшенную деревню, не так давно смытую дождевыми потоками. Вдоль арыка с прозрачной водой стоят яблони с налившимися яблоками. Рядом с недостроенной башней в доме, расписанном снежными 269 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет львами, живет старик — единственный теперь житель деревни. Старик искренне рад гостям. Дожидаемся носильщиков и вместе с ними по вьющейся серпантином тропинке поднимаемся на второй уступ. Оттуда все ущелье как на ладони. Далеко внизу уже неслышно пенится река, по дороге на противоположном берегу ползут машины-муравьи, на уступах склонов разбросаны домики, серые облака почти цепляются брюхом за вершины гор. Здесь на небольшой поляне стоит еще один заброшенный дом, рядом с ним белая кумирня. Носильщики с зажженными еловыми ветками обходят ее, как принято у буддистов, по часовой стрелке, моля об успешном восхождении. Миновав поляну, мы втягиваемся в ущелье. Тропинка вьется вдоль ручья. Ущелье забирает вверх все круче, ручей то и дело превращается в водопад. Подниматься все труднее. Местами склон обвалился из-за дождей, и приходится ползти над пропастью, прижимаясь животом к матушке-земле.По мокрым бревнам, стараясь не смотреть на ревущий внизу поток, снова и снова переходим ручей. В конце концов, уже под конец дня, мы выходим к так называемой «самопроявившейся пагоде» — главной цели восхождения. Здесь, на высоте 3700 м. над уровнем моря, живет странная компания: бонский лама лет сорока, его послушник — молодой человек двадцати с небольшим лет и его старшая сестра: хрупкая, миловидная девушка по имени Пэмацу, что значит «цветочное дитя». Они живут на горе круглый год в крайней скудости, почти без денег, даже без зимней одежды, без радио, без книг. Правда, у них есть электричество на пару лампочек, которое дает прилаженная к ручью динамо-машина, но ливневые дожди, после которых ручей ломает турбину, частенько лишают их и этого удобства. Все их чтение — несколько бонских сутр. Лишь изредка кто-то из них спускается в ближайшую деревню за самыми необходимыми товарами, главным образом, — маслом для лампадок. Они живут здесь потому, что считают своим долгом хранить древние бонские обычаи и продолжать дело своего отца — простого рабочего на руднике, который посвятил свою жизнь восстанов 270 Памятные места. Гора Мордо лению этого святого места, построил здесь небольшой храм, жилой дом и даже приют для паломников. Отец семейства умер совсем недавно. Недалеко виднеется его могила с памятной надписью по-китайски — большая редкость в этих местах. В святилище даже летом по ночам царит жуткий холод. Приходится с головой зарываться в спальный мешок. Спрашиваю Пэмацу: «Неужели Вы и на Новый Год будете здесь?» Пэмацу стесненно опускает взгляд и тихо отвечает: «Я не могу оставить отца». «Самопроявившаяся» пагода представляет собой экзотической формы, как сказали бы в Европе, «готическую» скалу, теперь обвитую веревками с молельными флажками. Вокруг нее имеются ровно 36 — еще одно священное число! — святых достопримечательностей, и лама с удовольствием показывает их: святой камень в дупле дерева, самопроявившаяся двойная свастика на камне, самопроявившиеся первая и последняя буквы тибетского алфавита, живая каменная ступа, растущая в год на три сантиметра, валун в форме драконьей головы, святой источник, в котором вода выходит на поверхность только три раза в году, саморожденные образы богов... Утром и вечером лама читает сутры, монотонно стуча в барабан, или совершает службы у своего домашнего алтаря, где стоят статуи полутора десятка божеств и среди них — ни одного буддийского. Он, кстати, был единственный человек в Тибете, который сказал мне, что бон и буддизм — две совсем разные религии, но власти не хотят этого признавать. Его молодой послушник каждый день утром и вечером разжигает из еловых веток священный огонь, отгоняющий злых духов, подкладывает в печь щепоть муки, дует в священную раковину и отбивает перед огнем три земных поклона, протяжно выкрикивая древний клич местных тибетцев, точный смысл которого давно забыт: «А-ха-ло! Я-нам-сё!» Все вокруг живет, все дышит, все напоминает о просветленности сознания и блаженстве духа. И в своем само-порождении, 271 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет бесконечном само-воспроизведении все свидетельствует о неизмеримой глубине само-подобия и вечнопреемственности духовной жизни. На кухне очередные паломники из буддистов посмеиваются над юным бонцем: «Какая в вашем бон мудрость! Ты хоть сутры какие-нибудь знаешь?» Просят послушника почитать чтонибудь наизусть, показать свои знания. Юноша встает, начинает декламировать. Поначалу робеет, пару раз запинается, потом его голос крепнет и уже уверенно чеканит полупонятные магические фразы. Непостижимым образом висящая в кухне электрическая лампочка вдруг разгорается ярче, а когда чтец умолкает, снова меркнет. Гости удовлетворенно кивают головами, а паренек выходит за порог комнаты и молча смотрит в черную тибетскую ночь, где ровно и тихо шумит в бездонной тьме нескончаемый дождь... Ночью послушник будит меня и куда-то тащит с карманным фонариком в руке. «Смотри! Смотри!». В тусклом свете фонарика на скале, как он уверяет, ясно виден сам дух горы Мордо верхом на коне. Потом он тянет меня к другой скале и показывает образ бодхисатвы Гуаньинь, а в пещере за приютом на камне проступают целые фразы из бонских сутр. Оказывается в этом святом месте и вправду все вокруг живет, все дышит и притом живет, как положено в бон, другой, внутренней, ночной жизнью. А вечная смена дня и ночи, их вечное противостояние и есть настоящий прообраз самопорождающейся святости, которая в своем бесконечном само-воспроизведении свидетельствует о бездонной глубине само-подобия — по сути совершенно бесподобного. Чтобы видеть эту истину, нужно жить в ночи и не видеть ничего. С восходом солнца появляется, наконец, возможность рассмотреть окрестности самопроявившейся пагоды. Ползучий туман словно нехотя, цепляясь за верхушки елей, поднимается вверх, открывая ложе крутого ущелья внизу, куда уходит тропа. Из склонов гор там и сям выступают утесы причудливой формы — почти готовые статуи богов и чудовищ. В прозрачном 272 Памятные места. Гора Мордо воздухе отчетливо виднеется противоположный берег долины с точками-домиками и зелеными пастбищами, по которым скользят тени от облаков. В этой гигантской панораме как будто собран весь мир, сходятся все энергии жизни, отчего душа наполняется неземной силой. Что истиннее: день или ночь? Очевидно, что им назначено стоять друг против друга и быть друг с другом. В неопределенности этого противо- и со-стояния понимаешь, что ничего не дано, ничего не решено. Одно живое тело Будды спонтанно рождает себя и бесконечно себя воспроизводит в бесчисленных мгновениях- метаморфозах жизни. Вечность бескрайних пространств падает на землю каплями невидимого дождя. Примечание 2011 года.Эти заметки составлены по впечатлениям от нескольких подъемов на Мордо. Со времени их написания минуло два года, и в жизни обитателей горы произошли кое-какие изменения. Зиму они стали проводить в заброшенном доме у кумирни, завели буйвола и двух лошадей для переноски тяжестей, положили прочные мостики через ручей, чтобы паломники могли подниматься без опасения за свою жизнь. Молодой послушник оставил служение и вернулся домой. Только Пэмацу исправно ведет хозяйство на бонском святилище, но и ей время от времени приходится спускаться в Даньба, чтобы заработать немного денег. А горы, воды и небо на Мордо — точь-в-точь как прежде. Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет Вместо эпилога. Для чего ходить в Тибет? Я часто спрашиваю себя: почему я отправляюсь в рискованные путешествия по заповедным местам Тибета, да еще веду других людей, за которых надо нести ответственность? Конечно, прежде всего из личного интереса: пережитое мной в этой необыкновенной стране, собранные там материалы сильно раздвинули мой культурологический горизонт, дали новый импульс моим исследованиям. Есть и личный повод: желание испытать себя, хотя я и равнодушен к приключениям. Есть, наконец, еще одна причина: чувство, извините за высокий слог, долга как профессионального востоковеда способного ввести в духовный мир Азии тех, кто интересуется, а в глубине души, может быть, и тоскует по восточной мудрости. Дать новый импульс их духовным исканиям. Наивное и неблагодарное в общем-то желание, но что поделаешь, еще не изжил в себе эту слабость. Известно, что горы, а тем более горы, овеянные духовной тайной, все расставляют по своим местам и безошибочно выявляют качество каждой человеческой личности. Встреча с Тибетом и Гималаями четко делит моих туристов-паломников на три группы: одни — их всегда меньшинство — благодарно внемлют мистическим вызовам «страны снегов» и начинают по-новому смотреть на свою жизнь; другие остаются в недоумении, но смиренно принимают его, полагая, что еще не пришло их время; третьи вообще отказываются от попытки понять, куда и зачем приехали, начинают брюзжать и жаловаться на все подряд: на еду, на дороги, на джипы, на гестхаузы, на обступающие вокруг мусор, грязь, нечистоты... Психология людей третьей категории столь же проста, сколь и по-своему примечательна. Это люди с деньгами, привыкшие к комфортной жизни и начальственному положе 274 Вместо эпилога. Для чего ходить в Тибет? нию, к немедленному исполнению каждого их каприза. Они всерьез возмущаются тем, что в тибетских гостиницах не принимают их европейские кредитные карточки — на Канарах и Багамах принимают же! Отчего же эти люди неспособные ни дня прожить без мягкой постели и вкусного обеда, вообще без удовольствий плоти и развлечений, поехали не на Канары и Багамы, а в Тибет, где с удобствами, как они прекрасно знали, дело обстоит плохо? Проще всего объяснить их решение заурядным снобизмом: нынче ездить на Кайлас и в Гималаи модно, вот и я там отмечусь, чтобы потом в какой-нибудь московской тусовке щегольнуть своими гималайскими познаниями. Объяснение верное, но все-таки поверхностное и во всяком случае касающееся только небольшой группы людей. Тут можно только поморализировать, посмеяться над горе-паломниками и поставить точку. Но проблема, думается мне, гораздо глубже: она имеет отношение к фундаментальному историческому выбору человечества. Видно, комфортабельная жизнь не дает настоящего удовлетворения и не так уж ценна для человеческой души, раз те, кому она в полной мере доступна, готовы променять ее на тяготы горных странствий. И тут же возникает вопрос: совместим ли жизненный комфорт — эта главная ценность современной светской цивилизации — с реальным духовным опытом и если да, то как и на какой почве? Разные религии с редким единодушием говорят одно и то же: даже если живешь богато, надо быть бедным. Почему? Потому что бедный живет непосредственно, он принимает — или, по крайней мере, вынужден принимать — «актуальные вызовы бытия». Но он все оставляет, чтобы ему... все осталось. Пресловутая «культура бедности» — это не экономия денег, а ойкономия, «домостроительство» духа. А в бытовом плане жизнь должна быть удобной ровно настолько, чтобы ее материальные обстоятельства не мешали сосредоточиться на духовном подвиге. Как говорят греки, разрешающие сидеть во время службы в храме, «лучше сидеть и думать о Боге, чем стоять и думать о ногах». 275 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет Для каждого человека мера и даже метод аскезы должны быть свои, но они во всяком случае не должны пересекать черту, за которой становятся самоцелью, заслоняют собою духовные плоды трудов. Крайности аскезы для большинства безблагодатны, о чем напоминает пример небезызвестного Капитона Даниловского: в аскезе он превзошел, наверное, всех заволжских старцев, а в итоге стал ересиархом, родоначальником хлыстовства. То же самое касается меры комфорта: она должна быть такой, чтобы человек не становился заложником жизненных удобств. Заметим, что комфорт никогда не бывает абсолютным, ощущение неудобства, лишенности чего-то — естественное состояние человека, и смысл подвижничества как раз в том, чтобы его снять. Одним словом, мудрость состоит в том, чтобы «знать, что всегда имеешь довольно» (Лао-цзы). Внутренняя самодостаточность — главная, даже единственная награда духовного подвига человека на этой земле. Но все это относится к отдельным человеческим особям. А как быть в масштабах мировой цивилизации, всего человечества? Может ли на этом уровне комфорт ужиться с аскезой? Европа и Азия отвечали на этот вопрос по-разному. В Европе, напомню, понятие комфорта первоначально относилось к душевному утешению. В ходе секуляризации европейской культуры оно сместилось к телесному, материальному полюсу существования, стало обозначать «комфортабельную жизнь», но не порвало генетической связи со своими духовными истоками. Европа умеет ценить человеческое достоинство среди всеобщей сытости — добродетели подозрительно животной. «Мирской аскетизм» — популярный девиз европейской буржуазии, и еще сегодня мало кто в Европе и даже (или, точнее, тем более) в Америке будет открыто отрицать религиозные коннотации идеала комфорта. Подобный акцент на преемственности духа и тела — пусть только декларируемый — многое объясняет в жизненности западной цивилизации и ее привлекательности для остального мира. 276 Вместо эпилога. Для чего ходить в Тибет? Восток искал решение проблемы комфорта, скорее, на путях игнорирования материальных удобств. Верный идеалу внутренней самодостаточности и духовного покоя, он считал жизненный комфорт хоть и допустимым, но чем-то несущественным и ненужным, а для духовного развития даже вредным. С этой точки зрения грязь, мусор и нечистоты в Тибете (что в условиях высокогорья, кстати, не грозит инфекционными болезнями) — не признак дикости или душевной патологии, а одно из многих проявлений аскетического равнодушия к удобствам. Напротив, тибетский быт в его собственно ритуальных формах, т.е. в рамках той же духовной аскезы, отличается и богатством убранства, и красочным декорумом, и заботливым вниманием к каждой мелочи жизни. Атеисты прошлого потешались над «антисанитарными условиями жизни» духовных подвижников. Но эта «антисанитария» — признак полной открытости человека миру в акте возвышенного самоумаления. Мудр тот, кто живет «одним телом» вселенской жизни. Один из моих тайваньских учителей рассказал мне историю о монашке, который несмотря на все старания никак не мог достичь просветления. С отчаяния монашек завел в своей келье кошку, что запрещено монастырским уставом. Однажды настоятель вошел в его комнату в тот момент, когда монашек кормил своего четвероногого друга. Увидев настоятеля, тот со страху одним махом проглотил «нечистую» кошачью еду и… испытал просветление. Поистине, просветление дается тому, кто «забывает себя» и полностью принимает, вмещает в себя мир. Вот и Лао-цзы сравнивал мудрого с «мутным потоком», который вбирает в себя все воды мира. Но существуют ли общий знаменатель, какая-то общая мера аскезы и комфорта? Означает ли рост комфортности жизни в современном «обществе потребления» неотвратимую смерть аскетического начала? Вопрос не праздный, а очень практический и жгучий, ибо речь идет о сохранении самих условий и средств духовного совершенствования человека. Я вижу его положительное решение, как ни странно, в том, что сегодня многим кажется 277 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Океан Тибет предвестьем окончательной гибели духовности (в такой исход, впрочем, не очень верится, ибо для этого человечество должно отречься от человечного в себе). Я имею в виду медленный, но верный дрейф культуры в сторону ее самофальсификации, ее превращение в туристический аттракцион, что усиливает чувство иронической дистанции в отношении человека к истории. Эта тенденция, кстати, всячески поощряется китайскими властями Тибета, которые видят в ней отличный способ одновременно (как бы) невинность соблюсти, и капитал приобрести. Сегодня человечество поставлено в такое положение, когда оно должно признать иллюзией все исторические формы культуры. Казалось бы, полный триумф нигилизма? Ситуация очень щекотливая для западных религий, исповедующих соответствие буквы истине. Между тем опознание иллюзорности культуры ведет к открытию фантомной природы опыта, что составляло природу духовной просветленности в восточных религиях. Реальность на Востоке — это чистая временность, самопотеря сущего в его саморазличии; она открывает себя только как отсутствие, рассеивается в мареве своих отблесков. А между тем в интерактивном пространстве «оцифрованного мира» власть как раз дается в рассеивании силы. Теперь эта истина, которая прежде была достоянием немногих избранных, может стать доступной и тому, что принято называть «общественностью» (ее характер, впрочем, сам должен измениться). Старая антиномия аскезы и комфорта остается в силе, но ей предстоит пройти, так сказать, испытание массовостью: сможем ли мы отрешиться от химеры внешнего и научиться жить «вечно внутренним»? Такая возможность всегда открыта, и поэтому я не отказываюсь быть проводником в мир духовного опыта. Сегодня более чем когда-либо у каждого есть шанс найти свой путь на Небо. И комфорт жизни тому не помеха. Если, конечно, мы сами не сделаем себя его рабами. 278 ТАЙВАНЬ Тайбэйские шоу Классик уподоблял жизнь театру, а людей актерам. Теперь все наоборот: театр стал жизнью, а актеры изображают людей. Хочу поделиться впечатлениями от двух очень разных публичных шоу в Тайбэе, столице Тайваня, не собираясь морализировать по их поводу. Пусть читатель сам судит о коллизиях и странных сцеплениях современной жизни, которые отобразились в них. Конфуций на дворе По старому крестьянскому обычаю Тайбэй просыпается рано. С рассветом город наполняется стрекотом мотороллеров, гулом утренних базаров и криками торговцев, продающих еду на завтрак. Но каждый год 28 сентября на улице Большого Дракона в старом центре тайваньской столицы к обычному городскому шуму добавляются малознакомые современному человеку звуки. Они доносятся из расположенного здесь храма Конфуция. Издает их экзотический оркестр, который состоит из набора каменных пластин — литофонов, дюжины бронзовых колоколов, гонга и большого барабана. Оркестр исполняет ритуальную или, как ее раньше называли, «изысканную» музыку древности. Никаких душеподъемных маршей и возбуждающих мелодий — только сухая череда нот, которые обозначают тон и ритм, приучая слушателя вслушиваться в «чистое звучание» и, значит, воспитывая в нем чуткий покой духа. Современному неврастеническому горожанину, приученному к пьяняще-сильным ощущениям, такой музыкальный аскетизм будет, наверное, в тягость. Но момент обязывает: металл и камень поют по случаю дня рождения 280 Тайвань. Тайбэйские шоу Конфуция — первого мудреца и образцового учителя Китая. А построенные аккуратными рядами танцоры в шелковых халатах, с топориками и щитами в руках, исполняют ритуальный танец тех давно ушедших времен. Танец прост, как древняя музыка: шаг вперед, назад и в сторону, сдержанный поклон. Для истинного ценителя церемоний, каким был Конфуций, дело ведь не в зрелищности, а в правильном исполнении, которое, конечно, требует правильного духовного состояния. После танца — жертвоприношения, совершаемые все в той же торжественно- бесстрастной, современному человеку кажущейся детски-наивной манере. Чествование Конфуция начинается очень рано — в пятом часу утра. Тоже древний обычай, по-своему практичный и мудрый: кто хочет быть здоровым и богатым, должен вставать рано. Аудиенции у императора тоже начинались с рассветом: власть является людям с сиянием дневного светила. А театральные представления могли идти по ночам даже в отсутствие публики, ибо предназначались не людям, а богам. Все дело в том, что в старом Китае представление не отделялось от ритуала, а для церемонии зрители не обязательны. Точнее, участники церемонии сами же являются ее зрителями, они и действуют, и наблюдают свои действия. Так они развивают в себе чувство, как выражались православные подвижники, «тонкой рассудительности», рефлексивной отсраненности в самом себе. Но самолюбования тут меньше всего. Торжественность ритуала проистекает из чувства связи человека с вечным в своем опыте. Мудрый, говорили древние ученики Конфуция, выбирает великое в себе и потому способен расти духовно. Превыше всего он предвосхищает самого себя. Это означает, помимо прочего, что он находится во внутренней, живой связи с усопшими пращурами и богами и, более того, с вечноживым началом в жизни вообще. Это единение людей и богов, живых и умерших нельзя показать или доказать, о нем можно только свидетельствовать. В сущности, оно удостоверяется опытом таинственной зеркальности бытия, 281 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане спонтанного явления нашего темного двойника, которое опознается нами прежде чем мы можем осознать самих себя. В этом опыте абсолютной Встречи никто ничего не передает, но все передается. Ритуал и есть символ такой связи, которая отсутствует в любом «объективном» знании, во всем понятом и понятном. В нем и благодаря ему жизнь получает нравственное оправдание и прославляется как красота в качестве декорума внутренней правды. Праздник памяти Конфуция или театральное представление (которое в Китае мыслилось не как зрелище, а как игра, чистое действо, возобновление упомянутой выше отсутствующей связи миров) могут идти в темноте и без зрителей потому, что удостоверяют нераздельность сокровенного и орнаментального за пределами отстраненного взгляда субъекта. Опыт встречи дается прежде, чем при свете дня появится мир вещей и параллельный ему мир идей. Ночной сумрак — вот мир китайской живописи. И недаром конфуцианская традиция требовала от своих приверженцев устранять дурные мысли прежде, чем они проявятся в уме. «Не делай ничего дурного даже в темноте », — гласит древняя конфуцианская заповедь. (Кажется, до нас она доходит в виде псевдоконфуцианских изречений о трудности поисков «черной кошки в темной комнате»). Современные исследователи разбирают по косточкам «учение Конфуция», но для меня ключ к пониманию Конфуциева наследия дают не теории, а два простых факта. Во-первых, Конфуций не писал книг, а только высказывался по разным поводам: он явно дорожил непосредственным общением больше отвлеченных умствований Во-вторых, Конфуций превыше всего ценил ритуалы и предметы, к ним относящиеся: одеяния, регалии, инсигнии, музыкальные инструменты, жертвенные сосуды, экипажи, книги. Более того, в самом Конфуции его ученики и потомки совершенно исключительное значение придавали его личным вещам и манерам, вообще образу жизни. Древний историк Сыма Цянь спустя четыре века после смерти Конфуция 282 Тайвань. Тайбэйские шоу записал: «Я побывал на родине Учителя и видел его покои, его колесницу и одежды, его сосуды для жертвоприношений и ученых мужей, совершавших в урочные часы торжественные обряды. Я преисполнился благоговения и не мог заставить себя покинуть этот дом. Среди владык мира немало было таких, чья слава умирала вместе с ними, а память о Конфуции, даром что носил он платье из холста, любовно сберегается вот уже более десяти поколений. Не зря зовут его величайшим мудрецом!» От философов европейской античности остались только мысли. Их жилища, вещи и сами могилы давно преданы забвению. А на родине Конфуция в полной сохранности стоит его дом, набитый старинными вещами (сейчас не так важно, подлинными или нет), на кладбище рода Конфуция почетное место отведено его могиле, существует полная генеалогия потомков мудреца, которых к настоящему времени раскинуто по миру не много не мало более трех миллионов человек! Кстати, подготавливается новое издание этой генеалогии, куда наперекор обычаю, но в духе нынешнего времени будут включены и все женщины прославленного рода. Феминизм проник даже в твердыню патриархальной культуры Китая. Что означает это любовное внимание к личным вещам, характеру, поведению человека? Речь идет о предметах столь же уникальных и неповторимых, как и жизненные «случаи», которые на самом деле и побуждают нас говорить и притом говорить что-то новое. В этой непреходящей оригинальности вещей и устных высказываний только и может запечатлеться уникальная личность. Истинно человечный мир бесконечно разнообразен. Поэтому человека нельзя придумать. Его можно только открыть. В лице Конфуция человек в Китае впервые открыл себя, встретился с собой и... остался навсегда. И этот открывший себя человек не может остаться (с) собой без культуры, утверждающей все уникальное и своеобразное. Литературная форма конфуцианской традиции, кстати сказать, точно воспроизводит двуединство сокровенного и ор 283 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане наментального в ритуальном действии. Ее ядро составляют лаконичные афоризмы, которых как бы дополняют, орнаментируют исторические анекдоты. Первые указывают на правду внутреннего опыта, вторые — на явления жизни как декорум сокровенной правды духа. Тайна Конфуциевой церемонности — сама неутаимость молчаливой работы нравственного совершенствования, которая делает человека воистину человечным. Хотя чествование Конфуция не предполагает сторонних зрителей, а должно свершаться в глубине сердца каждого, оно не лишено политического подтекста. При Гоминьдане годовщина рождения Конфуция была официальным праздником, и в этот день на острове чествовали всех учителей. Пришедшая шесть лет назад новая власть (речь идет о правительстве Демократической Прогрессивной партии. — Авт.) этот праздник отменила. Теперь на нее сыпятся обвинения в некомпетентности, коррумпированности и пренебрежении общественной моралью. В этом потоке критики нет нет да и всплывет имя первого учителя Китая. Накануне праздника Конфуция близкая к оппозиционным кругам газета назвала одной из причин нарастающего брожения в тайваньском обществе неуважение нынешнего правительства к памяти Конфуция. Зато администрация Тайбэя, контролируемая Гоминьданом, провела нынешнее празднование с особенным размахом и дополнила его международной конференцией, на которую съехались поклонники Конфуция почти из всех стран «конфуцианского ареала» за исключением КНР (и Конфуций не может быть вне политики). Зрелище по-своему любопытное, дающее редкую возможность наблюдать особый, сверхнациональный человеческий тип, выкованный конфуцианством. Это тип книжника-эрудита, бледного и высохшего от ученых занятияй, но степенного и учтивого до невозможности: шагу не ступит без извинения и поклона. За избыточной вежливостью, достойной чеховского чувства юмора, стоят вещи более чем серьезные: необычайная чувствительность духа, обостренное бодрствование сознания. 284 Тайвань. Тайбэйские шоу Объединяла участников конференции и вера во всемирную ценность идей Конфуция. Ведь Конфуций учил искусству человеческого общения, а коммуникативность — ключ к успеху в современном мире. И если нынешний капитализм силен тем, что умеет эксплуатировать человеческие желания, извлекая доход буквально из ничего — из пустоты, отсутствия предмета вожделения, которыми питается желание, то конфуцианство с его тонко разработанной техникой артикуляции желания и нравственной аскезы не противоречит капиталистическому укладу эпохи постмодерна, по-своему даже подпитывает его. То же конфуцианство определенным образом типизирует социальную среду, облегчая коммуникацию и отношения обмена. А в наши дни оно делает это в глобальном масштабе. Так что празднование дня рождения Конфуция в глобализированном Тайбэе — не просто дань прошлому, а, скорее, признак устремленности в будущее. В точности по завету Конфуция: мудр тот, кто, «лелея старое, открывает новое». Страсти по демократии В последнее время в Тайбэе развернулось еще одно политическое шоу, которое, если бы о нем знали в России, наверняка привлекло бы к себе самое пристальное внимание российского политического бомонда. Ибо речь идет о серии акций, очень похожих на «цветные» революции в странах СНГ. Поводом для них послужили коррупционные скандалы, в которые оказались замешаны родственники президента и его жена. Самого главу государства обвинили в нецелевом расходовании средств из специального президентского фонда. Нарушения законов и денежные суммы, вокруг которых разгорелся сыр-бор, по русским меркам совершенно незначительны. Но на Тайване уже играют по правилам развитой демократии, и нечистоплотность в политике карается строго. Для начала президента и его окружение долго песочили по телевидению и в газетах, а с начала сентября перед президентским дворцом началась бессрочная 285 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане сидячая демонстрация протеста (на Тайване ее называют так же, как сидячую медитацию в буддизме: «покойное сидение», и это имя воистину соответствует характеру самого действа). Участники сидения — а их регулярно собирается по несколько десятков тысяч человек — протестуют против коррупции и требуют отставки президента. Итак, в Тайбэе случилось и даже стало частью житейской рутины то, чего власти в России боятся, как огня: открытое, организованное, нравственно мотивированное выражение массового протеста против правящей команды. У нас подобное событие было бы воспринято как добровольная капитуляция власти и попросту взорвало бы существующий порядок. Как известно, «в России восстают не потому, что власть плоха, а потому, что она слаба» (В. Шульгин). Для российских властей такие выступления — как реальный ужас, которому как раз нет места в реальности: либо протестантов разгонят в первый же, от силы второй день, либо правительство рухнет в те же считанные дни. В Тайбэе же предъявлено демократическое шоу «ужаса без конца», и обе стороны старательно избегают насилия. Манифестанты сидят, полиция следит за порядком, президент правит и сдавать полномочия не собирается. В реальности жизнь течет по установленному порядку. А в параллельном ей виртуальном мире телевидения кипят страсти, вызывающие жгучий, прямо-таки всепоглощающий интерес публики. К кому ни зайдешь в эти дни в Тайбэе, все смотрят прямой репортаж о ходе сидячей демонстрации. Новый политический спектакль разом затмил привычную телевизионную баланду мыльных опер, голливудских боевиков, угадалок, конкурсов любителей пения и проч. Задумываясь над причинами необыкновенной привлекательности нового шоу, первым делом подмечаешь его, так сказать, тотально лиминальный характер. Сенсация (именно: острое возбуждение) — вот хлеб телевидения, этого, по слову Поля Вирилио, «музея происшествий». А толпа, взбунтовавша 286 Тайвань. Тайбэйские шоу яся во имя законности, — его лучший объект, потому что в ней явлены одновременно скандал и положительная публичность. То и другое сходится в праздничном «перевертывании» действительности, дискредитации власти ради ее оправдания. Президенту в этом карнавале уготовлена роль рыжего. Шесть лет с телевизионных экранов не сходил обаятельный, вальяжный, рассудительный хозяин страны. И вдруг буквально за одну ночь любимец публики превращается во всеобщее посмешище — затравленно озирающегося, лепечущего оправдания человечка. Поистине, sic transit... А в стане митингующих бурлит «творчество масс». Как полагается в массовой акции, протестанты имеют свой отличительный цвет — они носят что-нибудь красное. Есть у них и свой фирменный жест: обращенный вниз большой палец, что означает отставку президента. Камера выхватывает то одно, то другое лицо, корреспонденты берут у участников сидения интервью — до головной боли однообразные. Зрелищу требуется все эксцентричное, экстравагантное, «прикольное»: размалеванные лица, экзотические одеяния, на худой конец — наивные детишки или чудаковатые старики. Демонстративный, застывший эксцентризм быстро надоедает, становится банальным. Публику нужно веселить, ее нужно науськивать. На импровизированные сцены выходят певцы и танцоры. В атмосфере тревожного ожидания мордобоя сами протестующие медленно, но верно поднимают градус напряженности. По всему острову начались марши против коррупции, в которых не обходится без драк, хотя счет пока идет только на синяки. То и дело возникают стычки с полицией у президентского дворца И как курьезный апофеоз протеста: на фотографии в газете студентки местного факультета русского языка держат в руках написанные по-русски плакаты с требованием отставки президента, каковое требование подкреплено непечатной комбинацией из трех букв. Неужели и тайваньская толпа не может без Эдипового комплекса и даже в ниспровержении авторитетов бессознательного ищет Отца? 287 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане В общем, на Тайване началась новая политическая эпоха, когда фокусом политики становится не борьба парламентских партий и не революционное насилие, а квазимассовое, еще точнее — форматируемое СМИ публичное и притом постоянное испытание власти на стойкость. На что власть отвечает демонстративной уступчивостью, сохраняя за собой реальные функции управления. Новая политическая конфигурация, кажется, устраивает всех: общественность видит свою силу, демократия торжествует, власть остается властью. А стоит за новым консенсусом реальность экрана, который, как и полагается экрану, одновременно скрывает и выявляет. Он скрывает или, точнее, замещает собой действительность. А что он покахывает? Нечто более глубокое, чем образы, чувства или идеи, а именно: саму фактичность пере-живания, предшествующую отдельным фактам, чистую виртуальность опыта, которая живет случаем и открыта грядущему. Информационные технологии, перемалывая материю в энергию, предъявляют зрителю откровение имманентности жизни: явленность экрана сопрягается на самом деле не с внешним миром, а с внутренней глубиной сознания, подобно тому, как декоративность конфуцианского ритуала есть образ внутренней рефлексивности, предшествующей индивидуальному сознанию. Невозмутимо-торжественный облик царя-церемониймейстера исторически предшествует безразличию «оцифрованного» мира к субъекту. Ибо в мире телекоммуникации зритель на самом деле предположителен, условен, подобно тому, как всевидение электронного глаза не может не быть столь же неустранимым, сколь и фантомным. Итак, современный человек обречен видеть то, чего нет, и, следовательно, искать развлечений вместо истины. Занятие приятное и в своем роде даже естественное, ведь человеческая психика устроена так, что сама возможность реализовать свое желание не менее, а то и более ценна для нас, чем его действительная реализация. Как знают все аскеты, отказ от наслаждения доставляет самое чистое наслаждение. Аскеза предполагает 288 Тайвань. Тайбэйские шоу вечно длящийся экстаз. Аналогичным образом мгновение ужаса растягивается до бесконечности на телеэкране и становится идеальным шоу. Вот совершенное воплощение пустоты, которая становится главным товаром в информационную эпоху. В потешном медиа-бунте против власти средство совпадает с целью, и (не)удовлетворенность гарантируется независимо от реального результата, Та же апория аскезы-экстаза обуславливает склонность нарциссической толпы к истерии и непристойности (в тайваньском случае, впрочем, крайне ослабленной). Не будем сбрасывать со счетов и еще одно обстоятельство: экран виртуальной публичности способен маскировать реальные и притом неразрешимые противоречия в обществе, предъявляя их фантомные, символические решения. Сама уступчивость власти свидетельствует о том, что суверенитет переместился в пространство электронной «картинки», которая указывает на некий первичный, молчаливый консенсус, предшествующий всем видимым политическим противостояниям. Какие же противоречия артикулирует, но и символически разрешает новый консенсус праздничной лиминальности? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно разобраться с природой современного капитализма, который, по общему мнению, характеризуется окончательным поглощением производства обменом, отождествлением капитала с информационными ресурсами. Новая фаза капитализма утверждает и новые, еще более изощренные формы равновесия между самоограничением (аскетический модус) и самоосвобождением (экстатический модус). Триумф потешной, виртуальной оппозиционности оказывается здесь платой за относительную устойчивость глобальных систем обмена и, в сущности, удостоверяет власть. Главный и сложнейший вопрос нашей эпохи состоит в том, способна ли подлинная социальность, по-праздничному экстравагантно- текучая, рвущаяся за край бытия, противопоставить себя тому или иному тотализирующему единству? Можно ли выбирать между экраном реальности и реальностью экрана? 289 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане На радость богам Опять за окном жарко загремели гонги, заныли китайские скрипки, и пронзительный голос, перемежая пение с речитативом, принялся выпевать странные, судорожные рулады: в храме по соседству оперная труппа дает представление в честь, как его официально величают, Господина Счастья и Добродетели или просто Господина Земли — божественного покровителя местности. Храм недавно реконструировали на деньги местных доброхотов. В его стену теперь врезана доска с их именами. Рядом висят новогодние поздравления от местного старосты. Крыша храма вздымается волнами, образуя два высоких конька, на которых два ярко раскрашенных, словно игрушечных, дракона с разинутыми пастями вот-вот проглотят повисшее между ними красное солнце — так называемую «пылающую жемчужину». Спины драконов и загнутые вверх карнизы крыши опутаны гирляндами лампочек, которые весело мерцают по вечерам, будто это не храм, а казино или увеселительное заведение еще того похуже. Впрочем, почему «будто»? Разве жизнь не та же рулетка и не место для веселья, пусть даже сомнительного свойства? Хотите жить в свое удовольствие — будьте проще. Хозяин храма в старинном одеянии чиновника сидит с хитро-важным видом перед алтарем с гадательными принадлежностями, словно крупье за игорным столом, и глядит с приветливой улыбкой в открытую дверь своей канцелярии: «Заходи, поиграем! Вдруг повезет?». Да, боги выражают самоотстраненность, присутствие Другого, извечно прячущиеся в глубине сознания. Но сама способность тонкого различения в опыте, видения своего видения, игры своей игры, присутствия в отсутствии и наоборот высвобождает безмерную мощь жизни, перед которой бледнеют, тушуются сами боги. Игра несет в себе тайну, непостижимую и для богов. Так почему бы не испытать свою судьбу вместе 290 Тайвань. На радость богам с богами? Не говорил ли Гераклит, что путь мира — это ребенок, играющий в кости? Что же удивляться, что напротив храма принято ставить театральные сцены, чтобы играть спектакли для увеселения богов? Но в моем случае на нужном месте проходит улица, и сцена с недавних пор высится у боковой стены кумирни. Теперь небесному чиновнику не так скучно сидеть в своей приемной. Если и не увидит представления, то наверняка услышит. Пусть сумбур вместо музыки, зато музыканты стараются от души. И еще громкие арии с назидательным смыслом, который, несомненно, понравится держателям жизненного банка в небесной управе. Выхожу к храму. Спектакль в самом разгаре. Публики негусто — большинство уже давно прилипло к телевизору. Впрочем, зрители тут и не обязательны, ведь потеху устроили для богов. Актеры играют неважно, вместо пьесы отдельные сцены. Умирает, повсюду умирает мастерство. Нынче весь мир живет кое-как. Но надо бы без гнева и пристрастия, с пониманием. А понимать трудно и даже, может быть, не нужно. Традиционный театр в Китае всегда был частью праздника и воплотил в себе все черты праздничного излишества: буйство звуков и пиршество красок, по-оперному деланные страсти, обжигающая экспрессия и... непонятная речь. Море фантастических, гротескных образов. Каким ущербным и унылым показался бы китайцам старой формации наш так называемый реалистический театр — эта гордость «прогрессивной интеллигенции» Европы! Уже говорил не раз и еще скажу: есть свой железный закон в этом сочетании пустоты и кипящего изобилия жизни. Когда вы в полном смысле слова играете в игру, вы должны целиком перейти в свою явленность, показывать само зрелище, быть до последней детали манерным. И тем самым — являть ничто, ничего не представлять кроме самого представления. Игра на Востоке, в особенности игра театральная — способ восстановить спонтанное течение жизни и притом преодолеть свои 291 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане субъективные эмоции, найти в игре покой. Чем больше игры, тем больше покоя — вот самая загадочная, ибо самая глубокая правда Востока. Японцы, больше других азитских народов рефлексирующие над неотвратимостью покоя в игре, довели культ покоя в игре до настоящей страсти. Впрочем, и русскому должно быть знакомо такое сочетание торжественного церемониала и невнятных возглашений. Смычка того и другого не предназначена для понимания, зато приучает чувствовать красоту вещей. Здесь мы наталкиваемся на одно важное различие между «большими стилями» культур Запада и Востока. Западная эстетика исходит из принципа мимесиса, подражания, обязывающего искусство соответствовать действительности — идеальной или материальной. Из-за этой семиотической наивности миметическое искусство не только исповедует культ формы, но и невольно дает санкцию антиформе (чему примерами служат и барокко, и модерн, и постмодерн). В конце концов, смертельно отравленное нигилистическим самоотрицанием, оно разлагается на безжизненную абстракцию и бессмысленную натуру. Искусство Востока воздвиглось на принципе «таковости» существования, самопроистечения жизни и потому знает только извечное и вездесущее подобие. Последнее не имеет ни идеи, ни образа, ни индивидувльного субъекта, в нем всякое явление опознается как возобновление, на-следование отсутствующему оригиналу. Поэтому оно способно удерживать несущее в сущем, антиформу в форме и допускает преемственность реализма и экспрессии в художественном образе. Правдоподобие восточного искусства сильнее всего там, где оно наиболее обманчиво: китайские резчики могли сделать капусту из яшмы или виноград из стекла, которые выглядят точь-в-точь «как настоящие». Зато живопись условна и декоративна. Ее уверенный, но откровенно условный реализм свидетельствует о самодостаточности просветленного духа и как раз поэтому являет лишь правдоподобный образ мира. Ввиду отсутствия прототипа, эта живопись в своей объективности есть не более, чем faute de mieux, иллюзорно-ус 292 Тайвань. На радость богам редненный результат нашего восприятия, типизированный опыт без прототипа, вечносущее в вещах. И это вечносущее — самый обычный и привычный образ мир, увиденный, впрочем, с необычайной ясностью сознания, внезапно просветлившегося, узревшего мир в его чистой явленности. Итак, исполненный внутреннего динамизма, уводящий за свои пределы не-образ (само)подобия возвращает к «срединности в обыденном» (классическая конфуцианская формула), по сути — к метафизически опустошенной повседневности, где все беспрепятственно перетекает в другое, все присутствует во всем. Отсюда непривычная для европейца стилистическая и жанровая универсальность восточного театра, которая объединяет не только все аспекты сценического действия — речь, пение, жест, танец, музыку — но и очень разные виды представления. На Востоке драма перемежается с фарсом, а нередко им сопровождается. Но восточный театр есть воистину представление «жизни как таковой», ибо являет само разнообразие жизни и противоречия, из которых состоит жизненный опыт. Здесь тоже есть своя национальная специфика. К примеру, японцы ставят акцент на тщательной артикуляции формы, выявляющей бесформенное, а китайское искусство тяготеет к растворению формы в несотворенной цельности бесформенного. В любом случае богатство мира выявляется, высвобождается благодаря пустоте, отчего «пустота не пуста»: вещи оживают в потоке жизни, а сам поток жив этими вещами. Восточный театр есть, собственно, свидетельствование об этой исконной, всеми зримыми образами на-следуемой правде насыщенной, интенсивно проживаемой, но бессодержательной жизни. Что и засвидетельствовано главным коаном чань-буддизма, этой самой нелитературной литературой, представляющей то, чего не может быть. В коане разыгрывается беседа благочестивого императора с Бодхидхармой: — Я построил множество храмов. Что мне за это будет? — Ничего. 293 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане — А ты сам-то кто? — Никто. Восток потому и создал такую живучую культурную традицию, что его учителя могли бы сказать, как Гете: Ich habe meine Sache auf Nichts gestellt. («Я воздвиг свое дело ни на чем».) Духовный авторитет тоже исходит «ни от кого». Как говорили даосы, настоящая форма обретается в обесформливании всего. Мы наталкиваемся здесь на какую-то недоступную логике метакатегорию культуры, одним из лучших выражений которой был традиционный театр. Речь идет о том мареве бытия, в котором присутствие уже неотличимо от отсутствия, жизнь — от смерти, и, как сказал Лао-цзы, «люди и духи взаимно обретают покой в полноте своего совершенства». Театр в Китае потому и был истинно всеобщим искусством, что являл собой самоочевидный образ этой подлинно вселенской и притом искусной, по-своему очень утонченной сообщительности. Искусство подобия не имеет идеи, но представляет практику безусловного самонаследования, чистого лице-действа. Китайская традиция требует прежде быть, пребывать-в-мире, событийствовать с миром, а уж потом что-то знать о мире. Она руководствуется не умозрением или чувственным восприятием, а внутренним инстинктом сознания. Чтобы проиллюстрировать сказанное, возьму два популярнейших театральных сюжета. Первый — повсеместно распространенная пьеса «Мулянь спасает свою матушку». Ее главный герой Фу Лобу за свое благочестие получает от Будды имя одного из его учеников — Муляня (по уже известным нам причинам бессмысленно спрашивать о правдоподобии происходящих в китайских пьесах событий). Мать Муляня, поддавшись уговорам своей родни, нарушает заповедь воздержания от скоромной пищи, за что Небесный правитель отправляет ее в последний, восемнадцатый, круг ада, где она превращается в голодного демона. Несоразмерно суровое наказание? Но ведь речь идет о сознательном нарушении религиозных запретов и наставлений мужской половины семейства, а также пагубном для здоровья чревоугодии 294 Тайвань. На радость богам и, следовательно, о разрушении гармонии и на индивидуальном, и на общественном, и на космическом уровнях. Но Мулянь, как любящий сын, дает обет вызволить матушку из беды. Его нисхождение в ад есть, конечно, инициационное путешествие, погружение в подземелье души, которое ведет к духовному просветлению. Большую часть пьесы составляют сцены поединков Муляня с демонами, внушающие публике чувство восторженного ужаса, ведь в них воочию явлен незримый кромешный мир. От средневековых времен сохранилось даже упоминание о том, что однажды во время представления пьесы о Муляне толпа зрителей издавала от страха столь громкие вопли, что местный правитель послал гонцов разузнать, не напали ли на город разбойники? Второй сюжет — знаменитая пьеса «Пионовая беседка», созданная в начале 17 в. драматургом Тан Сяньцзу по мотивам народных сказаний. Героиня пьесы влюбляется во сне в незнакомого юношу, чахнет и умирает от любви (погружается в летаргический сон). Владыка преисподней, растроганный силой ее чувства, позволяет ей встречаться со своим возлюбленным, а потом и вовсе отпускает обратно в мир. Ожившая девушка сочетается законным браком со своим суженым. Этот пошлейший по европейским меркам конец воспринимался китайской публикой со всей серьезностью, ведь речь шла о торжестве вечного морального порядка, тогда как его нарушения, вызванные необузданными страстями, благоразумно списаны по ведомству безответственного Морфея. Мир сна выступает здесь прообразом все того же подземелья души, высветляемого и искупляемого силой искренного чувства. Оказывается, что чувство способно «умертвлять живое и оживлять мертвое» (из комментария самого Тан Сяньцзу); оно проницает мир живых и мир мертвых. Взгляд для Китая вполне традиционный. Например, в том же 17 столетии писатель Фэн Мэнлун, выделял «24 категории любовного чувства», среди которых на первом месте стоит любовь целомудренных вдов, а в конце списка фигурирует любовь к оборотням, 295 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане чудовищам и т.п. Из песни слова не выкинешь: для китайцев мораль и страсть, человеческое и природное не только нераздельны, но в известном смысле даже равноценны. Народные представления вообще оптимистичны и имеют счастливый конец, ведь они — часть праздничного веселья, сулящего публике благоденствие и удачу, а также очищающего от вредоносных влияний. Многие эпизоды этих спектаклей буквально сводились к явлению божественных подателей счастья и изобилия. Ну, а ученым людям оставалось развивать нравственную чувствительность сознания в надежде достигнуть такого состояния, когда «спишь без волнений, просыпаешься без тревог» (т.е. сон уже и неотличим от бодрствования). Тоже посвоему счастливый конец, но уже абсолютный, раз и навсегда разрешающий все жизненные проблемы. Что и говорить, фольклор и авторы его классических обработок изобрели сюжетные ходы, эффектно и убеди тельно демонстрировавшие незыблемость мировой гармонии и сопутствующего ей морального порядка. Но эта демонстрация остается материалом для идеологии и не дает ответа на более фундаментальный вопрос: как осуществляется общение и «взаимное упокоение» людей и духов? Органическая связь ритуала и театра в Китае противоречит прогрессистским установкам западного миметизма, в свете которого мифу положено сменяться логосом, ритуалу — театром, причем эти по-светски рационалистические отпрыски архаики убивают своего исторического предка. А вот в китайской традиции, допускавшей совместность формы и пустоты, действительного и виртуального существования, круговорот символического и реалистического начал в образе мира благоприятствовал ритуализации театра и театрализации ритуала. Театральные представления в Китае откровенно символичны, зато ритуалы частенько натуралистичны до такой степени, что даосский священник в обряде изгнания злых духов может буквально дать пинка своему помощнику, олицетворяющему нечистую силу, а в статую весьма натуралистично 296 Тайвань. На радость богам изображенного божества, чтобы ее оживить, запускали живую муху. Тем не менее, ритуал и театр имеют разную природу: первый действует мгновенно, второй только представляет действие и потому не может совпадать с действительностью. Ответ на все эти вопросы прост: душа китайского театра есть стихия чистой «игры» (си), она же «потеха», «забава», не имеющие ни образа, ни идеи. Интересно, что в старом Китае при всей популярности театральных представлений начисто отсутствовали попытки дать определению театру. Литература о нем ограничивается поэтическими отзывами знатоков или практическими рекомендациями актерам. Самый смысл понятия театра китайские эрудиты выводили из графической композиции иероглифа си, который являет собой «топор, исходящий из пустоты». Смелое, но не бессмысленное толкование, учитывая сказанное выше о значении пустоты в восточном искусстве и игрового начала как вольной стилизации практики. Не будем строги к комедиантам. Игра, чтобы остаться собой, должна нести в себе собственное отрицание. Она требует, согласно емкой формуле Н. Евреинова, только одного: умения «не быть собой». Или по-даосски: воплощенности развоплощения. Она есть в конечном счете постоянство в эксцентризме. Отсюда, с одной стороны, присущий актерской игре ореол возвышенной отрешенности, частые сравнения актеров с «блаженными небожителями», а с другой — свойственная той же игре необыкновенная, доходящая до гротеска экспрессия. Из этого сочетания исходит балаганный комизм и грубая скабрезность народных представлений, на которые в ночные часы (когда магическая действенность представлений особенно велика), нередко даже не пускают женщин, оберегая их целомуд рие. Та же клоунада присутствует в религиозных церемониях. Храмовый праздник на Тайване начинается с выхода глашатая бога в шутовском наряде: смешной парик, торчащие в стороны усы, одна штанина закатана до колен, в руках — потешный гонг и палка к нему. Что и говорить: от близости к богам «крыша едет». 297 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане Единство (точнее, двуединство) ритуала и театра в игре особенно заметно в преемственности масок, еще и сегодня кое-где используемых в деревенских представлениях, статуй богов, персонажей храмовых процессий и театральных кукол. Они имеют общую стилистику и изготавливались одними и теми же мастерами. На Западе маску и душу противопоставляют, на Востоке, как и в древности, маска, персона и есть душа, личность. Кстати сказать, кукольный театр в Азии наделяли особенно большой магической силой и немудрено: стилизация и гротеск выражены в нем еще резче, куклы являют предел праздничной избыточности, по-небесному невесомы и пустотны и этим более всего соответствуют статусу явленного мира как тени. Оттого же кукольные представления легко преображаются в театр теней. Божественными патронами кукольного театра на Тайване считаются три смешных брата, которые пришли из страны Великого Равенства, она же страна всеобщей радости. Все правильно: в радости все равны. Куклы-весельчаки особенно покровительствуют супружеской любви и согласию, ведь юмор — спутник искреннего и радостного общения. Но в радости равны не только люди, но и демоны. Своими выкрутасами кукольные братья привлекают злых духов, чтобы потом всем скопом их спровадить восвояси. Даосские священники сказали бы, что духи становятся причастны мировой гармонии. Такова идея «праздника голодных духов», отмечаемого в середине 7-го месяца по китайскому лунному календарю. Считается, что в это время единственный раз в году открываются врата ада, и демоны вылетают в мир. Их собирают в толпы и ублажают театральными представлениями, после чего отсылают обратно в подземное царство. Кстати, действия кукол на храмовых праздниках повторяют даосские молебны, как если бы ритуал не имеет силы, если не подкрепляется представлением. Святые куклы — лучшие посредники между Небом и Землей. Они возносят в божественные эмпиреи, но и возвращают к материальности земного бытия, будучи ближе всего к ироническим 298 Тайвань. На радость богам персонажам «сосланных на землю небожителей». Низвергнутые на землю за свои художества, эти народные любимцы прекрасно чувствуют себя среди друзей-гуляк и, когда срок их ссылки подходит к концу, даже отказываются вернуться в небесные чертоги! Театр в Китае потому так и любим народом, что он утверждает святость переживания жизни hic et nunc, в самой, так сказать, «срединности обыденного» (намек на заголовок важного конфуцианского канона: «Срединность в обыденном»). Жизнь вообще парадоксальная штука, но, пожалуй, самый удивительный ее парадокс состоит в том, что она долговечна именно своей эфемерностью. И мы реальны потому, что представляем собой жизнь. Или, как сказал один старинный китайский писатель, «Этот хрупкий сосуд, в котором мы плывем по житейскому морю, есть наше самое надежное убежище». Теперь мы можем понять, почему повсюду в Азии театр составляет совершенно необходимую часть религиозного ритуала и каким образом его сущностью является игра, актерство (именно: действие) как таковые. В восточном театре, столь же религиозном, сколь и мирском, разыгрывается главный сюжет всех восточных традиций: встреча Человека и Неба. Эта встреча требует особой искусности потому, что возможна лишь в рамках логики лицедейства: чем лучше актер представляет свою маску, тем больше он становится самим собой, тем более он искренен. Такое возможно лишь благодаря, как говорили на Востоке, «самоопустошению » или, как сказали бы мы, самоумалению актера в своей роли, что и позволяет божественной силе войти в человека, наполнить мир. В глубине актерского искусства на Востоке таится великое смирение. Понятно также, почему лицедейство там немыслимо без комизма и юмора и, более того, комическое начало поднимает человека до высоты богов. В священном шутовстве люди и боги радуются друг другу. Китайский театр учит морали, но заставляет нутром ощутить несотворенную правду жизни. И представить ее в своей жизни и, более того, всей своей жизнью на радость богам. 299 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане Музыка чувств, каллиграфия сердца. О культуре чая на Востоке Любовь китайцев к чаю общеизвестна, но она выходит далеко за рамки любви к вкусу этого ароматного напитка и тем более привычки его пить. Она сродни любви родителя к своему чаду, ибо чай или, точнее, культура чаепития в Китае есть утонченнейший продукт его культурной традиции, медленно, но верно выпестованный многовековой историей этой страны. Начать с того, что чай — вообще не китайское изобретение. Он попал к древним китайцам от народов, населявших юго-западные окраины китайской цивилизации, и долгое время оставался напитком простонародья. На первых порах чайные листья даже не заваривали в чайнике, а просто варили в котле и ели ложками, как суп. Не слишком эстетично, но тонус поднимает. Постепенно новый напиток привлекает к себе внимание ученых, которые, как и положено образованным людям, открывают в нем эстетические свойства. Наконец, наступает момент кристаллизации традиции: в конце 8 в. Лу Ю, страстный энтузиаст чайного дела, создает «Канон чая». в котором зафиксированы основные правила культурного чаепития и его духовные принципы, простые и бездонные: смирение, утонченность, чистота и покой души. Далее следует этап совершенствования чайной традиции и ее распространения на самые разные области общественной жизни: множатся сорта чая, чаепитие и его принадлежности входят в повседневную жизнь ученой элиты и даже религиозный культ — теперь чай подносят богам. Этот доступный и благородный напиток начинает играть роль универсального средства и символа человеческого общения: чашкой чая встречают гостей, многочисленные чайные в городах становятся популярнейшим местом встречи людей всех сословий и, пожалуй, самым демократичным заведением старого Китая: сюда пускали даже последних бедняков, которым разрешалось допивать то, что оставили в чайниках платежеспособные посетители. 300 Тайвань. Музыка чувств, каллиграфия сердца. О культуре чая на Востоке Еще и сегодня «чайным собранием» на Тайване называют неформальные встречи, что называется «посиделки», сослуживцев и единомышленников. Образованные верхи привносят в чаепитие свои вкусы и культивируют его как форму изысканного общения, доступного только начитанному и возвышенному мужу. В 16 в. ученый Фэн Кэбэнь, приводит список из 13 «добродетелей» образцового чаепития, где на первом месте стоит «отсутствие суетности», а на втором — «общение с дорогим гостем». Одно, действительно, подразумевает другое. Ведь по-настоящему близкие люди не столько говорят, сколько молчат о том, что их соединяет! Вот и принимать «дорогого гостя» полагалось не во внутренних покоях дома, что, по китайским понятиям, попахивает фвмильярностью, а в саду, на фоне живописного вида. Хозяин и гость садились боком друг к другу, имея перед собой общий пейзаж так, что, казалось, весь мир вовлекался в беседу друзей. Разнообразие мира обещало неисчерпаемость моментов открытия его красоты. Правда жизни никогда не дана, но всегда приходит, извечно возвращается к тому, кто бодрствует духом и умеет быть, как говорили древние даосы, «таким, каким еще не бывал». Она есть потому, что ее нет. Вот почему тонкий, едва уловимый, но отличающийся таким богатством оттенков чайный аромат стал в Китае, так сказать, фирменным знаком полноты общения и вместе с тем религиозного прозрения, особенно среди последователей чаньбуддизма. «Вкус чая — вкус чань!» — гласит популярная чаньская сентенция. Красота чаепития сродни музыке самого бытия — бесконечно разнообразной, как мир, и утонченной, как гармония небесных сфер, улавливаемой только безупречно бодрствующим духом. В этом мире музыкальных соответствий важна четкость не определений, а отношений: всякое слово и всякий жест в восточном чаепитии исходят из глубины сердца и выписываются с каллиграфической точностью. Здесь значимы решительно все нюансы восприятия. Помимо десятков сортов чая на все случаи 301 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане жизни и любой вкус, знатоки принимали во внимание и цвет, и форму, и фактуру как чайных листьев, так и чайной утвари. Чай могли ценить даже за то, что его листочки издают приятный шорох, когда их насыпают в чашку. Следовало позаботиться и о подходящей воде, ибо, как говорят в Китае, чайник — отец чая, а вода — его мать. Для китайского чаепития особенно подходят свежевыпавший снег, жидкость, стекающая со сталактитов (своего рода молоко Матери-Земли), или роса на бамбуке, ибо бамбук считается родным чаю растением. Выбор чайников тоже дает простор фантазии и по форме, и по материалу, и по цвету. На Тайване можно встретить даже чайники высеченные из камня. Вообще чай и каллиграфия — два универсальных образа культуры и средства общения в Китае. Помню, как я был удивлен, когда, выехав впервые в китайскую деревню в ста с лишним километрах от Пекина, чтобы познакомиться с местными новогодними обрядами, увидел, как в первый день нового года крестьяне своими потрескавшимися, заскорузлыми пальцами тружеников пишут в подарок друг другу каллиграфические надписи «в древнем стиле». Какое органичное, мгновенно реализуемое, не требующее больших затрат и сложных орудий, подлинно всенародное единение художественного творчества, литературы и социального ритуала! Европа ничего подобного не знает. К эпохе позднего средневековья чай завоевывает соседние с Китаем страны — Корею, Японию, Монголию, Тибет, и в каждой из них складываются свои самобытные традиции чаепития. Чай, таким образом, служит самопознанию народного духа. А в прошлом столетии, с распадом традиционного общественного уклада, начинается период смелых экспериментиров на заданные темы чайной культуры: знатоки чая и керамисты соперничают в создании своих оригинальных стилей «чайного искусства», культура чая становится все более разнообразной и индивидуализированной. Сегодня ландшафт этой почтенной 302 Тайвань. Музыка чувств, каллиграфия сердца. О культуре чая на Востоке традиции напоминает пейзажи южного Китая, где выращивают чай: горизонт обрамляют могучие горы, — элитарные традиции чаепития — которые поросли молодой буйной порослью современных чайных новшеств, тогда как внизу раскинулись плодородные поля — народный, бытовой субстрат чайной традиции, питающий ее элитарные проявления. Два обстоятельства особенно примечательны в истории — в своем роде типичной — китайской чайной традиции. Эта традиция показывает, во-первых, что практика, реальный опыт предшествуют пониманию и скрытно предопределяют его. Во-вторых, речь идет о практике по-своему универсальной, пронизывающей все стороны культуры. Отсюда несколько непривычный для нас вывод: китайцы живут не идеями и доктринами, а действительной, с полной непосредственностью и, если можно так сказать, самим присутствием тела удостоверямой правдой жизни. Они ценят не умное, а долговечное, не знание, а удобство (учитывая, что это слово имеет и моральный смысл). Вот и чаепитие в конце концов доставляет чисто физическое удовольствие, причем духовные и эстетические ценности отлично сочетаются в нем с целебным воздействием и общественной пользой, ведь чаепитие, напомню, — это могучее средство социализации. Разглядывая ландшафт чайной культуры Китая и со предель ных стран, не перестаешь удивляться его необыкновенному разно образию при наличии некой общей, неопределимой в понятиях, но безошибочно ощущаемой основе. Вот где почти физически чувствуешь ускользающее присутствие, как говорили в Китае, «одной нити» бытия, которая сшивает в единую ткань все явления жизни. Правда чаепития наполняет все грани опыта: тут важны и чайные приборы, и сорт чая, и способ заварки, и местол чаепития, время года и суток, и, конечно, личности его участников. Все это — знаки настроения, которое, подобно музыкальной тональности, придает неповторимую эмоциональную окраску главному событию жизни — встрече человеческих сердец. 303 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане В национальных традициях чаепития, как в фокусе, отразилось своеобразие породивших их культур. Дальше всех пошли японцы, вообще склонные утрировать попавшие к ним из Китая культурные формы. В Японии чаепитие получило высокий статус «пути чая» (в Китае говорят об «искусстве чая») и стало жестко формализованным, даже религиозным ритуалом, призванным демонстрировать духовную просветленность в буддизме дзэн (кит. чань). Нужно быть, как японцы, вечным и наивным учеником в душе, чтобы с неуклонной тщательностью исполнять все требования этого продолжительного, непробиваемо торжественного, но по смыслу своему совершенно бесхитростного, как детская игра, действа. Глядя на служительниц чайной церемонии, превращающих самые обыкновенные и, по сути, чисто практические движения в священнодействие, невольно думаешь, что подобная безупречная серьезность вряд ли найдет сочувственный отклик в разудалой, любящей юродство, вечно рвущейся куда-то русской душе. Впрочем, одна деталь японской чайной церемонии меня поразила: вода, которой принято совершать омовение рук перед церемонией, стекает в специальный колодец из камней, и ее гулкое журчанье, порождающее переливчатое эхо, создает удивительный эффект звучной глубины. В отличие от изолированных на островах японцев китайцам, как жителям этнически пестрого континента и подданным империи, чужда нарочитость и приверженность к форме ради формы, ведь все нормативное и должное общепонятно, а потому легко становится вульгарным и пошлым. Смысл ритуала для них как раз и состоит в том, что правда жизни не имеет установленного выражения, но растворяется в спонтанности жизни, столь же доступной всем, сколь и непостижимой. Другими словами, для китайцев не жизнь подражает искусству, как в Японии, но искусство есть продолжение жизни — возвышенной, наполненной сознанием и сознательно прожитой, а потому вобравшей в себя вечность. Искусство здесь — свидетельствование о вечнодля 304 Тайвань. Музыка чувств, каллиграфия сердца. О культуре чая на Востоке щейся жизни. Чем меньше позы в общении (даже если, как бывает в России, речь идет о демонстративном пренебрежении этикетом), тем оно подлиннее: вот секрет китайского жизненного идеала, который кажется со стороны, как выразился один китайский художник, «труднодостижимым простодушием». Время от времени я заглядываю в гости к учителю Дай Чжуси — известному на Тайване керамисту, каллиграфу, художнику и, конечно, поклоннику «чайного искусства». Его магазинчик забит чаем и продукцией его керамической мастерской, на стенах — написанные им картины и надписи. Учителю Даю уже под семьдесят. У него живые, сияюшие глаза и тонкая длинная бородка, какую положено носить китайским мудрецам. Он всегда сидит за чайным столиком в окружении дюжины чайников под собственноручно исполненной надписью: «Созерцай самодостаточность в себе». Своим лучшим произведением учитель Дай считает «чайники пяти стихий» — элегантно-пузатые чайники с металлической ручкой (стихия металла), леревянной крышкой (дерево) и собственно керамическим сосудом (земля). К чайнику, естественно, прилагаются вода и огонь. Но меня больше поражает их цвет — густой, сочный и чистый, словно выявляющий желтизну в желтом, синеву в синем и т.д. Непритязательная и несколько старомодная обстановка в лавке учителя Дая и его столь же непритязательный вид намекают на что-то главное, невыразимое в жизни этого поклонника чая — на жизнь, слившуюся с нескончаемой работой художника, наполненной одухотворенным чувством, свежестью целомудренного сердца и потому навеки впечатавшей свой сердечный узор в поток будней. «Что отличает чайную культуру Тайваня?» — спрашиваю я учителя Дая. Тот без раздумий отвечает: «Во-первых, чаепитие у нас — дело всенародное, притом способное угодить вкусу каждого. А японская чопорность нам чужда. Во-вторых, традиции чайного искусства на Тайване никогда не прерывались, и теперь мы можем кое-чему поучить даже китайцев на континенте». 305 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане Повсюду для чаепития используется специальный прибор в виде миниатюрного столика с горелкой и водостоком. К столику прилагаются бамбуковый стакан с пинцетом для чая и салфеткой. А вот чайные у каждого народа свои. Посетив десятки подобных заведений в Японии, Китае и на Тайване могу засвидетельствовать наличие заметных различий между ними. Японские чайные более или менее тщательно копируют стиль чайной церемонии. В континентальном Китае модна обстановка в прихотливо-примитивистском духе, слегка напоминающая европейское рококо. Массивные, сучковатые столы и кресла приковывают взгляд «спонтанно-причудливыми» очертаниями. Они покрыты наростами и наплывами, как бы не держат форму, расплываются в пространстве, но имеют полированную поверхность. Что же касается тайваньских чайных, то они ориентированы на простоту крестьянского быта, что, конечно, не лишает местную культуру чая своей особенной утонченности. На то есть сразу несколько причин: отличные природные условия для выращивания лучших, высокогорных сортов чая, достижения селекционеров, экономическое процветание, которое дало островитянам время и деньги заниматься «чайным искусством», а главное — обилие живописных, сплошь покрытых курчавой порослью гор, что позволяет сделать чаепитие достойной кульминацией романтической прогулки на лоне природы. Другая черта местной чайной культуры — ее откровенный практицизм, соединение чаепития с коммерцией. К примеру, в последнее время при магазинах известной сети чаеторговли «Тянь жэнь» (что значит «Небесная гуманность») появились кафе, где можно просто поесть в окружении предметов чайной культуры. Как большинство тайваньских городов, Тайбэй окружен горами, и для любителей чая главная среди них — гора Маокун на юго-восточной окраине тайваньской столицы. Здесь выращивают несколько отменных сортов чая. В местном «Центре чайной культуры» можно ознакомиться с тайваньским чайным царством 306 Тайвань. Частокол Калачакры и непростой технологией чайного производства, включающей в себя до полутора десятков операций. Тут же зал для проведения лекций, конференций, показательных чайных церемоний и т.п. Но большую часть времени здание центра почти безлюдно: публика предпочитает проводить время в рассыпанных по окрестным горам деревянных, дачного вида, чайных, откуда можно любоваться бирюзовым закатом, сгущающимся сумерками и светящейся вдалеке панорамой Тайбэя. Как ни подгоняет человека современная жизнь, ему положено жить поэтически на этой земле. И чайный аромат мало что значит без навеваемого маокунскими видами чувства мирового покоя и отдохновения. Частокол Калачакры Прогулки по Тайбэю Ex Orient lux. А свет оттуда, где пространство. Странно говорить о каком-то особенном «восточном» пространстве. Пространство Востока вездесуще и неотвязно, как половодье великих рек, которому восточные мудрецы уподобляли великий путь жизни. Оно настигает нас и входит в нас с каждым вдохом, колючее, как морозный воздух. Это о нем строки позднего китайского поэта, которые я привожу здесь в моем бедном переложении: За стихами гоняться — занятье безумцев. А приходят стихи — так волен ли я отказать? Сегодня они вновь меня разыскали, И встают предо мною горы и воды ушедших времен. Откуда приходят «горы и воды ушедших времен»? Из глубины наших собственных переживаний, где они всегда были и будут. Довлеет над миром «злоба дня» и заслоняет собой вечное и чистое. Но претворяющий Великий Путь, говорили древние китайцы, «подобен слепцу, идущему без посоха». Во мраке своей внутренней глубины он видит свет и в этом свете прозревает вечносущее. Таково пространство живой телесности: всеобъятная 307 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане цельность, данная в конретности переживания. Все точки этого тела жизни находятся на одинаковом расстоянии — не большом и не маленьком — друг от друга, и каждое из них внезапно, без усилия изливается в другое и в вечно отсутствующую цельность живого опыта. Тут надо говорить даже не о пространстве, а о некой чистой пространственности, условия всякой совместности существования, хайдеггеровском «просвете», предваряющим бытие. Не так ли из разворачиваемого живописного свитка выходят спрятанные в нем горы, ущелья, потоки, сосны, валуны, хижины отшельников, путники, туманные дали? Мир творится пустым взмахом кисти и застывает «пейзажем ушедших времен». Когда были эти времена? Никогда. Это прошлое, которое никогда не было настоящим, но вечно остается — остается, даже когда все пройдет, — виртуальным образом чистой актуальности, непредставимой и потому невероятной. Оно останется потому, что зеркало просветленного духа высвечивает преображенный мир, вещи, претворившиеся в вечносущие типы. Вселенский поток образов рассеивается брызгами-бликами монументальных нюансов. Мозаика преображенной жизни дрожит и искрится от переполняющей ее первородной силы бытия. Эта мозаика открывает бесконечное разнообразие мира, но прошита «одним движением», в ней образы скреплены не композицией и сюжетом, а самим качеством штриха, работой художника, работой как дыханием, «радостью тихой дышать и жить», которая свидетельствует о внутреннюю преемственности опыта, превращает живопись в живое письмо. И чем больше разнятся между собой вещи мира, встающие перед зрителем в их величественном многообразии, чем резче контрасты между отдельными планами изображения, тем настойчивее стучится в сознание интуиция чистого присутствия жизни, тем больше в нас бодрости и силы духа. «Без оправдания не может человек уйти из этого мира. Кто и что оправдает его? — спрашивал Владимир Бибихин. Отвечаю: человека оправдывает свидетельствование истины. 308 Тайвань. Частокол Калачакры А технически идеальное пространство на Востоке, вроде пространства классического китайского пейзажа или сада, обозначает предел топографической насыщенности, выявляет неисчерпаемое разнообразие мест. Этот образ мирового Все сущностно динамичен и, по сути, лиминален: он указывает порог восприятия и зовет к его преодолению, требует необыкновенной чуткости духа. Он сообщает об ином пространстве внутри видимого мира (ведь восприятие — наша прирожденная, до нашего «я» действовавшая способность). Это пространство экранирующее, слоистое, внушающее чувство незримой глубины и шири, откликающееся пробужденному сердцу. Воспитывая чувствительность духа, оно выполняет учительную роль. Рай — это блаженство чистого восприятия — безыскусен, но его врата открыты только тем, кто, как дети, не ведает необходимости чтолибо воспринимать и тем более знать. Восточное пространство — не пустой ящик Декарта, а сама открытость бытия, дающая всему свободу жизненного роста и потому неотличимая от жизненного изобилия. Интуиция на Востоке очень важная и древняя. Недавно найденный археологами древнейший трактат на темы даосской метафизики «Извечно преждесущее» (4 в. до н.э.) содержит несколько интересных суждений на этот счет: «Есть пространство от века. И оно соответствует тому, из чего исходит все пространственное... Из пространства выходят все вещи... Пространство не простирается». Итак, есть пространственность до всякого пространства, и этот момент «раскрытия» вещей не имеет протяженности, воплощает предел уплотнения. Кто следует и даже, точнее, на-следует «одному движению » самораскрытия мира, тот на самом деле «возвращается к истоку», приникает к средоточию великого колеса бытия, одновременно развертывающего и свертывающего мир, рождающего и упраздняющего время и пространство, запечатывающего еди 309 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане ное в единичном. Возвращаться к истоку — значит рассекать формальное единство и прозревать преемственность несопоставимого: чистой актуальности и чистой видимости, сокровенной глубины существования и призрачных бликов-теней мира. Взлетая на транспортные виадуки, покрывающие сегодня восточные мегаполисы, со всей наглядностью понимаешь, почему пространство творится рассечением. Упирающийся в горизонт нож хайвэя разрезает мир на две несравнимые половины: бездонную пустоту неба вверху и нагромождение земных масс внизу. Кричащий, почти нестерпимый контраст, от которого спасает лишь подспудное чувство преемственности того и другого в чем-то, уже недоступном человеческому пониманию: в первозданной, невообразимой аморфности хаоса — возможности всех метаморфоз. Да, этот невозмутимый покой небес и этот архитектурный сумбур с уличным кишением, определяющие облик восточного города, едины в хаосе, каковой на Востоке есть не мрачный тартар, а лиминальное пространство чистой текучести — ничейное, но никому не чужое. Самая приметная черта восточного города — отсутствие в нем площадей и даже публичных зданий, что, между прочим, требует четкой оформленности жилой среды, монументальности построек. Публичность на Востоке прикровенна и погранична; она дана в паузах и разрывах городской среды, в между-бытности городского быта, в умении и одновременно свободе «жить по ситуации», быть у-местным в каждом месте. Это зона жизни на грани норм и правил, где преданность приличиям, аскеза претворения себя в тип то и дело соскальзывает в не слишком приличное, но зато вольное наслаждение жизнью. Чистосердечный гедонизм азиатов не отрицает официального порядка, ибо свободная жизнь тела и есть прообраз мирового согласия, источник власти сначала над собой, а потом над миром. Восточный хаос — это небесная глубина человеческого быта, и он не угрожает земному порядку, а, скорее, освобождает его, дает ему вернуться к своему праначалу, вечному не-началу. 310 Тайвань. Частокол Калачакры Не слишком страшное чудовище, он шевелится на дне засыпанного забытьем колодца времени — всегда рядом, но где-то сбоку. Чтобы у человека была первая свобода хаоса, в его жизни не должно остаться ничего субстантивного, установленного — ни идей, ни образов, ни вещей. Его жизненное пространство должно стать образом пустоты, все растворяющей, все смазывающей цельности, пронизанной, однако, неуловимо тонкой пульсацией «живой жизни» (цитата не из русских ницшеанцев, а из китайской «Книги Перемен»). Мельчайший разрыв, творящий ритм и взбадривающий дух, есть функция всех вещей, в конечном счете — функциональность всех функций. «Полезность проницает все», говорили древние даосы. В древнем восточном доме мебель сводилась к одному топчану, который мог служить и сидением, и столом, и кроватью: пустота дает свершиться любым превращениям. В восточном городе еще и сегодня жилые кварталы являют собой скопление безликих, без фасада (ибо пространство срединности всегда внутри, и по традиции дверь дома вела из него вовнутрь, во внутренний двор), всецело утилитарных домов-курятников. Их «полезные площади» перекраиваются и меняют свое назначение с немыслимой для Европы легкостью. В английском языке слово vernacular означает одновременно разговорный язык и архитектуру жилых зданий. Очень удачное сочетание. Аморфные жилые кварталы восточного города не даются созерцанию, их надо слушать — вслушиваться в говор улицы, возгласы вывесок, лирические напевы двориков, иронические сентенции подъездов. Есть в этом что-то свое, родное: «Эх, говори Москва, разговаривай Расея!» В этом месиве человеческой плоти и природных материалов, текстов от культуры и текстуры естества, как в плодоносной пустоте утробы, вызревает городское «мы», лишь интуитивно ощущаемое, не знающее узаконенных «точек зрения» и «перспектив », даже не нуждающееся в символах и атрибутах. Там, где живут чистой явленностью, не может быть привилегированных 311 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане образов. Теснота и многолюдье словно выделяют галлюциногенные флюиды, заражающие городской воздух праздничной избыточностью: все напоказ, всюду море рекламных огней, там и здесь вспыхивают и гаснут, словно огни фейерверка, импровизированные представления и шествия, а большие праздники сопровождаются гуляниями такой скученности и масштабов, какие и не снились никому в Европе. В городском чреве общая жизнь стихийно и упорно растет и наслаивается на себя, пропуская через себя время, как червяк землю, и оставляя на своем пути культурные символы эпохи. Эти символы вызревают долго, многими столетиями и недоступны приватизации, накрепко срастаются с бытом. Вот: народ нарос. И как нарост на дереве никогда не назовешь красивым, так и народ нарастает гротескными типами, карикатурными типажами, словно начиненными взрывчатой силой бытия. Их польза — поразить, рассмешить и исчезнуть в вихре лихо закрученного быта. Они — игрушки для взрослых детей. При всей любви этого народа к торговле и обороту капитала его миросознание исходит из нераздельности полезной и меновой стоимости. Ценно то, что полезно, а самая полезная и притом непродажная, доступная только пользованию вещь — это жизнь. В правильном пользовании жизнью заключается наше благоразумие, вершина же разумного использования жизни — не-пользование ею, способность дать жизни быть. Восточная история: жил-был народ. И пусть в городе торгуют пустыми знаками, пустотой самой жизни. Пусть город — рай для аферистов. Все же в едином теле городского «мы» все сообщительно, все делается вместе. Из разинутых пастей лавок вываливаются наружу товары, торговля заполняет тротуары и обочины улиц, здесь же едят и пьют, старики сидят на стульчиках, глазея на толпу, а в жару дремлют на раскладушках, обтекаемые прохожими. Такое смешение человеческого и природного, присущее в особенности китайскому 312 Тайвань. Частокол Калачакры быту, воспитывает острое чувство гротеска, симпатию к «древлепричудливым » образам. На выставке в Пекине, название которой можно перевести словами русской поговорки «голь на выдумки хитра», гвоздь экспозиции — фотография кровати, сквозь которую проросло толстое дерево. Впрочем, открытость миру на Востоке нисколько не отменяет автономии семейных и хозяйственных единиц. Разделение внешнего и внутреннего, как контраст Земли и Неба, блюдется свято. И этот контраст не оставляет места для столь важного на Западе агона, публичного пространства, в котором меряются силами и спорят за главенство. Восточный город не знает соразмерности вещей и, следовательно, конфронтации. Он просто носит инобытие в своем чреве, как мать дитя, и в каждом явлении своей в общем-то мелкой и лихорадочной жизни силится узреть отблески неизмеримой шири. Восточный мегаполис словно изливается за свои пределы, теряет себя и в концов концов действительно обнаруживает в себе... бескрайнюю пустыню неба. В тайваньской столице Тайбэе это особенно заметно: город расползается по окрестным холмам кучками многоэтажных зданий, плавно втекая в природный ландшафт. Но не тому ли закону подчиняется и жизнь чайнатаунов, этих форпостов глобального Китая, тиражирующих культурные символы, как поддельные компакт-диски и кроссовки, но не оформляющих себя, как будто прячущихся от окружающего общества? Кстати, и в бизнесе китайцы предпочитают быть неприметной частью крупной производственно-финансово-торговой сети. Индивидуальные торговые марки для них слишком нескромны. Восточных горожан объединяет не идея, а ее отсутствие: пауза, задающая ритм, и промежуток, которым держатся формы. Китайская архитектура оперирует именно понятием «промежутка », значимого отсутствия, позволяющего наращивать модули-секции здания по уже знакомому нам принципу роста живого тела. Но китайцы никогда не рассуждали по этому поводу, 313 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане словно чуя каким-то инстинктом: чем неприметнее, тем реальнее и полезнее. А вот японцы, издавна одержимые стремлением зафиксировать взгляд, опредметить отсутствующее и тем, кстати сказать, прославившие себя в мире, не преминули вывести отсюда свою теорию человеческого общения. Японские социологи и управленцы любят трактовать жизнь в категориях «места» (ба) — пространства взаимной соотнесенности агентов действия, в которой сходятся и физические, и виртуальные, и умственные измерения человеческой жизни. По аналогии с евразийским термином «месторазвитие» японское ба можно назвать «местообщением ». Рефлексивность в японской культуре обращена не на предметы, а на сам акт сообщительности, по своей природе незавершенный, открытый будущему. Японцы приучены ценить неопределенность в человеческих отношениях и не разменивать его на резонерство. Правда, они полагают, что «знают ритуал», а китайцы просто живут как придется. Блажен, кто верует. Но все-таки быть выше, чем знать... Рефлексировать над жизнью и впрямь дело пустое. Но, гуляя по Тайбэю, невольно ловишь блики-тени этого небывалого, никогда не бывшего, столь же ископаемого, сколь и воображаемого противопорядка хаоса, обратного движения жизни, возвращающего к истоку времен, к бездне не-схождения Неба и Земли. Успевший побывать и колонией, и метрополией, одновременно периферийный и глобализированный Тайбэй — отличная сцена для dreamscape, пейзажа мечты. От старого китайского Тайбэя, уездного центра, остались ворота и несколько реставрированных зданий, прижатых сверху транспортными эстакадами. Выглядят они, конечно, бутафорски, как и выстроенный неподалеку местный этнографический Диснейленд: действительность в наш постмодернистский век подражает вымыслу. Официальное же лицо тайваньской столицы волею истории определено японским колониальным стилем. Стиль этот примерно так же подходит окраинному китайскому городу, как европейский фрак сидит на японце. В нем бродят сны империи — причудли 314 Тайвань. Частокол Калачакры вая смесь западных «ампиров», дополненных формой пожарной каланчи и непременными в тропическом городе галереями для пешеходов. Ампир в его третьем-четвертом преломлении расползся и одичал. Эти фальшивые колонны с вычурными капителями, самопальные фризы, немыслимая мешанина орнаментов, невесть откуда и зачем взявшиеся картуши и виньетки, самовольно проросшая на карнизах зелень создают картину почти фантасмагорическую, но совершенно уместную: так даже лучше проникаешься незримой глубиной тени, которой живет восточный город. И не случайно осколки колониального стиля и сегодня прилепляются к стенам элитных домов. Даже деловым тайбэйцам трудно жить без мечты. Есть в облике города и образ памятной дистанции, связывающей его с китайской метрополией: мавзолей Чан Кайши, созданный в конце 70-х годов прошлого века. Очень удачно найдена форма собственно мемориала: высокое, глухое, пирамидообразное здание под синей крышей с боковыми входами внизу и мемориальным залом наверху, напоминающим пещеру в горе. В мемориальном зале установлена большая коричневая статуя сидящего Чан Кайши, его ботинки тяжело нависают над посетителями, лицо генералиссимуса озарено улыбкой голливудской пробы и недаром: больно все похоже на статую Авраама Ликольна. И тут подделка? Но есть и чисто китайские обертоны: издали в солнечный день статуя в нише мемориального зала выглядит как огромная тень — чем и должен быть, по китайской традиции, образ усопшего предка. На стене зала — два изречения вождя нации, которые могли бы служить девизом всей китайской цивилизации: «Смысл жизни — в постоянном продолжении жизни». «Цель жизни — улучшение качества жизни человечества». Вокруг мемориала — парк в китайском стиле, а у входа в него высятся два здания Национального Театра, выстроенные по всем правилам классической китайской архитектуры. Задумывалось, надо полагать, как поучительный образец, а се 315 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане годня, при полной и, видимо, окончательной оторванности острова от материка, смотрится как ностальгическая химера еще одной империи. Есть в городе, конечно, деловой центр с аккуратно выстроившимися вдоль широких улиц высокими офисными зданиями из стекла и металла, без лишних фантазий. Холодная политкорректность, с соблюдением меры провинциальной столицы. До последнего времени и небоскреб в городе был всего один. Теперь появился второй, да еще самый высокий в мире. Название у него компьютерное — 101, а форма, как подобает нынче, с глобализованно- локальной — из буддизма взятой — спецификой: очертания гиганта слегка напоминают цветок лотоса. Бытовой «разговор» Табэя теперь почти всюду заслонен его деловым фасадом. Но достаточно свернуть с проспекта в переулок и пройти полсотни шагов, чтобы снова очутиться в водовороте торжища, слепящего несметными мелочами коммерциализированного быта. Торговля здесь наполнена радушием добрососедства и потому верно служит празднику жизни. И все же не эта фамильярная бойкость улицы очаровывает меня в Тайбэе больше всего. Такие торговые кварталы перемежаются маленькими сквериками с газонами, лавочками и детскими площадками. Из толчеи жилого массива на них выходишь, как на веселую поляну посреди лесной чащи: небесный просвет в земных дебрях, в котором нежданно-негаданно переживаешь некие подобие «профанного озарения» (В. Беньямин) — прозрения сокровенного единства человеческих душ в самой материальности жизни. Скверики тихи и почти безлюдны, разве что сонный старичок притулится с газетой на лавке. Выпавшее из социума, истинно небесное пространство для маргиналов: стариков и детей, а по вечерам, должно быть, влюбленных. В таких местах только и начинаешь понимать, какой тайной живет восточный город и почему в его горячечном беге сокрыт безмятежный покой. В этом разрезе-дырке живого пространства сходятся действительное и представленное. Его нельзя 316 Тайвань. Частокол Калачакры выбрать, но можно знать цену этого выбора. Разве восточный город и по своему духу, и исторически не есть союз священства и коммерции? Три слоя городского социума, открытые мной в Тайбэе, — анонимная публичность власти и бизнеса, радушие квартального быта, небесная интимность скверов — словно воспроизводят три уровня человеческого мира по Сведенборгу: внешнее, внутреннее и внутреннейшее как пустынная бездна души, обещающая встречу. Восточный город и есть такой целостный, небесный человек, человек-бамбук, неудержимо прорастающий в мир своими бесчисленными коленцами-поколениями. Он живет своей бытностью, не чурается экстравагантности быта, но в своей последней глубине открыт несотворенному покою Неба. А Небо оправдывает его любовь к чистой, пустой явленности. Вот в чем сила Востока. Ибо воистину покоен только тот, кто знает, что все переживаемое им равно реально и нереально. ЯПОНИЯ Окаямные дни Ровно двадцать лет тому назад я покидал в последний раз японскую землю. Стоя на вычищенных до блеска плитах токийского аэропорта и рассеянно глядя на бесстрастную толпу вокруг, неизвестно для кого наряжающихся японских модниц и новомодные диковины местного дизайна, я невольно задавался вопросом, который приходит в голову каждому русскому, побывавшему в Японии: что будет, если японцы и русские, эти лед и пламень, сойдутся вместе? Что победит: японская дисциплина или русская, как бы выразиться поизящнее, вольная воля? Французский философ Александр Кожев (он же русский Кожевников) утверждал, что именно японцы станут образцом для будущего глобального мира11, в скобках оговорив, что это касается даже русских. Но жизнь вокруг меня ставила свои эксперименты. В те золотые дни горбачевской перестройки, когда мир восторженно рванулся к нам (кто сейчас помнит об этом?), один японский этнографический музей решил пополнить свою экспозицию оригинальным ненецким чумом. Посредником выступила Академия наук, а сделка по обычаю того времени была бартерная: за чум японцы обязались поставить компьютеры с лодочными моторами и принять у себя трех советских этнографов. Так я попал в Японию, начальство в Салехарде полу 11 Потому что, говорил Кожев, из всех современных народов только японцы еще способны на «бескорыстную отрицательность», negativite gratuit, отрицание всего, даже жизни, без причины и цели. Кожев хоть и был русским, а про русскую жертвенность, так часто сумасбродную, забыл. Обитатели России в этом нетривиальном занятии, определяющем силу народного духа, глядишь, еще и японцев поучат. 318 Япония. Окаямные дни чило компьютеры и лодочные моторы, а кучка жердей и тряпок, представлявшая чум, была арестована таможней в Москве и бесследно сгинула. Вот такая получилась сделка, что и владелец товара, — некий ненецкий совхоз — и его получатели остались с носом. На том и закончилась короткая, как пора цветения сакуры, любовь между японской и позднесоветской научной общественностью. И вот теперь я снова стою на зеркально-чистых плитах аэро порта Кансай, направляясь в город Окаяма на небольшую научную конференцию. Неправда, что японцы похожи на роботов. Не без удовольствия выковыривая из памяти, как изюм из булки, японские слова, я обращаюсь к ним с вопросами, и мне подробно, радушно отвечают. Поезд с задорным именем «Харука» смирно постоял на перроне, дожидаясь, когда уборщики в очередной раз обмахнут тряпками его сверкающие никелем поручни, а потом вынес меня из подвала аэропорта на мост, переброшенный через широкий пролив. И тут из-за пролетов моста под лихорадочный стук колес мне навстречу понеслось «чудище зело обло»: невообразимая мешанина из железобетона и стекла, вытянувшаяся вдоль берега пролива. Материализованный меон. Я знаю, что на меня надвигается последнее слово технического прогресса, жизнь, до предела разумно устроенная и даже не лишенная сердечности. Я только что соприкоснулся с ней в аэропорту. Откуда же такая метаморфоза? Почему созданный техникой триумф разумного удобства, такой понятный и приятный в частностях, порождает в масштабе целого нечто столь неудобопонимаемое и даже отталкивающее? Поезд сходу врезался в мозаичное тело монстра. С бешеной скоростью помчались перед носом шлагбаумы, улочки, трубы, вывески, стены домов и автомашины, гигантские депо, ощетинившееся столбами электропередач. Толстыми змеями взлетали и падали за окном транспортные эстакады. Раза два или три мелькнуло среди этого хаоса колесо обозрения. Ясно чувствовалось: в этом сцеплении инженерной мысли и земной массы, 319 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане наэлектризованной жизни и на удивление пластичного вещества есть свой незыблемый принцип, какая-то глубокая правда. Быть может, правда сердца. Но сердца... камня. В Осака пересаживаюсь на теперь уже действительно скоростной поезд Синкансен. По незнанию зашел сначала во второй вагон — единственный в поезде, где разрешено курить. Быстро выскочив оттуда, устраиваюсь у окна и почти равнодушно смотрю на пролетающие мимо дома, полустанки, машины, трубы и горы, кучерявищиеся кустами. Продавщицы с тележками, входя в вагон и выходя из него, с безупречной точностью автомата исполняют японский поклон. С непривычным спокойствием отмечаю про себя, что это слияние человека и робота в японцах больше не раздражает меня. Прояснилась разумная основа этого содружества: эффективность труда и общения. Всякое дело спорится, когда каждый безупречно выполняет свою работу и искренне выказывает расположение к другим людям. Пресловутый «человеческий фактор» в Японии в том и состоит, чтобы не портить, а именно развивать и совершенствовать общее дело, одним словом, — сотрудничать. Что-то во мне протестует против такой капитуляции суверенного человеческого духа, но мне нечего возразить на этот японский вызов, я не слышу в себе угрюмого ворчания подпольного человека, которому хочется, чтобы дважды два было пять. Что есть японская вежливость: расчет, привычка или добрая воля? Наверное, все сразу. Это лучше всего видно на японках, которые наглядно демонстрируют, что такое идеальная коммуникация и почему в ней не обойтись без женщин. Они выбелились и безупречно накрашены, одеты в деловые костюмы, носят каблуки и, я бы сказал, стали смелее, даже агрессивнее в своих неискоренимой вежливости. Прямо вымуштрованные солдаты гигантской армии любовного обслуживания. Кстати, в токийских барах сидят со скучающим видом столь же тщательно наряженные красотки. Мне сказали: это не проститутки, а просто романтические особы, поджидающие иностранных — 320 Япония. Окаямные дни с такими интереснее — кавалеров. Преисполнены любовного томления, но все же, по крайней мере, по намерениям своим состоят на обслуживании и оттого совершенно бесстрастны. Да, высшая и по-своему трудностижимая цель японского искусства — увидеть мир абсолютно бесстрастным взглядом. Служба любви — вот трудностижимый — так интереснее — идеал японской жизни. Откинувшись в кресле, я невольно вспоминаю, как долго я шел к разлитому теперь в душе миру. Попав в первый раз в Японию в 1982 году, я с полгода мучительно привыкал к японской вышколенности и замкнутости, все не мог поверить, что моим коллегам в университете Токай я, живой русский и к тому же говорящий по-японски, совершенно неинтересен. Я тогда уехал из Японии с твердым убеждением, что войти в японское общество иностранцу да еще русскому, невозможно и, главное, не нужно. И плевать на комфорт, были бы настоящие страсти, было бы чувство близости невозможного. Я тогда еще не понимал, что чувство близости недоступного вполне возможно и в бесстрастии. Впрочем, и то верно, что европеец просто неспособен дойти до такой виртуозной отточенности в общении. Позднее я не раз встречал в Японии русских, особенно женщин, доведенных прямо-таки до клинической стадии маниакально- депрессивного психоза невозможностью жить «кое-как», с кем-то вволю поругаться или хотя бы напиться до бесчувствия. Но не странно ли: всю жизнь до самозабвения радеть об эффективности, чтобы в конце концов отдаться во власть «бескорыстной отрицательности», вроде того же харакири? Видно, не странно: крайности сходятся... Сходятся — в чем? В какой диалектической игре? За ухоженным фасадом снова и снова натыкаешься на пустоту. В поезде ко мне подсаживается молодая японка и сразу вываливает о себе все: жила с английским другом в Англии, разочаровалась, теперь вернулась на родину, ищет работу, едет к родителям, но мечтает путешествовать и вообще... 321 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане — Ну, а как же великая японская культура, самурайский кодекс, к примеру? — А мне-то какое дело? — Почему? — А я в жизни ни одного самурая не видела, — сухо отвечает она. Мы сошли вместе в Окаяме, но, заметив, что меня встречают, она мгновенно исчезла в толпе. Я рассказал встречавшему меня другу-профессору о своей эмансипированной попутчице. — Понимаю ее, — вздохнул он. — Хочет вырваться из системы... Моя гостиница в трех минутах ходьбы от вокзала. Безукоризненно чистый номер, унитаз с подогревом и еще какими-то непонятными датчиками. Из окна моей комнаты на семнадцатом этаже полгорода как на ладони. Расчерченное узкими улицами на аккуратные квадраты пространство заполнено безликими строениями. Ничто не цепляет взор, если не считать, конечно, рекламных щитов, чьи броские надписи выглядят гротескно на фоне этой железобетонной пустыни. Далеко внизу лениво течет струйка почти невидимых прохожих. Поодаль виднеется все то же колесо обозрения неизвестно чего. Но за городом уходят рядами вдаль живописные холмы. На улицах размеренная, добротно сложенная жизнь японской полупровинции. Люди спокойны и приветливы. Работают добросовестно и умело. Хозяин ресторанчика весь вечер виртуозно разделывает рыбу на виду у клиентов, не обнаруживая признаков усталости. Прислуживающая ему дочь на прощание дарит иностранцу сувенир. Я, признаться, так и не развернул его. Кажется, какой-то чай. На местной священной горе в храме секты Куродзуми, представляющей собой, так сказать, обновленческий толк синтоизма, готовятся к празднику поклонения солнцу. Вдоль лестницы, ведущей к вершине горы, установлены эскалаторы, чтобы об 322 Япония. Окаямные дни легчить восхождение больным и немощным. Дворник при храме, узнав, что я русский, воодушевленно рассказывает чтото про Россию: его отец сидел там в лагере для военнопленных. С чего так радуется? Папаша-то его десять лет отсидел в Сибири ни за что. Может, рад тому, что тот хоть живым домой вернулся? Внутри храма служители в традиционных одеждах степенно, молчаливо готовятся к завтрашнему празднику, но радушно разъясняют простые правила их культа. У алтаря доска с пятью заповедями секты, ничего сектантского, впрочем, не содержащими. Самая что ни на есть расхожая японская мудрость: искренно молись, искренно чти родителей и воспитывай детей, искренно служи, искренно благодари, искренно размышляй... Искренно явно означает здесь выдерживать должные, радушноэффективные, любовно-служебные отношения с окружающими. Эффективны же не идеи и правила, а четкость отношений между людьми, взаимное, как бы зеркальное со-ответствие сердец, ведущее к со-ответственности всех разумных и даже просто живых существ. Говорят, самый знаменитый японский предприниматель ХХ в., К. Мацусита, завоевал авторитет как раз своей японской искренностью: безупречным исполнением традиционного поклона — знака безупречной выверенности отношений. Далековато от нашего стремления раскрыть душу нараспашку первому встречному. Позади храма три стоящих в ряд безымянных холмика обозначают место захоронения основоположника секты, его предков и потомков. Полнота родового бытия представлена здесь в волнообразном движении — то ли нисходящем, то ли восходящем, то ли расходящемся из центра, подобно кругам на воде. Вижу, что храм в Японии — как вокзал: и тот, и другой служат людской общительности. Только японский вокзал тихий, наполненный глубокомысленным молчанием. Чтобы войти в общение, нужно сделать духовное усилия: превзойти и, значит, умалить себя. А чтобы войти в идеальное общение, нужно умалить себя до предела, обратиться в ноль. Просветленный взгляд 323 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане все видит, но ни на чем не задерживается, ничего не замечает. Даря ритуальный подарок, нужно опуститься на колени и коснуться лбом земли — обозначить, так сказать, нулевую отметку жизни, ее старт и финиш. И так выявить целый мир, высвободить все вещи для уготовленных им превращений. Японская дрессура, как ни странно, учит ценить присутствие вещей — их уникальность, их внутреннюю полноту, их разнообразие, их «красноречивую немоту», их изменчивость, их хрупкость. Ибо когда умолкает человек, начинают говорить вещи, и верх мудрости — выразить себя языком самих вещей. У дверей храма — некрашеная сосновая скамейка, наивно предъявляющая прохожему все прожилки и сучки, все волокна в дереве. Естество краше нарочитости хотя бы потому, что по фактуре оно богаче любой поделки. Но глас вещей — это многозначительная пауза в немолчной многоголосице Земли. С вешины горы, где находится храм Куродзуми, открывается панорама Окаямы. Хорошо знакомая картина хаоса человеческого быта, утонченная в своем буйстве. Все тот же родной меон без формы и образа, но его несвязное бормотание внезапно прерывается какой-то узнаваемой деталью, подобной контрапункту в музыкальной фразе: свечками небоскребов или зданием в форме улитки. В сущности — чистое подобие, верх иллюзорности, удостоверяющие реальность хаоса. Внутренний взор раскачивается между воображаемыми образами и невообразимой заданностью опыта, очерчивая пространство культурной практики, выявляя по-детски чистую радость духовного полета. Все же в глубине каждого азиата, даже чопорного японца, таится восхищенный ребенок. Может быть, поэтому японцы так трепетно относятся к детям. Вхожу в местный храм традиционного Синто — исконной религии японцев. Свяшенник окропляет святой водой новую машину — это для людей. У алтаря ящики рисовой водки — это для богов. Все просто, по-житейски. Оглядываюсь и замираю от внезапно нахлынувшего восторга. Ничем вроде бы 324 Япония. Окаямные дни не примечательному уголку дворика при храме придан вид художественно- утонченной картины. Это уже японский гений в своем высшем проявлении: открыть уникальность всякого момента жизни, увидеть непреходящую ценность обыденного и случайного. Усилие на самом деле незаурядное, требующее концентрации всех душевных сил. Работа человеческого самопознания и спонтанность природной жизни сходятся именно в своем пределе, в своей совместной кульминации. И получается, что те же самые роботизированные японцы — неисправимые романтики, зачарованные единением человеческого и природного, духа и материи. Больше всего они любят, когда человеческие артефакты выглядят творением природы. В окрестностях Окаямы мне показали доисторическое святилище на вершине небольшого холма, рядом с большой трансформаторной будкой: несколько загадочных валунов вокруг убогого сарайчика-кумирни лежат в каком-то непостижимом (бес)порядке. Камень — главная японская страсть, ибо он лучший образ вездесущего и потому бесподобного подобия. Он может быть чем угодно, ничего не представляя. Генератор фантазий, воплощающий чистый покой. Вместилище духовной свободы, которая ничего не раскрывает и не обозначает. Без-образность камня возвещает о полете души и возвращает к массивности земли. В общем, камень — самый верный друг японца. У обочин дорог там и сям стоят грубые каменные статуи Будд, любовно повязанных красными косынками. В местном музее хранятся камни неолитической эпохи, испещренные орнаментом. На одном из них из неровной зернистой поверхности явственно проступает человеческое лицо. Интересно, что и святилище, и музейные камни обнаружены недавно. Они — часть современного японского сознания, для которого дух как чистое присутствие, «сердце камня» охватывает крайности личного и вещного, допуская разные степени выделенности лица из материальной стихии. Вот корень безбрежной восточной веротерпимости. 325 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане Да, японцы нервозны, потому что искушаемы желанием совместить пустоту с образами внешнего мира и жить «взаправду». Но, как выразился один японский философ, фотография убивает японскую душу. Оттого японцы вечно живут под знаком умирания, вечно хоронят свою Японию. А в глубине своей еще живой азиатской души японец не знает столь характерного для Запада тревожного, нервного балансирования между слепотой актуальности и ослепительным реализмом божественного лика. Его мировидение, обращающее все вещи в тени и знаки, позволяет отлично совместить виртуальные образы медиамира, отчасти идеальные, отчасти материальные, одновременно культурные и природные, с наследием архаических тотемов. Поистине, интерактивное пространство сделало древнюю Азию самым передовым миром современности. Я покидаю Окаяму в предверии Рождества — малопонятного местным обывателям, но, как всюду теперь в Азии, горячо любимого ими праздника. Дорожка к вокзалу сплошь окутана, как снежной пеленой, гирляндами мигающих лампочек. И мне кажется. Что прыгающий пульс этой иллюминации, высвечивает в пустыне азиатского города многоликое, как дракон, и покойное, как сердце камня, тело безвестного всечеловека — пульсирующий, как все живое, но только пунктиром прочерчиваемый в сознании неисповедимый, никем не хоженый путь, траектория незримого полета. Для чего фонарь Диогена там, где человек стал своим светящимся призраком? Рэбиатан. В глобализированной Японии Попробуем разобраться с моими окаямными впечатлениями. Забудем о тождественных себе, четко очерченных идеях, сущностях и формах. Бесполезно искать все это в Японии. Попытаемся разглядеть в жизни путь — бесконечно тянущееся и потому вечно теряющее себя, свертывающееся кольцами лет, дней и даже мгновений (это для особо умудрен 326 Япония. Рэбиатан. В глобализированной Японии ных) змеевидное тело могучего дракона. Это тело есть там, где его нет. В нем каждое мгновение, каждый образ перекликается, вступает в гармоническое (хотя бы предположительно) созвучие со своим антиподом, своей полярной противоположностью. Лучше всех о природе японского миропонимания еще сто лет назад сказал Г. Кайзерлинг. Японцы, записал Кайзерлинг, «не творцы и не подражатели. Они эксплуатируют момент, добиваясь мгновенного понимания эмпирического значения каждого выражения и так получают преимущество благодаря своему партнеру». Да, первый принцип восточной стратегии — победить не вопреки, а благодаря своему сопернику. Победить, не познав вещи, а оседлав со-отношения вещей. Все видеть, ничего не замечая. Видеть ничто. В этом смысл поразившей Ролана Барта не-зрелищности японской жизни, где все каждый миг пишется начисто и намертво, без возможности что-то поправить и улучшить. А поскольку такое обычно недостижимо, приходится, скорее, писать намертво, лучше всего — посредством харакири. Оттого же принципиальная незрелищность японской жизни оборачивается почти маниакальной театральностью. Японский театр доводит, как все в Японии, до логического предела задание восточного театра: явить незримое. Совместить то и другое под силу только мастеру, истинно свободному человеку. А японцы — вечные ученики. Они прилежно учились у Китая культуре. Учились у португальцев военному делу, религии и даже кухне. Учились у Третьего Рейха самоубийственному национализму. После войны учились у Америки техническому прогрессу и менеджменту. Теперь японцы или, точнее, непобедимый ученик в каждом японце, хотят быть впереди планеты всей по части технических новаций, руководствуясь больше практическими соображениями: общество потребления хочет новенького и броского. Мало сказать, что японцы в душе ученики. Они — ученики bona fide. Плох тот ученик, который не хочет превзойти учителя. 327 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане Но японцы преданы, так сказать, самому состоянию ученичества. И, даже превосходя своих учителей, все равно остаются учениками, ищущими еще большего совершенства и втайне жаждущими признания. Вот главная коллизия японского менталитета: с одной стороны, чтобы быть великим учеником, нужно развить в себе обостренную восприимчивость, духовную чуткость, и таковые качества действительно входят в круг фундаментальных жизненных ценностей японцев, очень чтущих атмосферу взаимной приязни и заботы в семье (амаэ) и, между прочим, связанные с ней женские добродетели, без чего не бывает и родовой полноты жизни (на Западе об этой сравнительно закрытой стороне японской жизни знают мало); с другой стороны, стремление перенять чужое знание и мастерство воспитывает неистощимое терпение, железную волю и непоколебимую уверенность в себе. В психике ученика есть свои разрывы и странные сцепления: в ней робкий подражатель уживается с безжалостным диктатором и где-то неотделим от него. Ученик много знает, но мало умеет, любит смотреть, но нерешителен в действии — или, напротив, отдается внезапному порыву. В нем нет внутреннего равновесия. И вот японская душа раскачивается между страстями по Мураками Харуки и нарочито бесстрастным взглядом Мураками Рю. И в страстях, и в бесстрастии японец, конечно, упражняется и притом всю жизнь без перерыва. Как возможно такое сочетание и что оно значит — тема особая, не вмещающаяся в формат моих заметок. Но нельзя не отметить, что, оставаясь учеником, учащийся не может дать себе свободу просто что-то знать или уметь, тем более свободу не знать. Он обречен рационализировать свое знание и оправдывать свои усилия их практической эффективностью. Учитель ничего такого делать не обязан. Кредо всех настоящих учителей выразил православный подвижник, объявивший, что доказательства оскорбляют истину. Привилегия учителя — оставлять. Долг ученика — схватывать. 328 Япония. Рэбиатан. В глобализированной Японии Добиваться «мгновенного понимания» ситуации или, как выражается в другом месте Кайзерлинг, «входить в органическое отношение с предметом изучения» предполагает умение сделать сознание чистым листом бумаги, вернуться к истокам восприятия и в результате созерцать созерцание, вслушиваться в слух, давать волю воле, чувствовать чувственность и т.д. Целью учения в таком случае становится фиксация своих переживаниий и безупречная выверенность жеста. Из бури чувств выходит безмятежный покой самоконтроля. Задание человеческого самопознания здесь — сама заданность опыта, «упрямый факт» бытия, воплощенный в спонтанном присутствии вещей. Для японцев предметная среда первичнее и реальнее идей. Японская культура не имеет своей «метафизики», которая, заметим, не существует без суверенного субъекта. Но нет в ней и умопостигаемых объектов. Точнее было бы сказать, что для японцев ценно в первую очередь овеществленное отношение. Для них ценна и значима вещь, присутствующая (в сущности, открываемая) в нужное время и в нужном месте. Превыше всего они ценят инаковость вещей. Такие открытия банальными быть не могут. «Японский мир» и есть не что иное, как набор вещей-раритетов, редких и изысканных в своей... полнейшей естественности. Если истина японской жизни есть сама вещность вещей — вездесущая, но всегда исключительная, раритетная, то она несет в себе собственную помеху, сама ставит себе границу. Тут надо искать поразительное единение изощренного техницизма и не менее утонченного эстетизма, деловитости и созерцательности, которое, в сущности, и составляет японское «чудо». Япония — страна извечно заданной, вовек недостижимой мечты, которую с муравьиным упорством лепили, вытачивали, шлифовали десятки поколений японцев. Старательность, возведенная к покою несотворенного Присутствия и потому слившаяся одновременно с инстинктом и блаженством, — вот состав «японского сердца». Японцу не столь важно, для чего он что-то делает. Ему важнее, скорее, «делание ни для чего», делание как таковое, которое, он 329 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане верит, может принести успех в любом деле. Он — самый убежденный, до безнадежности убежденный перфекционист в мире. Способность делать безупречно — вот то абсолютное (ибо беспредметное) совершенство, которое опять-таки в абсолютном смысле делает человека человеком и приносит ему окончательное удовлетворение. А заслужить похвалу за хорошо сделанную работу приятно вдвойне. Выверенность жестов порождает, конечно, ощущение полного единообразия. Нет на земле нации более сплоченной и однородной по своей душевной выделке, чем японцы. Нет нации, с большей наглядностью демонстрирующей принадлежность всех ее членов к государству-Левиафану, хотя японцы — и это тоже символ их «блестящего ученичества» — произносят его на свой почти неузнаваемый для европейского уха манер: Рэбиатан. Бесплотное тело этого великана растет не из идей, а из совсем другого источника, для которого я не нахожу лучшего слова, чем инстинкт материи. Это Левиафан, вывернутый наизнанку, какой-то неведомый европейцам Афан-Леви, более древний и цельный, чем социум западной социологии. Нормативность, очерчивающая отсутствие, может восприниматься только под знаком игры, она не может не быть маской, которая тем искуснее, чем успешнее симулирует «действительность ». Японцы, поистине, знают, что делают. Их старательная артикуляция своей мечты есть не что иное, как заботливая, с полной серьезностью исполняемая шлифовка своей маски. Для европейцев от мира киборгов веет «окамененным бесчувствием », а для японцев он — иная и привлекательная своей новизной жизнь, жизнь после жизни. И в ней с виду как раз меньше всего японского. Создатели анимэ — быть может, самого большого подарка Японии глобальному миру — утверждают, что своей внешностью персонажи их мульфильмов больше всего напоминают широко известных в России «лиц кавказской национальности», поскольку последние наилучшим образом выражают общечеловеческий тип. 330 Япония. Рэбиатан. В глобализированной Японии Но вот что интересно: мир электронных симулякров имеет в Японии близкие созвучия в «преданиях старины глубокой». Фантомы информационных технологий скрывают собой пустоту несотворенного, а древние культы японцев возвращают предметные образы к чистой вещественности мира. Медийные знаки в этой перспективе оказываются полным подобием архаического тотема и притом столь же обманчивым, как подобие хаоса культуры хаосу природы. Не будем судить о японском лице-действе легкомысленно. Игра, когда она не срывается в действительность и не отрывается от нее, есть истинное воплощение социальности. В Японии именно пусто-телая кукла (преемственная на Востоке статуям богов и актерам) традиционно выступала тем общим знаменателем, который уравнивает дух и материю, живое и мертвое. А в повседневной жизни японцы старательно исполняют ту социальную роль, которую предписывает им жизнь, и исполняют ее с бесподобной кукольной механикой. Через возрасты жизни они проходят играючи, т.е. с полной серьезностью. В детстве их одевают так, чтобы им было просто удобно (может быть, потому, что игра и составляет смысл детского существования), в школе они ходят — или ходили до недавних пор — в наглухо застегнутых даже в жару мундирах, в студенческую пору носят джинсы и футболки, а, поступив на работу, до самой пенсии не вылезают из костюма с белой рубашкой и галстуком. Из сказанного следуют два важных вывода: Во-первых, в японском миросозерцании отношения между вещами первичнее и важнее самих вещей и, во-вторых, в японской традиции эта абсолютная соотнесенность (коцу) или совместность, со-бытийность вещей сама получает предметное бытие, национально-специфические формы. Ничто в японской картине мира не существует для себя, и японец познает не мир через себя, а себя через мир. Истина по-японски как «непосредственное отношение к вещам» или мудрость «не-думания» — это необозримое «поле» дей 331 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане ствия, его бесконечно сложное «место» и у-местность (ба). В Японии именно место красит человека, т.е. определяет его внешность, манеры и даже выражение лица. Однако главная роль здесь отводится соотнесенности или, как еще говорят, не-двойственности символического и прагматического, виртуального и актуального измерений деятельности, а именно: «самоопустошающееся» (вспомним сказанное о куклах) всеединство не отличается от чистой текучести, действенности существования и, как следствие, — от творческой экспрессии. Воспитание по-японски означает не что иное, как развитие интуиции схождения, встречи пустотной (точнее,каждое мгновение времени опустошающейся) субстантивности и всепрохватывающей функциональности. Такое прозрение может быть обозначено лишь как иррациональное «внезапное озарение», своего рода внутреннее откровение жизни, в котором все выявляется только для того, чтобы скрыться. Японцы обожают призрачную стихию иллюминации и мерцающих экранов. Фантомный мир электроники возвращает к первичному фантазму психики, исчезающему при свете дня, ускользающему от рефлексии. Не удивительно, что японцам при всей их зачарованности новыми горизонтами жизни свойственна сильнейшая и притом старательно культивируемая ностальгия. Этим они, по моим наблюдениям, разительно отличаются от молодых наций ЮгоВосточной Азии и даже китайцев. Сочувствовать японцам нет необходимости. Их приверженность символам традиции отлично согласуется с товарным фетишизмом капиталистического уклада. Такова же причина, казалось бы, абсурдной популярности эмблем «японского духа» на Западе. Идея недуальности символического и функционального измерений реальности попала к японцам из Китая и составляет общее достояние цивилизации Дальнего Востока. Сами китайцы, верные посылкам своего символического миропонимания, никогда не пытались сделать реальность объектом означения и тем более рассмотрения, предпочитая следовать непроизволь 332 Япония. Рэбиатан. В глобализированной Японии ному смещению, игре смысла в естественной речи. Хитры, но и простодушны китайские мудрецы. Они всегда довольны жизнью, ибо живут ее чистой имманентностью, выразимой только иносказательно (так что в разговорах на духовные темы можно особо не пыжиться, а говорить «как придется»). Они не имеют обязанности что-то знать или даже творить, но уподобляются счастливым младенцам, кормящимся от матери в ее утробе (образ Лао-цзы) и издающими звуки по мере надобности. Японцы с их прямолинейным ученичеством и потребностью все свести к технической схеме эту правду не уловили, но маскируют свое упущение разговорами о том, что они «развили», сделали более «эффективными» достижения китайского гения. Собственно японская специфика проявляется всего очевиднее как раз в стремлении выделить и опредметить внутреннюю динамику жизни. Символическим понятиям Китая японцы дали понятийное или практическое истолкование, с необходимостью, подобно европейцам, спроецировав их на внешний мир. Быть может, самый показательный пример — неспособность японцев перенять «внутренние школы» китайских боевых искусств. Работа над «жизненной силой» (ци) была подменена в Японии упрощенными версиями шаолиньского бокса, дающими быстрый эффект в рукопашной схватке. Китайский мотив обращенного вовнутрь и как бы не-видящего взгляда японцы превратили в тему непобедимого слепого фехтовальщика, придав изначально духовной рельности физический и притом парадоксально созерцательный, точнее даже зрелищный, уклон. А вместо символического языка китайской традиции мы встречаем в специальной японской литературе — например, в известной «Книге пяти колец» — суждения, выраженные общепонятным языком здравого смысла. В итоге японский дух оказался намертво сросшимся с материальным образом Японских островов. Он демонстрирует исключительную конкретность раритетной вещи. Его или, если угодно, посредством него нельзя мыслить. Его можно только созерцать, как непременный декоративный камень во дворе 333 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане каждого японского дома. Эта уже упомянутая выше «культура ученичества» не позволила японцам решить проблему посредования между «субстанцией» и «функцией», «пустотой» и «явлением». Ее наследникам пришлось уповать на откровенно иррациональный идеал буддийского «внезапного просветления » — более чем слабое утешение для ученика, ищущего как раз рационального обоснования своих представлений. Отсюда недалеко и до харакири. Вот уж правда: взявшийся за меч (истины) от меча и погибнет. Загадка японского Сфинкса: чтобы быть, надо не быть. Задание японской мысли: не-определить, не-назвать вещь, промахнуться, to mis-name, mis-place, mis-take. И если эта ошибка должна стать точным жестом, то лучшим ее воплощением окажется самоубийство по правилам. Но «правильно умереть» — выше сил человеческих. Тут уже требуется святость. Один западный биограф Мисимы Юкио, который, как известно, покончил жизнь ритуальным, но по стечению обстоятельств не столько трагическим, сколько мрачно-комическим самоубийством, дал этой японской страсти изящное название: «аристократизм неудачи». Итак, японская предметность относится не к вещам и не к идеям, а к парадоксам, лежащим в основании смысла. Все истинно ровно настолько, насколько ложно. Маска должна быть действительностью. И поэтому японский сад должен являть безупречную иллюзию дикой природы вплоть до того, что разграбленный песок в нем изображает нечто прямо противоположное: волны на поверхности моря. Еще откровеннее это стремление «выявить, чтобы скрыть» проявляется в современном архитектурном дизайне Японии, где здания могут получить псевдонатуралистическую форму цветка, раковины и т.п. Такие метаморфозы — как точки интенсификации неопознаваемых эмпирически ритмов пустоты, музыкальный каданс в какофонии японской жизни. Аналогичным образом, в театре 334 Япония. Рэбиатан. В глобализированной Японии маска выставляется напоказ: акцент на иллюзорности представления напоминает о реальности самой игры, т.е. тотальной деланности японского поведения. Ибо театр в Японии, в соответствии с установками японской традиции, представляет, скорее, сами условия представления, обнажает обманчивость видимого. Одним из интересных следствий японского взгляда на мир является особая взаимодополнительность разных культурных кодов в сознании японцев: чем охотнее они перенимают черты западной цивилизации, тем ревностнее оберегают свои традиционные ценности и культурные формы. Вестернизация в действительности не мешает, а помогает японцу осознать себя японцем. Живя невзрачной жизнью обитателя современного мегаполиса, современные японцы мечтают пожить в специальных гостиницах, где с японской тщательностью воспроизведены все черты старинного быта. Недаром слово «понимать» (вакару), пояпонски выражает идею разделения. Вот откуда идет японская страсть к созерцанию: разделение создает дистанцию и пространство взаимного отражения, так что чем больше западного, тем больше японского. Но разделение требует четкости. В разделенном пространстве есть пространство разделения — некая срединная линия или линия центрированности, образ чистой пустоты, самая привилегированная точка созерцания. Р. Барт отметил, что японцы всегда носят пустые сумки — пустоту в сумке. Но таковы же и японские подарки: маленькие — стало быть, изящные — предметы в большой коробке, красота в пустоте. В современной же Японии, достигшей небывалой четкости самосозерцания, недаром появился еще и третий жизненный уклад: теперь в ней институционализированы даже маргинальность и нигилизм (например, под видом моды, образа жизни художественной богемы или так называемых фрита — молодых людей без определенных занятий). Так наряду с традиционными и друг друга обуславливающими жизненными мирами — западным и национальным — в Японии появилась и ниша, так 335 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане сказать, системной асистемности, жестко артикулированной анархии. Экзотическое и родное друг друга проницают, создавая всеобщую среду-средоточие родной чуждости. В сердце самой культурной страны мира цветет самое безудержное варварство. Загадочное «японское сердце», японский Ребиатан — это в конечном счете анонимное тело всеобщей сообщительности, взаимопроникновения субъективного и объективного, духа и материи, машины и сознания, иллюзии и действительности. Японцы часто называют его «пространством совместного созидания знания», в котором сосуществуют и даже неразрывны материальная среда жизни, информационные технологии и духовное общение, физиология, психология и дцховный опыт. Разве не говорили буддийские наставники Японии, что «сознание Будды сливается с основанием каменных колонн»? В этом мирообразе, как уверяют знатоки японского уклада, слово и молчание, понятийное знание и мистическая интуиция существуют наравне и свободно перетекают друг в друга, хотя еще никто не объяснил, каким именно образом. И не мудрено: невозможно объяснить единство понятий, обязанных своим существованием разделению. Что же именно циркулирует в этом сверхплотном, задерживающем всякое движение пространстве множественной единичности? Нечто недостижимое в своем совершенстве, которое оказывается, подобно идеальному самоубийству Мисимы Юкио, неудачей всякий раз, когда мы пытаемся его совершить. Эта реальность — самый желанный товар для потребителя и потому бесконечно тиражируется, хотя не может осуществиться. Достаточно того, что она предъявляет себя и к себе манит. Рэбиатан требует своей жертвы: он порождает ощущение некоего психологического тупика, как говорят англичане, double- bind, ведь он утверждает совпадение противоположностей посредством их разделения. С этой трудностью японцы отчасти справляются, так сказать, лингвистическими средствами: японская речь и особенно японский текст, где утверждение и от 336 Япония. Рэбиатан. В глобализированной Японии рицание, а равно все эмоциональные оттенки смысла вынесены в конец предложения, составляются так, что окончательный ответ постоянно откладывается на потом и в конце концов становится почти неразличимым в нагромождении оговорок, уступительных конструкций и формул вежливости. Для самих японцев эта особенность их общения кажется, возможно, привлекательным примером «срединного пути», жизни без качеств — идеала учтивого поведения. Но с равным основанием можно сказать, что ситуация double-bind чревата неврозом и служит источником необычайного психического напряжения, которое так свойственно японскому характеру. Лингвистическая терапия — не более чем паллиатив. Когда, чтобы быть собой, надо не быть собой, нельзя быть ни тем, ни другим. Исход — вспышка как будто беспричинного и бесцельного насилия: «Встретишь Будду — убей Будду». Но убивать иллюзию в себе, которую так трудно отличить от иллюзии себя, надлежит опять-таки с полным сознанием. Управляемая смерть? Самая неосуществимая мечта! В Киото, в квартале Гион, еще жива последняя аутентичная школа японских гейш, т.е. «мастериц или мастеров» (грамматически показателя женского рода нет), сделавших искусством саму свою жизнь. Гейша и есть подлинный символ Японии. Хотя бы потому, что всю жизнь учится быть не-женщиной и даже проще: не-быть. Мастерство жизни состоит в полном отсутствии эгоизма. Проститутка становится как будто неотличимой от святой. Младенцем будущая «мастерица» попадает в «дом искусств» и остается в нем до старости, не имея ни семьи, ни имущества, ни даже имени — только артистический псевдоним, начертанный на изящной, по-женски миниатюрной визитной карточке (впрочем, слишком деловой, не женский способ представляться, но от него никуда не деться: гейша в конце концов только служит). В облике гейши нет ничего непроизвольного и, следовательно, вульгарного: все тот же отрешенный, словно невидящий, а точнее, упертый в себя взгляд, застывшее лицо, 337 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане напряженные позы, угловатые, как у куклы, движения. На щеках — мертвенно-белая рисовая пудра, пунцовая помада на губах и веках… Гейша — кукла, игрушка, картинка умерщвленной и даже, как можно догадаться, мученически погибшей жизни. Вот здесь была женщина... И поэтому она — зеркало мужской воли к смерти. Мертвенно-бесстрастный облик гейши навевает то, что всячески изгоняется из ее жизни: силу духа и жар чувства. Нам в очередной раз напоминают древнюю истину Востока: все на свете ценно не само по себе, а чем-то совсем иным… Я закрываю глаза и вижу, словно это было вчера, как под обрывистые звуки японской лютни — сямисэна и деревянной трещотки кукольная фигурка кружится и падает на колени в неизъяснимо-ликующей мольбе. Звучит старинная песня о весенних цветах вишни, которые опадают прежде, чем отцветут. Вечная песня о несбывшейся, но такой сладкой любви. Жизнь идет вперед катастрофами. В своем первичном фантасме, несравненно более глубоком и властном, чем любые фантазии, японцы добровольно умирают, чтобы… не-вольно жить. (Peep)Show must go on Не думал, не гадал, а спустя полгода опять на Японские острова попал. И маршрут составился отменный: Киото с его японской классикой, мегаполисный Токио, где «все есть», и снова полупровинциальный Окаяма с островом Наосима впридачу. История этого острова поучительна: лет сорок назад он стал грандиозной свалкой, получил много денег на очистку природной среды, а потом местные жители устроили здесь музеи современного искусства, привлекающие толпы туристов. Мне было дано увидеть всю Японию в ее прошлом, настоящем, а местами и будущем. Не собирался на этот раз писать заметки, а они сами ненароком составились... 338 Япония. (Peep)Show must go on Япония уникальна и неизменна. Первые впечатления в ней, как я понял теперь, обязательно проживаются в модусе дежавю. Тот же аэропорт Кансай, та же атмосфера делового спокойствия, вежливые улыбки. Когда-то кем-то начатый месячник церемонно-гладкого обхождения стал здесь всенародным и бессрочным. И когда кассир железнодорожной станции, встав из-за стола, с глубоким поклоном вручил мне билет до Киото, в душе мелькнуло желание помолить Будду, чтобы в следующей жизни родиться в Японии. Прав Кайзерлинг, заметивший: «В Японии все становятся похожими на японцев». Даже русские, добавлю от себя. Те самые русские, которые с молоком матери впитали неприятие всех жизненных правил и вечно мечтают о вольной воле... Откуда эта неоспоримая убедительность японского уклада? Из той же четкости отношений, которая предшествует и миру идей, и миру вещей. Можно поменять обстановку, но не сам горизонт своего жизненного мира. Мудрый, говорил древний даос Чжуан-цзы, «оставляет все вещи на их обычном месте». Японцы, как самые окраинные и потому, вероятно, самые усердные ученики великих мудрецов Азии, придали этой истине характер непререкаемого постулата: четкость расклада вещей, а лучше всего и сами вещи нельзя трогать, его можно только шлифовать. И вот в Японии все одержимы сохранением общего порядка, которым никто не может владеть, но каждый может совершенствовать. Вечером того же дня сижу на представлении театра гейш в киотоском квартале Гион — единственном месте в Японии, где блюдут все традиции гейшизма. Раньше здешние «искусницы » (буквальное значение слова «гейша») выступали здесь только раз в году — в день рождения императора. Теперь представления идут постоянно, и на сцену выходят мастера разных театральных жанров: ритуального танца гагаку, кукольного театра бунраку, комических пьес кёгон. Но первые номера отданы все-таки гейшам: чайная церемония и игра на старинном струн 339 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане ном инструменте сямисэн. Мне приходилось бывать на чайной церемонии прежде, в том числе в ее классическом исполнении в дзэнском монастыре, и каждый раз это действо оставляло меня довольно равнодушным. Оно казалось мне — признаюсь, отчасти под китайским влиянием — слишком манерным и одновременно наивным, вроде как дети с серьезным видом пекут из песка свои куличики. Впрочем, одна деталь японской чайной церемонии неожиданно изумила меня: вода, которой омывают руки перед церемонией, стекает в специальный колодец из камней, и ее гулкое журчанье, тающее в тонком, трепетном эхо, создает удивительный эффект звучной глубины. В этом мягком, интимном шепоте потаенной матери-природы мне почудился гениально найденный образ мистической глубины сознания: уходя вовнутрь, в неведомое средоточие нашего бытия, он говорит о беспредельном в нас; переливаясь и плывя, он свидетельствует о границе несходных миров, вездесущей, но вечно ускользающей и притом все предваряющей истине. Этот образ чистого подобия предшествует всему сущему. Такова же природа «нерожденного сердца Будды». Прикасаясь к ней, мы внимаем бездне отсутствующего, «слушаем и не слышим» (Лао-цзы), видим с закрытыми глазами, сознаем... несознаваемое. Отсюда же сложившееся в Китае понимание музыки как «замирающего звука»12. Мы привыкли думать, что звуки «рождаются», «прихо 12 Хочу напомнить, что Китай и Япония принадлежат к совсем разным типам цивилизаций. Китай – цивилизация «распредмечивающая», открывающая вещи виртуальному простору самопревращения. Японская цивилизация – «опредмечивающая», приписывающая символическим типам предметный и практический смысл, фиксирующая порядок жизни в ее материальных формах. Если в Китае сущностью живописи считали «одну черту», то японские художники буквально рисовали картины из одной линии. Идея иллюзорности физического мира подтолкнула японских мастеров ландшафтного дизайна изображать водную стихию в виде разграбленного песка или, наоборот, разрушать эффект иллюзии живой природы, высаживая в саду высохшие деревья (что было, впрочем, запрещено законом, ибо ломало идеологические установки японского мировидения). В области боевых искусств японцы тоже не усвоили символического измерения китайской терминологии, переводя ее в план бытовой психологии и спортивной борьбы. Буддизм с его идеей неразличения «пустоты» и «формы» воспитал в японцах вкус к волевому и даже исступленно-насильственному действию, совершенно чуждый идеалу «недеяния» в китайской духовности. 340 Япония. (Peep)Show must go on дят», а на Востоке, напротив, звуки, как все образы, призваны раствориться в тени, эхе бытия и обрести истинное звучание в... безмолвии. На этот раз демонстрировавшая приготовление чая пожилая гейша поразила меня своими движениями — одновременно безупречно точными и совершенно непринужденными. На ее лице застыла смиренно-сдержанная, но неподдельно радостная улыбка. В движениях гейши не было той нарочитой медлительности, которой часто грешит новодельная китайская версия этого занятия: прием, легко приковывающий внимание зрителей, но, по сути, дешевый. Мне показалось тогда, что я воочию увидел восточный идеал «срединности и согласия», когда, прямо по Гераклиту, гармония внешних форм указывает на внутреннюю, несравненно более могучую центрированность духа. Здесь вся тайна Востока: преображение внешней, бренной жизни в мощь ее вселенской гармонии — источника бездонной душевной радости. Так радовался (согласно одному комментатору) бык из притчи Чжуан-цзы, который под ножом повара, искушенного в Великом Пути, без физического контакта рассеивался в музыке мироздания, «как ком земли сливается с землей». Что есть в Китае, то видно в Японии. И хотя, как я выяснил, сами японцы имеют весьма смутное представление о «срединности в согласии» (или не хотят говорить о своем заветном, что тоже возможно), не знать чего-то еще не значит не иметь этого. Без знания живется даже лучше. Очень хорошо видно здесь и коренное отличие Востока от Запада. Если западные религии настаивают на полной трансцендентности Бога земному миру, то восточные традиции стоят на постулате саморазвития жизни, которое ведет, впрочем, не к плоскому, сильно смахивающему на модернистское суперменство «человекобожию», по незнанию или умышленно приписываемому Востоку западными миссионерами, а к полному преодолению себя, к собственному инобытию, смерти-как-жизни. На этом пути легко забрести в парадоксы 341 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане и объявить, как даосский патриарх Лао-цзы или вполне канонический конфуцианец Мэн-цзы, что соблюдение условностей мирской морали не обязательно морально. Но ведь на этом положении стоит всякая действенная нравственность. Здесь могут быть даже свои конфузы и провалы, как это случилось в годы мировой войны с японским дзэн-буддизмом, провозгласившим, что «меч убивающий есть меч, дарующий жизнь». Но в последнем случае речь идет как раз о забвении целостного и, следовательно, нравственного взгляда на мир. Вернемся к срединности. Это слово стало самоназванием Китая и основанием его бессмертной мудрости. Японцы в прошлом тоже примеривали его на себя, да и сегодня убеждены, что являются истинными восприемниками Срединной державы. Странное это понятие: срединность. Оно указывает на что-то, находящееся в центре и одновременно посреди чего-то, всегда внутри и, как вездесущая среда, всегда снаружи. Срединность — это не идея, не факт, не субстанция, не сущность. Она ускользает от самой себя, рассекает всякое существование надвое, вмещает в себя свое инобытие. Невозможно отрицать, что японцы обладают чрезвычайно развитым чувством «холода ничто», близости смерти. Тема важная, и надо бы по пунктам перечислить основные характеристики срединности, решающим образом повлиявшие на японское миросознание: 1. Срединность — принцип, условие и среда коммуникации, безусловной сообщительности, которая важнее отдельных вещей. Японцы преданы утопии совершенно беспрепятственного общения, свершающегося одновременно во всех измерениях жизни — интеллектуальном, эмоциональном, физическом. Даже автомобили на японских заводах собираются путем единовременного контакта сразу нескольких сборочных линий (точнее, кругов). Современная японская литература, замешанная на декадентском индивидуализме, есть не более, чем закономерный, но бессильный бунт интеллектуала против бремени всепроницающей коммуникативности. 342 Япония. (Peep)Show must go on 2. Срединность утверждает равноценность целого и части в чистой сообщительности, и это означает, что в ней и то, и другое устраняют себя: часть предстает бесконечно малым нюансом, а целое — вечноотсутствующим, неопределимым всеединством. То и другое — две главные грани японского понимания реальности как пустоты. Ни в чем японский гений не выразил себя так полно и ярко, как в умении придать как бы случайному и фрагментарному явлению, спонтанному промельку жизни весомость и осмысленность целого. Поиск этой недостижимой перспективы и сопутствующее ему парадоксальное соседство маниакальной одержимости и покоя очень убедительно засвидетельствован знаменитым «садом пятнадцати камней» в Киото, но он пронизывает всю японскую традицию. 3. В свете срединности все образы предстают призрачными, фантомными, причем чем более реалистичными и правдивыми они кажутся, тем убедительнее удостоверяют они свою фантомную природу. Реальность как маска? Для европейца, пожалуй, трагический парадокс и апофеоз лицемерия, а для японца — смысл его жизни и притом, замечу, отлично соответствующий природе информационной цивилизации и современного «виртуального » капитализма. Понятно, что у Японии нет за душой никаких идей. Японская «идея» чисто вещественна, слита с физической данностью Японии, запечатлена в необозримой россыпи экспрессивных, но подчеркнуто натуралистических образов; натуралистических именно потому, что они наделяются статусом маски, пустотной тени, чья материальность утончена до ускользающего нюанса. Самая питательная среда для современного капиталистического гламура, который в японских условиях, впрочем, часто приобретает гротескный и даже зловещий оттенок. Это ищет выхода на поверхность жизни нерожденная, обреченная быть выкидышем, японская идея. Куда приятнее и солиднее говорить о «японском сердце». Идея же может быть только силой слепого сопротивления столь же темной стихии вещественности, что и удостоверяет все написанное и сня 343 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане тое в кино японцами от Куросавы и Мисимы до обоих Мураками и нынешнего вала японского порно. Слепой мастер фехтования не случайно стал одним из самых любимых телегероев Японии. Точно так же современное авангардистское искусство, на которое так горазды японцы, являет собой антиобъект, отмечающий только границы пространства и времени — единственный нерастворимый элемент опыта в мире, ставшем абсолютной вещностью. Несомненно, японцы находят удовольствие в «окольных» способах самовыражения. Для них «дикая природа» есть знак (маска) высшей искусности, родное должно выглядеть экзотичным, мир роботов органично входит в человеческую жизнь. Как действует такое сцепление? Ответ мне подсказали японские театральные представления. Ведь это факт, что религиозные культы в Японии (как, впрочем, и во всей Восточной Азии) непременно включают в себя театральные зрелища и даже неотделимы от них. В этом священном театре сюжет является, как тело для духа, лишь необходимой оболочкой для сущности игры и представления, самой по себе непредставимой. Здесь представление оправдывается невыразимостью реального и потому устраняет самое себя, тем самым… себя утверждая. Чем более оно нереально, тем оно реальнее и наоборот. И это его самоустранение/ самоутверждение есть прообраз упомянутого выше самопретворения жизни в беспредельную гармонию бытия. Наилучшим образом этому столь же невозможному, сколь и неотменяемому представлению соответствует театр кукол, каковые, наряду с масками, наделяются на Востоке наибольшей сакральной силой. Кукла — это и тень человека, и его стилизованный образ, рождающийся из усилия самотипизации, претворения себя в родовую полноту бытия. Она, наконец, совершенно естественно сочетает в своей пустотности духовное и физическое измерения мира. Удивительно ли, что кукла в Японии часто оказывается не только важнее, но и жизненнее реальных актеров? В пьесах бунраку — быть может, самого искусного кукольного представления 344 Япония. (Peep)Show must go on в мире — кукла живет самостоятельной жизнью и даже как бы рвется из рук кукловодов, которые не скрывают себя (зачем скрываться, когда зрителям предъявляется нереально реальное и реально нереальное?), но спрятаны, убраны в бесформенные одеяния и безликие маски. Японское мировидение — в своем роде очень цельная и устойчивая структура, пережившая все перипетии японской истории и обретшая новое дыхание в гламурно-призрачно-гибридной глобальности современного капитализма. В этой новой жизни японцы могут позволить угрюмым самураям и слепым фехтовальщикам быть рядом, не готовя себе участь камикадзе. Они гордятся своими послевоенными достижениями, своей новообретенной свободой и готовы по этой причине простить Америке бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. А писателибунтари или писатели-охранители… пусть пишут. Соседство тотальной коммерции и неразменной инаковости необъяснимо никакой методологией, никакими концепциями. Оно просто есть и властно направляет жизнь по ее непредсказуемому руслу. Но у него есть, конечно, почтенные прецеденты. Мудрецу на Востоке полагалось хранить безмятежный покой в гуще мирского бытия. Фантазм — вот сила, которая возвращает в жизнь то, что каждый момент теряется в ней. Фантазм и есть имя того представления, которое уже тысячу лет играется в Японии и питает совершенно не-представимую истину японской общительности — до предела об-ходительной. Зритель в этом представлении смотрит вовнутрь, созерцает отсутствующее, смотрит тайно, в сущности — подглядывает. «В Японии ничего изменить нельзя, но сменить людей в правительстве нужно», — говорили мне решительно все японцы, которых я спрашивал о последних политических событиях в их стране. Может, в этом и состоит смысл политики в таком безупречно — до безнадежности безупречно — самоорганизованном обществе, как японское. Японские премьеры будут приходить и уходить. Фантазм Японии останется навсегда. 345 ЮГО-ВОСТОЧНАЯ АЗИЯ Один день в Ханое Никогда не был во Вьетнаме, и на сей раз, изменив свой обычный маршрут, лечу в Москву через Ханой. В моем распоряжении только один день, я не говорю по-вьетнамски, но гид и автомобиль должны помочь мне в решении моей сверхзадачи: уяснить для себя своеобразие Вьетнама, а желательно и его величие. Я обречен на впечатления дилетанта, но все-таки дилетанта кое-чем экипированного: во вьетнамскую чайную я еду со своим китайским самоваром. Самовар оказался уместен и даже небесполезен. В Ханое все вокруг напоминает о Китае. Вьетнамцы, может быть, незаметно для себя давно усвоили азы китайской культуры от календаря и имен до религии и художественных стилей. С удивлением замечаю, что во многих словах угадывается их китайское звучание, так что при желании язык вьетов можно счесть диалектом китайского. Как обычно бывает на периферии, веяния древности порой чувствуются здесь даже явственнее, чем в самом Китае. Спрашиваю, как сказать по-вьетнамски «спасибо », и узнаю, что это слово в иероглифической записи означало бы буквально «тронут вашей милостью». Отличный образец вежливости в древнекитайском вкусе, какой и в самом Китае уже не встретишь. И несмотря на все это — два тысячелетия непрерывной, упорной борьбы с тем же Китаем за свою самостоятельность. И сегодня нормальные, партнерские отношения Вьетнама с Китаем не устраняют ни известного недоверия между сторонами, ни тлеющих территориальных конфликтов. Как знаком нам этот «семейный старый спор» народов-соседей! 346 Юго-Восточная Азия. Один день в Ханое Современная постмодернистская социология учит, что никаких объективных критериев идентичности не существует, и разговоры про нее — сплошное надувательство, то бишь политические игры. Но разум не может примириться с бессмыслицей существования, которую сам же себе прописал. В мире циничного произвола, который зовется политикой, он упорно ищет для себя родной, уютный уголок. Увы, разобраться с вьетнамской идентичностью оказывается нелегким делом. «Весь Китай», конечно, мало похож на Вьетнам. А вот Южный Китай отделить от Вьетнама уже совсем не просто, и сами вьетнамцы, как я убедился, заглянув в книжный магазин, причисляют южно-китайские культуры древности к вьетской цивилизации. А есть еще разборки между титульной нацией и нацменьшинствами внутри самого Вьетнама, а также между Вьетнамом и его западными соседями, втянутыми в орбиту его влияния. Каждая встреча с вьетнамской стариной безжалостно сталкивала меня и с головоломкой народного самоопределения. Вот изящная миниатюрная пагода на одном столбе, как избушка на курьей ножке: местный царь построил ее в благодарность Будде, от которого царица зачала во сне. Легенда привозная, известная по всей Восточной Азии, и притом по-своему двусмысленная: освящает власть династии, но принижает, даже оскорбляет царя как мужчину. Вот «Храм литературы», прославляющий конфуцианскую ученость: новодельные, для туристов выставленные статуи Конфуция и его учеников, а рядом выстроились, как воины на параде, ряды старинных каменных стел, испещренных иероглифами. Иероглифическая надпись на боковых воротах возвещает в чисто китайском духе: «Первый на экзамене будет славен по всей Поднебесной». На продаваемых тут же туристических открытках запечатлены храмы в китайском стиле и с китайскими богами. Я долго допытывался у моего гида господина Дуена (по-китайски Дун), как все это совмещается с вьетнамской самобытностью? По-моему, он все никак не мог уразуметь, чего я хочу 347 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане от него, и в конце концов указал на латинскую письменность как бесспорный признак вьетнамский специфики. Слов нет, все соседи Китая в конце концов создали свою письменность в виде азбуки, что создало мощные препятствия для их полной китаизации. Но Вьетнам-то в этом отношении как раз не типичен: в прошлом вьеты пользовались исключительно иероглификой, латиница же вошла в обиход только с 20 века. Пришлось искать ответ на свои вопросы самому. И его подсказало уже самое первое впечатление о Вьетнаме. При въезде в Ханой мы очутились среди совсем новых и еще строящихся странных особняков: узкие и высокие, в четыре-пять этажей, с балкончиками, мансардами и балюстрадами, башенками и высокими шатровыми крышами католических церквей (гид сказал мне, что встречаются даже православные луковицы), опутанные разноцветной иллюминацией, словно игровые залы. Это были дома новых богачей — весьма скромные по меркам Запада или даже Тайваня, но являющие образ свободной, даже фривольной мечты. Такую сказочную эклектику мне доводилось видеть только в американском постмодерне, обслуживающем вкусы тех же нуворишей. Ничего подобного не увидишь ни в Китае, ни тем более в Японии, где архитектурные фантазии в стиле «замка фата-морганы» зарезервированы для заведений сомнительного свойства. Мне же, москвичу, все это напомнило архитектурные изыски дачных поселков ближнего Подмосковья — архитектуру не быта, а фантазии, не порядка, а шалости и каприза, не тяжести земного быта, а легкости небесного парения. Дача — тень жизни и теневая жизнь: призрачная, неуловимая, мимолетная, но кто скажет, что несущественная? Можно устранить вещь, но невозможно убрать тень. Эта бесполезная пустышка, пожалуй, превосходит прочностью гранит и мрамор. Да пусть исчезнет хоть весь мир, тень мира останется. Не получилось ли уже в силу железных законов геополитики так, что Вьетнам всю свою историю жил «на даче» великих цивилизаций? Сначала в течение многих веков на даче китайской, 348 Юго-Восточная Азия. Один день в Ханое потом в тени Франции, потом России-СССР, а теперь все больше Америки: не припомню страны, где бы так любовно относились к зелененьким. Притом дачник смотрит свысока на городских. Он тешит себя мыслью о том, что у него больше свободы и жить ему спокойнее и веселее. Зная историю Вьетнама, я, кажется, подсознательно ожидал от его жителей закоренелой воинственности, но был поражен ненарочитой расслабленностью ханойцев. Они показались мне людьми, уютно расположившимися в тени чужой и даже собственной, хотя бы и только региональной, славы. Взглянуть хотя бы на главную площадь страны, она же центральная площадь Ханоя: на пустынном, заросшей травой поле — хотя завтра играй в футбол — мавзолей Хо Ши Мина выставил свои кости-колонны стоящему напротив зданию парламента, больше похожему на областной оперный театр. Может быть, мой гид был в таком недоумении от моих вопросов о его вьетнамской самобытности потому, что неуследимая глубина теневого существования дает вьетнамцам отличную возможность заявлять о своей непохожести на других, не задумываясь о существе этой непохожести? Идентичность крепка, пока не видна, пока скрывается в тени. Более того, такая затененная идентичность не только не мешает, но даже требует быть открытым миру. В ханойцах меня поразила редкая для древних азиатских народов восприимчивость к Западу. В магазинчиках старого города несколько раз натыкался я на молодых людей, неплохо изъяснявшихся — именно изъяснявшихся, а не произносивших несколько заученных слов — и на английском, и на французском, а нередко еще и на китайском. Архитектурный облик Ханоя до сих пор определяет французский колониальный стиль. Низкие, обычно в два этажа правительственные учреждения, неизменно выкрашенные в желтый цвет, с красными транспарантами и вывесками, но чисто дачными «архитектурными излишествами» похожи на загородные особняки губернаторов-иностранцев. Группы крестьян 349 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане в остроконечных бамбуковых шляпах кое-где сидели перед их воротами в виде классической композиции «земство обедает». Дальше тени стали ложиться гуще. Дорогой (по местным понятиям) ресторан, куда я зашел пообедать, был устроен в бывшей резиденции какого-то француза, где под европейскими абажурами висели китайские пейзажи, а на полу стояли огромные китайские вазы. И европейское, и китайское было безвкусной и никому непонятной стариной. Не Франция и не Китай, но бессмысленная, уже нерастворимая во времени окаменелость того и другого. И такой же окаменелостью смотрелась вьетнамская действительность: несвежие скатерти на столах, вытертые кресла и кое-как одетые, на деревенских парней смахивающие официанты. Старый торговый посад Ханоя сохранился целиком и теперь превращен в торжище для туристов. Густой сеткой улиц он разбит по-парижски на треугольные кварталы, а торговля в нем все еще сохраняет верность местному цеховому корпоративизму: на одних улицах торгуют только продуктами, на других — одеждой, скобяными изделиями, утварью, игрушками, новогодними украшениями и т.д. Здесь тени чужого и собственного прошлого наглядно демонстрируют свою неуязвимость для обжигающих кислот модернизации. Только здесь впервые во всей Восточной Азии я увидел на обветшавших зданиях настоящие руины жизни: заколоченные окна, завалившиеся балюстрады, кособокие, уже приготовившиеся рухнуть балконы. Совсем не похоже ни на Японию, где старина бережно мумифицируется, ни на Китай, где она по умолчанию присутствует в стихии повседневности. Руины — вещь двусмысленная: свидетельство в равной мере эфемерности жизни и ее неуничтожимости. Пустые глазницы окон, торчащие прутья-руки сломанных оград, камни старой мостовой словно кричат вслед прохожим: «Мы еще можем! Мы еще мо...». Из обшарпанной стены проступают багровые, как спекшаяся кровь, иероглифы: 350 Юго-Восточная Азия. Один день в Ханое РЕСТОРАН ВЕЛИКИЙ ИСТОК Рядом — отблески заморской жизни (в оригинальном написании): BUY HERE FOR MANY YEAR ICI ON PARLE FRANCAIS Восприимчивость вьетнамцев к западным штучкам порой зашкаливает за все мыслимые границы. В модном баре под рок-н-ролл демонстрируются кадры нацистской кинохроники и боевых учений американских ВВС. Андерграунд, однако. Вечером отправляюсь в театр водяных кукол — еще один культурный реликт, уцелевший в тени великих цивилизаций. Тысячу лет тому назад такой театр существовал и в Китае, но давно уже там исчез, не выдержав конкуренции с более изощренными или, напротив, технически более простыми видами театральных представлений. Кстати сказать, театр кукол (в основном перчаточных) до сих пор популярен в Юго-Восточном Китае и особенно на Тайване, где кукольные спектакли — важная часть народных праздников и обрядов изгнания злых духов. Куклы здесь всегда стояли в одном ряду со статуями богов: те и другие делались одними и теми же мастерами и по единым иконографическим канонам. Более того, кукольное представление сплошь и рядом наделялось даже большей магической силой, чем спектакль живых актеров. Не потому ли, что в кукле особенно наглядно проявляется начало типизации образов, доходящее до гротеска, откровенной карикатурности? А ведь подобная типизация как раз и была наилучшим выражением порождающей силы жизни — Великой Метаморфозы бытия. Что же удивляться в таком случае, что в Китае, как и в Европе, жизнь уподобляли театру, но в отличие от Европы — театру кукольному? Стало быть, люди делятся на кукол и кукловодов. Последние — вовсе не злодеи, а напротив, добрые и мудрые, потому что они умеют держать в узде свое сердце. Ибо только тот, кто может быть господином себя, способен быть господином других. А это означает, что в Восточной Азии 351 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане душой представления было не «самовыражение» и даже не зрелищность как таковая. Да и само происхождение театра в Китае связывали с куклой — скульптурой красивой женщины, которую один древний полководец коварно послал в дар своему противнику, и тот в нее влюбился. Театр в китайской (как, полагаю, и во вьетнамской) традиции — дар не богов, а людей, и притом дар сомнительный, пробуждающий сильные чувства, одновременно приятные и опасные. Нынешние кукольные спектакли в Ханое подверглись, что называется, художественной и идеологической «обработке»: из них исключены религиозные сюжеты, модернизировано музыкальное сопровождение. К счастью, эти новшества не затрагивают существа представления, каковым является сама игра, органично соединяющая спектакль и ритуал. Зрителю представлена череда не связанных между собой сцен, лишенных драматического элемента и даже сюжета. Все сводится к чистой явленности жизни, праздничной атмосфере спектакля, выраженной в громких звуках и ярких красках. В музыкальном сопровождении доминируют барабан и гонг — эти прародители всякого музыкального звучания, потому что они рождают «чистый», самодостаточный звук — звуковой образ чистой, безусловной игры. Игры, которая даже не предполагает присутствия зрителей: представления, давались для «увеселения богов», ибо игра как интенсивно проживаемая жизнь была подлинным вестником вечности и связывала мир живых и мир мертвых. Восточный театр — это дар людей богам или, можно сказать, божественной глубине человеческого сердца. Для тех, кто еще не понял, объявляю секрет восточной мудрости: «сидишь, как сидишь; стоишь, как стоишь; идешь, как идешь». Это истина «таковости», бытийственности бытия, открывающая бездонную глубину Другого в ряду подобий, но и присутствие возвышенных качеств существования в обыденном и безыскусном. Таков же кукольный театр на воде — не дублирующий жизнь, как театр реалистический, и не сжигающий действительность, как театр нигилистиче 352 Юго-Восточная Азия. Бангкок, Крайний Восток ски-авангардистский, но, скорее, хранящий в себе, как вода, иллюзорное отражение собственной иллюзорности. Ничего страшного: в алгебре жизненной премудрости иллюзия иллюзии таинственно удостоверяет полную реальность происходящего. Бангкок, Крайний Восток Таиланд занимает в моем образе мира особенное и в своем роде примечательное место. Это какой-то самый матерый, предельный Восток, Восток восточнее даже Японии, но при всей его отдаленности очень модерновый и странно-близкий. Впрочем, легко видеть почему. Чего хочет современный европеец, живущий, как выразился один американский профессор, в «плоском», пошло-понятном мире, но утративший чувство истинности своего существования? Он хочет дойти до самого острого и крайнего опыта, узнать свои пределы и побыть хоть на миг самим собой. Для этого дела лучше всего подходит как раз самый дальний, самый экзотический Восток. Но открывать «новые горизонты» в жизни европеец хочет в безопасности и комфорте, иначе он просто перестанет быть тем, что он есть: человеком цивилизации. Экзотика для него и есть такое безопасное щекотание нервов. Его глобальный мир и пресловутый «диалог культур» представляют собой, в сущности, паноптикум в его исконном смысле среды все-видения, выставленности на всеобщее обозрение разных образов человека. Тому, кто отстранен от мира, все вокруг видится экзотично-отстраненным. И поэтому все в мире может быть предметом обмена, товаром на мировом рынке культурных брендов. Вот здесь тайцы и нащупали свою нишу на всемирном празднике жизни, раскрутили свою экзотику и очутились — может быть, неожиданно для себя — в самом центре мирового социума. Назад отыграть уже невозможно. И как бы ни расписывали передовые тайские журналисты трудности борьбы за демократию в их стране, сколько бы ни рассказывали местные проститутки про свои мечты о про 353 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане стом женском счастье, их рассказы отскакивают от сознания иностранного туриста, как горох от стены. Зато индустрия искусно имитируемой вседозволенности кормит полстраны. И этот факт перевесит все доводы моралистов. С первого же приезда в Бангкок меня заинтересовали три сюжета в жизни тайской столицы: буддийская скульптура, местный чайнатаун, или «китайский квартал», и ночная жизнь — куда ж от нее в Таиланде? У меня даже сложился собственный прогулочный маршрут, удобно связывающий все три темы в один клубок. Я и сейчас с удовольствием прохаживаюсь по нему в воображении. Мой путь начинается у храма Трай Мит ват недалеко от железнодорожного вокзала. В последний свой визит я обнаружил, что его основательно перестроили. В нем появилось новое мраморное здание, а знаменитая золотая статуя Будды, вроде бы случайно обнаруженная полвека назад, когда с нее осыпалась штукатурка, теперь перенесена в новый большой зал. Но я люблю смотреть на маленькие статуи Будды и святых подвижников, смиренно выстроившихся у входа в старых храм. От их традиционного аскетического стиля, игнорирующего пластику и тяжесть физической плоти, веет запредельным покоем. Наложенные на черное металлическое тело рубища из сусального золота сходят мелкими клочками словно ссохшаяся кожа, создавая впечатление предельной обнаженности, почти вывернутости плоти наизнанку. Все правильно: святой обретает в просветленности новую жизнь, «как змея сбрасывает старую кожу». Нет более убедительной приметы святости, чем исход в мир голого, беззащитного, терзаемого грубой материальностью тела. Тела, которое уже не имеет в этом мире места и звания, а живо духом единым. В соседних храмах, уже на окраине чайнатауна, диапазон скульптурных образов святости существенно раздвигается. Под сенью раскидистого дерева стоит грубое каменное изваяние с лицом, едва выступающим из шершавой поверхности камня. А в нескольких шагах от него вас встречает пронзительный взгляд 354 Юго-Восточная Азия. Бангкок, Крайний Восток восковой фигуры святого монаха, с фотографической точностью воспроизводящей облик прототипа вплоть до роговых очков и цвета ногтей на руках. Такой китчевый натурализм здесь, кажется, в новинку, но он удачно восполняет отсутствующее звено иконографической традиции. Теперь благочестивые тайцы имеют для поклонения образы трех типов блаженства: первобытная святость, растворенная в природе (фольклорная стихия), смело типизированный, символический по сути образ, представляющий усилие аскезы, и, наконец, образ предельно очеловеченный, знаменующий, надо думать, возвращение святости в человеческий мир (модерн). Круг духовного подвига замкнулся, связав воедино природное, человеческое и божественное. Дальше мой маршрут уводит меня в чрево чайнатауна. В длинной и узкой, как кишка, улочке кишит народ. Повсюду, как полагается в китайской среде, кипит торговля. Нигде в мире не увидишь такой скученности и такой живой спаянности материальной среды и людской стихии, камня и плоти, транспорта и пешеходов. Автомобили тихо плывут сквозь толпу, старенькие автобусы не имеют дверей, и можно запросто в них вскочить или спрыгнуть с них в любой момент. Старушки, разлегшись в шезлонгах на тротуаре, поглаживают своих облезлых псов. Стереотипных примет китайского быта — ярко раскрашенных храмов с драконами и резными колоннами, аляповатой псевдокитайской мебели, всяческих китайских эмблем и бравурных надписей — здесь даже больше, чем в самом Китае, что и понятно: эмигранты, тем более китайские, чувствуют себя даже в большей степени китайцами, чем жители их исторической родины. Еще одна обязательная принадлежность чайнатауна — высокие, в три яруса, покрытые блестящим красным лаком ворота, обозначающие вход в китайский мир. Сооружение тоже чисто символическое: стоит на островке посреди площади и по прямому своему назначению использовано быть не может. Одним словом, заграничный китайский квартал — склад китайщины, Китай предельно концентрированный и одновременно 355 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане выставленный на продажу, отсвечивающий фосфорическим блеском насквозь коммерциализированного быта. И не важно, что в Таиланде китайские переселенцы живут в общем-то в доброжелательной среде и потому легко смешиваются с местным населением. От знаков своей принадлежности к Срединному государству они все равно не откажутся: так удобнее и жить, и торговать, а превыше всего — жить как торговать. Еще полчаса ходьбы от чайнатауна — и вы на улице Силом, одном из главных развлекательно-коммерческих районов Бангкока. Здесь расположены два переулочка, привлекающие толпы туристов со всего мира. Это центр ночной жизни Бангкока: четыре ряда баров с диско, выпивкой и эротическими шоу. В барах, понятное дело, откровенно торгуют интимными услугами. А посреди переулочков, прямо перед дверями баров, бойко торгуют дешевой бижутерией и всякой ширпотребной мелочью. Сочетание, возможно, необычное для человека с Запада, но в своем роде совершенно естественное. Разве проституция не есть вершина коммерции, когда предметом обмена становится обман в его самом чистом виде пустоты и симуляции: пустоты желания и симуляции любви? Неподалеку в буддийском храме, сложенном из разноцветных и искрящихся, как горы бижутерии на ночном рынке, кирпичей и черепицы, монотонно стучит колокол, словно отмеряя разлитое вокруг плоское,чисто земное и количественное время оборота капитала. Вот она, заветная, ибо запретная, цель европейского туриста в Таиланде. Красный и потный от жары, с отвислым животом и деланно равнодушной миной он ходит, продираясь через толпу торговцев, из бара в бар в тайной надежде пережить миг полной раскрепощенности. Пустая, нелепая затея! Разве свободу можно купить? За свои доллары и евро приезжие любители клубнички получают что угодно: грубый флирт, равнодушное согласие, проплаченные «услуги», а впридачу и женские жалобы на жизнь, но только не то, что ищут. Конечно, в проституции нет ничего собственно восточного и тем более тайского. Но почему тогда 356 Юго-Восточная Азия. Бангкок, Крайний Восток именно Таиланд? Кажется, здесь есть тайна или, скорее, великая ирония, ускользающие как от европейцев, так и от местных жителей. Возможно, все дело в том, что тайцы, не знающие комплексов, прививаемых усложненными цивилизациями вроде европейской или дальневосточной (те же корейцы, японцы и даже тайваньцы пасутся здесь с не меньшим азартом), просто любят услужить иностранным гостям. Это ведь тоже Восток, чисто восточная любезность, только до предела утрированная. И надо помнить, что она имеет свой строго соблюдаемый этикет. В этой универсальной, но культивированной и, конечно, насквозь пропитанной духом коммерции услужливости нет ни грана развращенности или, напротив, дикарского простодушия, которых ищут в Таиланде иноземные искатели приключений. Хорошо, что визитеры-эротоманы и аборигены не понимают друг друга. В противном случае от туристического бума в Таиланде быстро остались бы одни воспоминания. Между тем любезность без границ — этот подлинный апофеоз восточного уклада — захватывает и интимные переживания, сливается с простейшим самоощущением жизни. И в результате вместо головокружительного погружения в пучины разврата любителям острых ощущений достается в обществе тайских, китайских и прочих азиатских женщин только дрожание (ки)тайской плоти — нечто как нельзя более элементарное, банальное, зоологически- тупое. Но не в этом ли смаковании чувственной жизни с его «мещанским болотом» коммерциализированной любезности сокрыт главный секрет Востока, который так пугает европейцев и побуждает их вот уже два века твердить что-то невнятное про «желтую опасность», каковая состоит, собственно, в какой-то неисправимой «бездуховности» Востока? «Бездуховностью» же в данном случае оказывается совпадение здорового самочувствия жизни и человеческой социальности; которое исключает всякий жизненный драматизм, всякий трагизм судьбы. Чревата, ох чревата для европейцев их зачарованность церемонной свободой Востока. 357 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане Недержание паузы. Заметки о современном Вьетнаме и древней Камбодже Сайгонская амнезия В Хошимин, бывший Сайгон, я ехал с настроением. Я всегда так еду в незнакомую страну: предварительно что-нибудь о ней читаю, определяю или, лучше сказать, воображаю себе коллизии ее истории, настраиваюсь на какую-то эмоциональную волну, а потом предоставляю моим догадкам сталкиваться с действительностью. Так интереснее ездить, да и результат частенько получается неожиданный — как в хорошо закрученной пьесе. Опять-таки недурное лекарство от скуки современной туриндустрии. Одним словом, путешествие должно быть не просто приключением, но еще и экспериментом и даже — почему бы нет? — в своем роде творческим конфликтом. Во Вьетнаме меня, китаиста, больше всего заинтересовало место этой страны в отношениях между центром и периферией Восточноазиатского ареала. Вообще говоря, надо различать два основных типа цивилизаций: континентальный, или имперский, и локальный, тяготеющий к форме национального государства. Первый тип ищет опору в символизме культуры и укоренен в малопонятной современному человеку мистической глубине сознания. Второй тип устанавливает предметность опыта (следовательно, идентичность) и руководствуется тождеством понятий и вещей. Символическое миропонимание империи рыхло и неустойчиво. В ее центре периодически случаются социальные взрывы, и осколки имперского порядка разлетаются в стороны, оседая на окраинах имперского мира и порождая химерические государства, в которых имперское величие смешивается с племенной, а в последние столетия уже и протонациональной культурной почвой. Под стать этим политическим химерам и тип периферийного правителя — человека столь же простого, сколь и тщеславного, вечно желающего быть 358 Заметки о современном Вьетнаме и древней Камбодже большим ройялистом, чем сам король. Со временем имперское и локальное отходят все дальше друг от друга, все больше радикализируются и друг с другом конфликтуют. В отдельных случаях, как было в Японии, — образце крайнего локализма — происходит инверсия имперства и локальности, и тогда верх берет национально-консервативная идеология в имперской оболочке. Японцы и сегодня убеждены, что понимют исконно китайский ритуал лучше самих китайцев, хотя безбожно путают сущность ритуального действия с дисциплиной и церемонностью. И, конечно, японский апофеоз искусственности жизни, этот едва ли не единственный в мире жизнеспособный триумф собственно человеческой воли, достигается ценой самого безжалостного внутреннего насилия. Вьетнам являет ситуацию более запутанную, промежуточную и к тому же сильно усложненную французским колониальным владычеством. Упорное сопротивление всему китайскому, заставившее веьетнамцев даже отказаться от иероглифов ради латиницы, как и сильнейшее давление тех же французов не помешали появлению во Вьетнаме конфуцианского социума и конфуциански окрашенного национализма. Вспомнить хотя бы южновьетнамского диктатора Нго Дин Дьема — ревностного католика по вере и несгибаемого конфуцианца по характеру, уже в начале 60-х годов запретившего танцы и даже любовные песенки. Тем не менее, в Восточной Азии консервативный национализм в борьбе с национализмом революционным (в высшей своей фазе переходящим в квазиимперский коммунизм) повсюду потерпел поражение. Причина очевидна: невозможно влить молодое националистическое вино в старые мехи ритуальной культуры (этот урок, думаю, ожидает и наших консервативных фантазеров от национализма). Модернизация во Вьетнаме, как и в Китае и на сопредельных с ним территориях, принесла победу «народному» началу, сумевшему развиться из общинного, цехового и просто разбойничьего коммунализма до национально-коммунистического движения. 359 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане Но победа коммунизма оказалась Пирровой: вытесненный ритуально- иерархический принцип очень скоро вернулся в новом обличье. Симбиоз властной иерархии и бытовой коммунальности теперь возродился в рамках глобального медиа-капитализма. Империя вновь осеняет собой повседневность, оставаясь для нее невидимой. Чего не сделали американские бомбы, без шума и пыли сделал американский доллар. И теперь американские ветераны вьетнамской войны — желанные гости для сайгонского обывателя, судя по объявлениям на дверях местных кафе и гостиниц. Я ехал во Вьетнам, ожидая увидеть страшные шрамы его истории Какие жестокие и долгие войны, сколько пролито крови! Но прошлое оказалось только декорацией для вездесущего торжища, которое, казалось, слилось с самой жизнью. Декорацией стал и пока не отмененный коммунизм: улицы вьетнамских городов еще завешаны красными флагами, мелькают плакаты в стиле соцреализма, портреты Хо Ши Мина и вездесущего комманданте Че, но в жизни людей уже ничего не напоминает о власти партии и строительстве социализма. Поразительно, но видеть в собственном смысле слова во Вьетнаме нечего. Хошимин — город еще более безликий, чем японские или китайские мегаполисы, доступный обозрению разве что в масштабе одной улочки с ее уютной атмосферой соседского общежития. Вместо ожидаемого урбанистического пейзажа я увидел половодье жизни, обрамленное кружевами человеческого быта подобно тому, как водная ширь Меконга в этих местах растекается кривыми рукавами и протоками его гигантской дельты. Улицы города заполнены текущим с неизменной скоростью — километров 30 в час — потоком транспорта; вокруг рынков и лотков с провизией бурлит толпа. Попав в этот кипящий котел, понимаешь, что такое коммуникация на Востоке: общаешься всегда «с упреждением», с поправкой на движение тел, не задумываясь о том, кто есть кто в актуальном состоянии. Не коммуникация, а метакоммуникация по Луману: ожидание 360 Заметки о современном Вьетнаме и древней Камбодже по поводу ожиданий ожидания... Отлично развивает чувствительность, тем более что зевать здесь себе дороже. Говорят, здешние грузовики не оставляют живым сбитого пешехода. Уличный хаос вокруг меня нарастал крещендо пока в канун местного Нового года транспортный поток не встал окончательно и центр города превратился в одну вяло колышащуюся био-мото-массу, окутанную, как и полагается публичной жизни, проволоками иллюминации и прочим декорумом. Картинка-агитка в местном Историческом музее — вождь народного восстания перед импровизированным алтарем — нечаянно напомнила мне, что в Азии природная мощь жизни сама служит источником власти и дает силу богам. В том же музее выставлено поразительное свидетельство этой великой правды: очень древняя статуя Будды, выделанная или даже, можно сказать, вышедшая из цельного ствола. Высокая и тонкая, как бы взлетающая ввысь фигура выглядит очень живой и грациозной благодаря естественному искривлению дерева в области таза и бедер. Внутри дерева — пустота, как и положено реальности на Востоке. Почерневшая, шероховатая кора придает покрову статуи аскетическую отстраненность. Вся скульптура — прекрасно найденный прежде всякого стиля и техники образ единства плоти и духа в движении самой жизни. Ту же свободную игру жизненных сил прославляют местные храмы — ярко расписанные, с многоцветными крышами, расфуфыренными драконами и жизнерадостными богами. Есть даже секта, поклоняющаяся странной троице: Виктору Гюго, Сунь Ят-сену и ученому из местных. Так что за гуманистической религией добро пожаловать во Вьетнам. Не за ней ли, спасаясь от своего религиозного гуманизма, едет вся эта европейская публика, заполнившая нынче центральные кварталы Сайгона? Многие перебрались с концами, завели семью, имеют свой бизнес. Слышал, что аж пять тысяч соотечественников с российской военно-морской базы тоже предпочли остаться здесь после ее закрытия. У Вьетнама много достоинств: 361 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане дешевизна, радушные люди — даже спят с улыбкой на лице. Но, подозреваю, главная причина лежит глубже: европеец хочет устроить жизнь сообразно своим тощим идеям и платит за свою самонадеянность меланхолией. Азия же требует довериться жизни, приникнуть к ее внутренней мощи, и самоотречение азиата вознаграждается душевной радостью. Бродя по Сайгону, разъезжая по его окрестностям, я искал глубину исторической памяти Вьетнама, но всюду находил только... глубину забытья. Каковая и есть подлинная стихия живой жизни. Наш пожилой вьетнамский гид, показывавший нам катакомбы Вьетконга в окрестностях Сайгона, долго рассуждал о том, что надо уметь быть счастливым в каждое мгновение, а на прощание, обведя рукой уже по-постмодернистски декоративные джунгли, сказал: «Мы хотим забыть все это». Стоявшие рядом восковые куклы красных партизан со всей наглядностью подтверждали это желание. Ибо нет лучшего способа забыть прошлое, чем сделать его назойливо-правдоподобной копией самого себя. Может, так и надо. Сознанию свойственно забывать свои травмы. Ангкор еще анкор Название Ангкор-Ват в действительности относится к обширному, разбросанному на большой теорритории комплексу архитектурных памятников разных эпох. Главное значение Ангкора, помимо его художественных достоинств, видится мне в том, что он выявляет дистанцию между намерением и свершением в человеческой истории. Повод для создания великого произведения искусства может быть самый пустячный — например, тщеславие провинциального царька. Но величие творчества удостоверяется тем, что лежит за пределами человеческого замысла: неспешной поступью веков, заполняемой непредсказуемой игрой случая — этого самого верного вестника вечности. Храмы Ангкора предъявляют определенную мировоззренческую эволюцию. На первых порах — добросовестно-вдохновенное 362 Заметки о современном Вьетнаме и древней Камбодже воссоздание индуистских образцов (здесь ведь тоже периферия, но на сей раз — индийского мира). Образы и формы этих ранних храмов еще целиком принадлежат мифологическому мышлению, они не знают оппозиции иллюзии и действительности. Постепенно местные зодчие и ваятели обретают все большую свободу, классические формы становятся все более грациозными, ажурными, декоративными. Этот классический этап увенчивается собственно Ангкор-Ватом — грандиозным храмовым комплексом, пронизанным тончайшим чувством музыкальной гармонии, которое даже жестокие — правда, мифические — сражения преображает в балет. А вот построенный всего на полтора столетия позже, в конце 13 в., царский храм Байон демонстрирует уже совсем иные тенденции. Гигантомания царя притупляет чувство гармонии, делает постройку тяжеловесной и местами непропорциональной. Массивные, почти до жути натуралистические лица царя нависают над храмом, нарушая гармонию мировых сфер. Верх и низ разъезжаются: чрезмерно вытянутая пирамида над центральной секцией храма укрывает собой запрятанную где-то далеко внизу мировую пещеру — глухую нишу со статуей Будды (буддизм уже вытеснил здесь индуизм). На барельефах все чаще изображаются сцены мирской жизни: быт дворца, увеселения, охота и рыбная ловля, картины реальных битв, где гибнут люди — каждый по-своему и часто нелепо, вне спасительного порядка. Уже чувствуется дыхание повседневности, мечты и страхи фольклора, таящиеся за «большим стилем» ритуального искусства с его иерархией и сублимированной типизацией. Мы, может быть, никогда не узнали бы об этой стороне жизни древних кхмеров, если бы китайский посланник Чжоу Дагуань, посетивший кхмерскую столицу в конце 13 в., не оставил бы ее подробного описания. Для Чжоу Дагуаня Ангкор — не храм, а торжище со всеми сопутствующими ему удовольствиями. Он отмечает, что китайцы охотно остаются во владениях кхмеров, потому что в тех краях — цитирую буквально — «рис легко выращивать, дома легко строить, женщин легко уговорить, мебель 363 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане легко достать, товары легко продать». Вот она, полнота китайского счастья! Барельефы Байона подтверждают правдивость слов Чжоу Дагуаня: на них можно видеть множество воинов-китайцев. Как ни странно, в стране кхмеров выходцев из Поднебесной, где войну презирали, ценили за воинские доблести. Ученые теряются в догадках, почему после Байона строительство в Ангкоре внезапно и навсегда прервалось, а столица через некоторое время переместилась в Пном-Пень. Внешними обстоятельствами эту перемену вряд ли объяснить. Рискну предположить, что главной причиной стал кризис ритуального мировоззрения, не сумевшего найти ответ на вызов усилившихся натуралистических тенденций в искусстве. В отличие от китайцев, хорошо чувствовавших метаморфозы пространства и со временем открывших эстетический потенциал миниатюры, древние кхмеры не нашли выхода из тупика натуралистической мегаломании В какой-то момент они осознали несовместимость реализма и монументализма и, более того, неосуществимость претензий натуралистического искусства. Шок этого открытия, возможно, заставил их отречься от своей зодческой традиции. Кстати, вездесущий лик — точнее, уже портрет — царя в Байоне символизирует всевидящее око власти, как в Паноптиконе либерального англичанина Бентама. Подозрительность властей явно становится маниакальной. Быть может, даже существует внутренняя связь между провалом «ангкорского проекта» и тоталитаризмом красных кхмеров, их самоубийственной манией разоблачительства, каковая, по-моему, хорошо согласуется с отчаянием, внушенным недостижимостью идеальной натуры. «Проект Ангкор-Ват», заброшенный человеком, довершила сама природа. Она здесь не столько противостоит человеку, сколько восполняет его ограниченность. Джунгли надежно укрыли опустевшие храмы и... срослись с ними. Деревья взобрались на гребни стен и, оседлав их, потянулись гигантскими живыми колоннами к небесам. Ненадолго — на век, два. Сопротивление стены каким-то образом вырывает корни дерева из земли, 364 Юго-Восточная Азия. Малайзия. Малая Азия и исполин умирает, намертво обнявшись с побежденным противником. Какой трогательный, совершенно непреднамеренный союз вечных врагов! В нем исполняется предначертание, о котором не догадывались строители Ангкор-Вата. Полуразрушенный Ангкор исцелен временем, стал целым «в лучах вечности». На развалины Ангкора не нужно смотреть. Над прильнуть к их мшистым камням и сердцем ощутить неслышное, непостижимо-тихое тиканье мировых часов — единственное, отмеряющее время вечно отсутствующего реального события. И тогда сознание, остановив свой бег, найдет себя. Вот чему учат камни Ангкора. А равно эротически-замедленный темп местной ритуальной музыки и знаменитых танцев небесных дев. Протяжно-булькующие звуки музыки и филигранные, как бы замирающие в воздухе жесты танцовщиц уводят сознание в глубину душевной тишины. Великое искусство способно внушать и дьявольское исступление, и божественное отдохновение. Оно даже может через ярость направлять к покою. Странно, но факт. Малайзия. Малая Азия В Малайзию я поехал, чтобы проверить свои впечатления почти сорокалетней давности. Тогда мне, молодому стажеру в Сингапуре, представилась возможность проехаться по всему Малайскому полуострову. В памяти застряли несколько сильных впечатлений: зеленые холмы, убаюкивающие своими мягкими очертаниями, развалины португальской крепости вперемешку с базаром, ровные, словно застывшие на марше ряды обелисков английского военного кладбища, храм со свернувшимися на алтаре змеями... Повторил свой прежний маршрут и убедился: впечатления действительно сильные. А на свежий взгляд еще и поучительные. Что такое Юго-Восточная Азия? Гигантская периферия великих азиатских цивилизаций, их, так сказать, дачный 365 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане вариант. Здесь и живется, как на даче: спокойно и легко, без амбиций и страхов, пропитывающих воздух метрополий. Столица Малайзии Куала-Лумпур — отличная тому иллюстрация. В ее облике нет и намека на организующий центр: королевский дворец (как вообще положено на Востоке) затерян где-то на отшибе, плотная городская застройка перемежается с парками, газонами, стадионами и виллами, т.е. теми же дачами. Монорельсовые дороги — главное средство передвижения в забитом машинами городе — странно петляют, не позволяя представить их маршрут. Даже карты Куала-Лумпура составлены так, что разные перспективы в них, как на китайских пейзажах, накладываются друг на друга, отменяя геометрическую логику. Давно приметил за жителями Азии неспособность к абстрактной ориентации за рамками привычных маршрутов. Найти нужное место на карте для них, как правило, непосильная задача. И то правда, что среди безмерных просторов азиатского континента на вопрос «куда идти?» естественнее всего получить ответ: «Да куда хочешь...». Ведь Великий Путь — море разливанное. Ему что влево течь, что вправо — все едино... («Дао-Дэ цзин») В Куала-Лумпуре проблема ориентирования разрешается легко: очень скоро начинаешь передвигаться с оглядкой на башни- близнецы небоскреба Петронас Тауэр, благо они видны отовсюду. Как всякий восточный город, Куала-Лумпур являет смешение людской толчеи и пустоты разверстого над ней неба. В категориях городской стратиграфии последняя ассоциируется с транспортными эстакадами, небоскребами, а в Куала-Лумпуре еще и монорельсом. Но в отличие от большинства других мегаполисов Восточной Азии в нем нет целостности урбанистического пейзажа. Это город, то и дело прерывающийся, срывающийся в провалы псевдосельской местности, в свою «дачу». Даже его торгово-развлекательный центр имеет своего растекшего 366 Юго-Восточная Азия. Малайзия. Малая Азия ся по боковым улицам двойника: вполне провинциальный, все тот же «дачный» базар. Колониальный стиль представлен старым вокзалом, приземистыми правительственными зданиями и мечетью, выстроенными добротно, но совершенно одинаково одним и тем же английским инженером, который, наверное, по-другому не умел. Но это уже музейное прошлое. Подлинная душа города — неведомая будущность, время от времени материализующаяся в очередном ультрасовременном здании. Дачная жизнь, тем более в тропиках, ослабляет хватку памяти и навевает грезы о еще не свершившемся. Между тем, как мне показалось, в Малайзии оппозиция города и дачи уже исчерпывает себя, переходит в новое качество. В сущности, малазийская жизнь творится падением в зеленый провал буйной тропической природы, возвращением к первозданному состоянию мира, в котором даже нет прошлого и поэтому возможно самое смелое и неожиданное будущее. Думаю, совсем не случайно Малайзия — страна пещер, этих прообразов животворной утробы мироздания. В пещеру проваливаются и в ней открывают совсем другой, священный и фантастический мир. Пещера отменяет историю. И в Малайзии, действительно, культурное наследие без тени смущения преображено в аттракцион и самый грубый китч — так ведь и удобнее, и веселее, и доходнее. Тем более в стране, где сошлись не просто разные народы, а три разные расы. Им будет легче жить вместе, если они будут играть со своим прошлым (но ни в коем случае не в прошлое). А мать-пещера именно потому, что она не причастна истории, благословит своих детей на технические дерзания. Я вновь подумал об этой связке первобытности и технического проекта, когда, следуя своему давнему маршруту, ехал из Куала-Лумпура на север, к острову Пенанг. В районе города Ипо пологие холмы начали пузыриться невысокими горами похожими на верблюжьи горбы. Зеленые склоны преобразились в бирюзовые скалы. Пейзаж, который привел бы в восторг любого китайского художника. Китайцы здесь и расселились, а потом 367 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане устроили в заброшенных оловянных рудниках и карстовых пещерах экстравагантные храмы, где в отблесках сотен лампадок горят золотом статуи будд, а в просветах вверху солнечные лучи переливаются всеми цветами радуги в кристаллах породы. Пещера пугает мраком бездны, но чарует игрой призрачных красок. Не такова ли восточная идея бытия: пустота, предстающая бездной «чудесных превращений»? За Ипо — снова усыпляющие холмы и сонная равнина. Еще полтора часа езды, и по длинному мосту, соединяющему материк с этим маленьким островом, вы въезжаете в Пенанг, одно из главных туристических мест в этой стране. Здесь есть все и притом в самых концентрированных дозах: цивилизация и дикая природа, город и «дача», религия и коммерция. Здесь в городе с английским названием Джорджтаун уместились три почти равные по численности общины китайцев, малайцев и индусов. Настоящий концентрат Малайзии, которой по праву следовало бы передать титул Малой, маленькой Азии. (Крохотный Сингапур выражает такое паназиатское смешение, пожалуй, еще резче и претендует на еще более почетное звание instant Asia — «Азии, данной в одном мгновении»). Так получилось, что в первый раз я попал в Джорджтаун в воскресенье. Почти наугад бросил машину в центре города, вышел на улицу, и на меня обрушился хаотичный, но прочный, настаивавшийся тысячелетиями азиатский быт. Обшарпанные дома с галереями, спасающими от солнца и тропических ливней. Калейдоскоп многоязыких вывесок. Длинные ряды лавок и ресторанчиков, распространяющих крепкие ароматы азиатской кухни. За высокими воротами укрывались храмы китайских землячеств и кланов. Этот заморский Китай, как всегда, выглядит покитаистее своего исторического прототипа. Захожу во двор землячества из области Цаочжоу что на южном побережье Китая. Вокруг кипит работа: храм убирают и украшают к китайскому Новому Году. «Готовимся к празднику — поясняет парень, вызвавшийся быть моим гидом. — Мы не должны за 368 Юго-Восточная Азия. Малайзия. Малая Азия бывать, как трудно жилось нашим предкам...». Вот как! Люди помнят свои страдания и празднуют свою способность претерпеть их, в сущности — свою духовную стойкость. Поистине, Бог вразумляет и человека, и целый народ через горести и скорби. Умалить себя — значит дать себе будущее. Страны Азии как раз и поднялись на этом чисто азиатском самоумалении, которое так легко переходит в праздничное смирение и служит лучшим лекарством от амнезии и цинизма современного потребительства. Таков народный миф: правда народной жизни в нераздельности ее печалей и радостей. Современный коммерциализированный культ веселья может питаться только крохами с этого царского стола народной мифологии. Перехожу на соседнюю улицу и попадаю на индусский праздник. Женщины в разноцветных сари прямо на улице варят в котелках суп — видно, какое-то соревнование домохозяек. Внезапно группа парней начинает лихо отбивать ритмы на своих барабанах. Барабан — душа Востока, заводила на празднике. Еще один умелец, полуголый, начинает извиваться в такт музыке и ходить кругами, ставя на голову разные предметы. Его босые ступни мягко, вкрадчиво прикасаются к земле. Такова восточная «духовность»: она идет не от ума, а от телесной чувствительности, органической пульсации жизни. Оттого и воздействует она несравненно сильнее отвлеченно-умственных истин. Малайзицы любезны и дружелюбны. Им явно хочется быть такими. Всегда спрашивают, откуда вы и как вам нравится их страна — видно, хотят гордиться ею, но чувствуют себя немного провинциалами. Все-таки «дачники». Что позволяет им мирно жить вместе? У малайцев власть и кое-какие бытовые привилегии, у китайцев деньги, самые малочисленные индусы, как водится, на подхвате, но в борьбе за выживание тяготеют к китайцам. Как сходятся много власти и много денег? Известно как. Имя этому — системная коррупция. От местных интеллигентов только и слышишь сетования на вездесущую коррупцию в «высших эшелонах». Но на Востоке системная 369 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Острова в океане коррупция и не коррупция даже, а основа общественного порядка. И не просто потому, что это кому-то выгодно. Во взаимный обмен власти и денег с необходимостью вовлекается сама жизнь со всем, что есть в ней приятного: снобизмом, удовольствиями плоти, но и мечтой о вечном блаженстве. Как в России коррупционные дела решаются в банях, так в Китае посредником между чиновником и бизнесменом выступает девушка из «массажного кабинета». В Малайзии должны быть свои ходы, тут я судить не берусь. Знаю, что за благостным покоем, обволакивающим иностранного туриста на малазийских пляжах, кроется труд тысяч бедняков. И за тропические грезы, отпечатавшиеся на местном батике, деревенские труженицы получают гроши. Но все-таки есть в жизни Пенанга с ее, повторяю, неподдельной атмосферой отдохновения, что-то от утопии райского острова — столь естественной в этих тропических широтах. Вот живут себе люди в вечном празднике, радуются смиренно жизни и принимают к себе любого чужака, и этот чужак, поначалу недоверчивый и напряженный, понемногу привыкает к беззаботности, и разглаживаются морщины его души. Когда я сдавал взятую напрокат машину, служащий компании по имени Сэм, конечно же, спросил меня, откуда я. «Русский? Здорово! — кажется, искренне воскликнул он. — Русские женщины очень красивые, я их раньше часто видел. А русские мужчины носят пачки долларов в пластиковом пакете и по-английски не говорят. За них говорят их дети. Но вот уже года три, как перестали приезжать. Может, террористов боятся. Нет у нас никаких террористов!» И правда, не только террориста, но даже заурядного хулигана я в Малайзии не увидел. Так что поезжайте в Малайзию спокойно. Может быть, и вы увидите отблеск райской жизни. 370 СВЯТАЯ ЗЕМЛЯ Палестина: святое пространство Первое впечатление об Иерусалиме обманчиво. Кажется, что видишь перед собой мать городов, пуп Земли, вобравший в себя все племена, языки, веры и оттого даже не имеющий своего лица, текучий, растущий вместе со временем. Вавилон без претензии строить башню до небес, вполне довольный своим земным устроением. На самом деле, чтобы понять Иерусалим, на него нужно смотреть «в свете пустыни». Пустыня в Палестине повсюду, все обступает, всюду жарко дышит в затылок, всем незримо повелевает. Она, как правильно сказано в русском фольклоре, есть мать-пустыня: первозданная стихия, условие и возможность всякого жизнеустройства. Оттого же в пустыне нельзя «осесть» и даже, строго говоря, заиметь хоть какое-то жилище. В ней можно быть только странником, которым открыт всем ветрам мира. Пустыня дает всему явиться и не оставляет другого выбора. Кто уходит в пустыню, не будет иметь дома, но ничего не лишается, напротив — все получает: Раскалена, обнажена, Под небом, выцветшим от зноя, Весь день без мысли и без сна, В полубреду лежит она, И нет движенья, нет покоя. Таков невыносимый выбор пустыни: не сон и не явь, не затмение и не ясность, а все во всем или даже, вернее, все без всего. Пустыня дать быть всему. Ее безграничное, безмерное пространство есть образ не только великой пустоты, но и великой наполненности: пустыня полна всеми призраками мира — призраками, ибо пустыня выявляет пустоту всех образов. 372 Святая Земля. Палестина: святое пространство Вот почему ее открытость требует неустанного бдения, усилия самоочищения духа ради преодоления мирских фантасмагорий. Правда о том, что «проходит время века сего», открывается в пустыне. Только в пустыне понимаешь, что мир есть соблазн. И только в ней человек может изготовиться к встрече с правдой жизни и, значит, — предстоит Богу. Воистину бдит тот, кто чувствует вселенский сон, а Господь приходит, «как тать в ночи». Только ясное, непереносимо ясное сознание обманчивости внешних образов дает убежденность в подлинности существования. Безысходная бесконечность пустыни опознается лишь в той мере, в какой мы сознаем вечную маету мира. Истинный покой обретается в движении. Очень точен в стихотворении Волошина этот образ нескончаемого «полубреда» пустыни. За ним или даже, точнее, в нем только и постигаются истинный свет и покой. Несомненно, пустыня внушила, нашептала своими знойными ветрами Иерусалиму его безоглядную, не сказать отчаянную, открытость всем культурным мирам, способность вмещать в себя все жизненные уклады. Здесь, на Святой Земле, «в начале была пустыня». Мать-Пустыня хранит Неизбежное и не знает искушений. Ее единственное искушение — выход из нее, потеря бдения. Каждое человеческое селение несет в себе частицу этого отступничества от материнского лона пустыни. И недаром здешняя пустыня — родина великих религий. В ней всякий мирской человек невольно чувствует свое отступничество от Неизбежного и оттого бессознательно ищет прощения. Иерусалим и пустыня связаны отношениями как бы симбиоза, любви-ненависти. Пророки и аскеты уходили из Иерусалима и проклинали его. Но делали это именем самого Иерусалима и ради него. Они даже могли назвать свое пустынническое жилище Новым Иерусалимом. Как симптом пустыни Иерусалим открыт всем событиям и преображениям. И живет собственной будущностью, оправдывается неведомым Новым Иерусалимом. Пустыня Иудейская гориста. Прямоугольными шапками выстроились в ряд вершины ее невысоких гор. Отвесными, 373 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Приложение размашисто вырубленными уступами сбегают вниз их склоны. Есть где укрыться от ветра и солнца, есть откуда сочиться влаге. Есть где почувствовать и высоту, и падение человека. Обходя святые для христианина места в Палестине, понемногу начинаешь понимать тайну и пустыннического уклада, и странного сцепления пустыни и великого города. Исток этого сцепления — особая преемственность пустыни и пещеры. Пустыня ставит границу земной жизни, бросает ей невозможный вызов вечности. Пещера, как мировая утроба, рождает жизнь — и в Назарете, и в Вифлееме, и у Гроба Господнего, и даже в месте искушения Христа, которое оказывается не открытой пустыней, а гротом в горе. Пустыня — внешнее пещеры, пещера — внутреннее пустыни. Они продолжаются друг в друге как две стороны ленты Мёбиуса. Их соотнесенность создает или, говоря по-научному, «структурирует» некое символическое пространство в форме восьмерки, в своем роде замкнутое, в себе полное, где всякая вещь несет в себе свою антитезу, где исход всегда есть также вход, глубина сходится с поверхностью. Предельная распахнутость пустыни или, как выразился один пустынник, ее «страшная нагота » — в этом чувстве аскет был един с поэтом — соприродна абсолютной сокровенности пещеры. Взаимное же уступление пустыни и пещеры есть действие принципа самосокрытия, самооставления, которым творится духовное пространство. Жизнь духа есть движение по траекториям этой виртуальной сферы. Движение, как всегда в сфере, одновременно поступательное и возвратное, центробежное и центростремительное. Чем больше мы выходим здесь вовне, тем больше погружаемся вовнутрь. Это движение в своем пределе есть динамический покой: «нет движенья, нет покоя»... Метафизика христианской Троицы как перихоресиса, неуследимо быстрого кругового движения — лучший умственный образ духовного бытия. У этого круговорота есть горизонтальные, даже чисто географические проекции. Странствия Христа, отмечающие главные вехи его провиденциального пути, его перемещения в пустыню и обратно 374 Святая Земля. Палестина: святое пространство описывают на плоскости Земли некие таинственные полукружия, словно перед нами — кольца некой спирали самовозрастания духа. Как бы свертываются спиралью вокруг невидимой оси ранние христианские карты Сятой Земли. Есть у этого бытийного круговорота измерение историческое. Города Палестины — настоящие археологические кладовые, насчитывающие десятки культурных слоев. С Иерусалимом в этом плане особенно соперничает Иерихон. В Палестине понимаешь: место свято потому, что оно вместительно. Здесь народ предстает в своем исконном образе — как нарост. Но эта иерихонская и даже иерусалимская всевместительность пока что земная, ветхозаветная. С христианством открывается в ней измерение духовное, запредельное. Странное чувство охватывает, когда идешь Крестным путем Христа в Иерусалиме. Точно определены места исторических событий, но сами-то места значимо отсутствуют, изменены неумолимым временем почти до неузнаваемости и теперь доступны, скорее, в мыслях и чувствах. За много веков многие благочестивые люди каждый по-своему внесли свой вклад в увековечение и украшение следов божественного присутствия, но подлинная тайна этих мест пребывает как раз вне этих награмождений истории. Более того, тщетными и даже жалкими выглядят эти человеческие усилия перед оглушительной истиной богочеловечества. Люди, повторю свою любимую мысль, велики не тем, что сделали и делают, а тем, что они не совершили и что есть в них, может быть, вовек несвершаемого. Но этот-то обстоятельство и делает их близкими и даже равными друг другу. Так открывается глубинный смысл заповеди о любви к ближнему: любви, питаемой тем, чем никто из смертных не обладает. Заключим: самоотсутствие места как раз дает простор для самовозрастания духа, его вознесения в трансцендентную высь. Для христианина земной Иерусалим — только трамплин для взлета к небесному граду. И не примечательно ли, что в старом Иерусалиме нет ни отдельного христианского квартала, ни даже узнаваемых признаков христианского быта, не считая, конечно, 375 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Приложение храмов и отдельных архитектурных деталей вроде построенных крестоносцами крытых галерей? Дебри истории искуплены и упразднены Христом. В давно известное противостояние Иерусалима и Афин следует внести еще одну грань: оппозицию пустыни и полиса. Вся история Запада — продукт борьбы этих двух мировоззренческих и даже социальных принципов. Пустыня отменяет формальную идентичность, побуждает к преодолению (по крайней мере, оставлению) себя, влечет к инаковости и иночеству, предъявляет контрастное, сверхлогическое единство блаженства и муки, неба и ада. Она удостоверяет и оправдывает трансцендентный вызов империи. Христианство, чтобы одолеть эллинизм и язычество, должно было в лице отцов-пустынников радикально порвать с погруженной в самосозерцание, самодовольной цивилизацией полиса, найти в пустоте пустыни ту точку опоры, которая позволяет перевернуть мир. Благодаря христианским пустынникам история началась с чистого листа, и притом обнаружилось ее мета-историческое бытие. Нет нужды напоминать, что в православном мире пустыня осталась главным принципом социума и человеческой социальности, даже если прежняя географическая пустыня обернулась глухим лесом. Между тем западное христианство, понуждаемое формализмом логики, постепенно отказалось от идеала пустыни в пользу полиса: самотождественного, самодовольного, замкнутого, не ищущего духовного самовозрастания. Пустыня превратилась в «ритрит», почти санаторий. А мир Запада утратил способность к подлинному универсализму и интересуется только количественным ростом, комфортностью жизни. На Святой Земле православие и католичество повсюду соседи: почти в каждом святом месте стоят рядом католический и православный монастыри. Невольно сравниваешь их стилистику и атмосферу. Православные храмы, даже построенные недавно, прочно удерживают стилистическую целостность, а с ней и величие своей традиции. А вот католики отошли от своего 376 Святая Земля. Афон: святое время классического наследия, любят экспериментировать с элементами модернистского дизайна. Огорчила меня эта потеря духовного импульса, откровенное угождение мирской функциональности. Думаю, недалеко то время, когда и в западном христианстве возникнет потребность в новом большом стиле. Афон: святое время Афон встретил меня солнечной погодой, какая редко бывает здесь в зимнюю пору. Больше за свое недельное пребывание на святой горе я солнца не видел. В какой-то момент искристая гладь моря, обрамленная зелеными, с бурыми проплешинами, скалами и открытая вверху хрустальному куполу неба, показалась мне огромной купелью. Афон, этот земной удел Богоматери, дает свое крещение. Входящий в него должен вернуться в первозданную стихию пустыни, но пустыни новой, новообретенной, уже вместившей в себя и богатство природной жизни, и духовный подвиг человека. Здесь приходят к завершению человеческие труды и упования. Всякое движение, достигнув своего предела, переходит в покой, всякое чувство, достигнув высшей точки насыщения, обращается в бесстрастие. Всюду на Афоне видишь признаки ненарочитого умиротворения и радушия, обретаемых посреди аскетического напряжения душевных сил. Аскеза дарит свободу и радость. Истина непривычная для мирского ума, но очевидная для пустынножителя. В неустанном духовном бдении физическое время замирает, пресуществляется в некое безвесное, никуда не стремящееся парение. Афон утончает, делает почти прозрачной занавеску между течением земного времени и покоем небесного царства. В этом легко убедиться из собственного опыта участия в монашеских службах, но тому есть и явные, даже шокирующие светского человека свидетельства. Взять хотя бы афонский обычай лишь временно хоронить умерших и по прошествии нескольких лет складывать их останки в специальном помещении — оссуарии 377 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Приложение или, по-нашему, костнице: черепа отдельно от костей. В этих костницах смерть и жизнь навеки уперлись (невидящим) взглядом друг в друга. Здесь воочию созерцаешь остановившееся время: могилы стареют, а скелеты нет. Здесь жизнь как бы существует на собственной границе, постоянно соприкасаясь со смертью или, точнее, мученичество смерти навлекает блаженство вечной жизни. Недаром среди монахов принято носить на себе мощи подвижников. Этот апофеоз жизнесмерти — подлинный образ духовного существования — даже упраздняет историческую память. В воздухе Афона разлита какая-то блаженно-бдящая забывчивость: счастливые часов не наблюдают, но блаженные любящие не спят. Монастырские архивы не исследованы и почти недоступны для посторонних. Обитатели Афона путаются в датах жизни местных подвижников и, по всему видно, не придают им значения. Сами монастыри смотрятся как цельные ансамбли, выстроенные в один присест и навсегда. Над источником св. Афанасия выложена дата: 962, обозначающая не то год появления источника (по молитве святого), не то время сооружения купели. Никто не знает и не интересуется. Жития святых в «Афонском патерике» расположены, конечно, не в хронологическом порядке, а по годовому богослужебному циклу. (В ранних произведениях такого жанра принят, как известно, алфавитный порядок). Застывшим, словно отлитым из металла и завершенным видится облик местных иноков, что и предписывает традиция. Патриарх пустынножительства св. Антоний «не памятовал о прошлом времени» (какое уж прошлое в пустыне!), а его тело после десятилетий уединенной жизни «сохранило свой прежний вид, ибо... ничто не могло вывести его из естественного состояния». Показательно и то, что посетители находили его «лежащим как мертвый»: аскеза мертвенного покоя есть апофеоз жизненности. Истинный смысл этого живого постоянства познаешь в монастырской службе. Они длится по четыре и более часов с замечательной монотонностью в неизменном полумраке 378 Святая Земля. Афон: святое время церкви, усеянном пламенеющими пятнами свечей. Пейзаж в маленьком оконце недвижен; меняется — медленно и незначительно — только освещение: бледная заря, свинцовое небо днем, приглушенные краски сумерек. Этот мир за окном настолько далек и живописен, что кажется всего лишь театральной декорацией. Настоящая жизнь — здесь, во внутреннем пространстве церкви. Духовное бдение стреноживает бег времени, вводит его в один вечнодлящийся миг, ежемгновенно возвращает сознание к его истоку. Таково реальное время: одновременно предел покоя и предел движения, безмятежная бездна превращений. Покой, как и гармония, бездонен. В покое нам всегда обещан еще больший покой. Этот до предела плотный, насыщенный покой всегда готов взорваться бесчисленным сонмом образов. Он хранит в себе богатство мира. Выходит, чем надежнее скрыта внутренность этого всесущего мгновения, тем большее изобилие уготовлено внешнему миру. На Афоне смотреть нечего, но это «нечего» восхищает взор сильнее всех прелестей мира. У пишущего об Афоне исчезает под пером сам предмет его описания, но именно это обстоятельство заставляет о нем писать. Здесь, на Афоне, действует особый инстинкт духа, который внушает: схорони — и все получишь, в святости могла могила. На этом незримом фокусе афонского уклада наросли и толстый покров преданий о старцах, и вся административная, хозяйственная и просто человеческая жизнь маленькой монашеской республики. В этой жизни бывают, конечно, и страсти, и претензии, и даже хитрости. Но даже мирские стороны афонской жизни ориентированы в противоположную от мира сторону, освещены неземным светом. Афон, конечно, противостоит миру. Суждения его обитателей о мире резки, бескомпромиссны, по мирским понятиям, пожалуй, и скандальны. Афон нетерпим к греху. Но милостив к грешникам, Он связан с миром отношениями, скорее, взаимного упора, как контрфорс дает устойчивость крепостной стене, противостоя ей. Так огонь не существует без вещей, которых по 379 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Приложение жирает. И глубина падения мира на самом деле отмеряет высоту афонского подвига. Таким видится мне теперь смысл христианского понятия катехона — благой силы, удерживающей мир от адской бездны. Закрыться от мира Афон не может. Теперь проложены на нем автомобильные дороги (разрешены, правда, только джипы), в людных местах есть магазинчики и кафе, можно даже пользоваться интернетом (по благословению настоятеля, конечно). Но что бы ни происходило на Афоне, вся деятельность на нем есть служение Богу, а не благоустройство земли. Хрестоматийный жест афонского подвижника: сжигать свою хижину как только он начинал привыкать к ней, и переселяться на новое место: возвращать себе изначальную пустоту существования, которая обещает Встречу. Пустынник не имеет обустроенной среды, он прямо предстоит двум сторонам запредельного: Богу и естеству. А в укладе общежитийных монастырей та же преемственность духа и природы приобретает более сложные и разнообразные формы. Одни монастыри уютно расположились в долинах, словно скрывая себя от постороннего взора, другие стоят на прибрежных скалах, как бы подхватывая и усиливая их порыв к небесам. Это глубинное единение человеческого и природного чувствуется повсюду и составляет, может быть, самую трогательную грань афонской красоты. Пустынножительство, однако, стоит выше. Даже географически Афон воспроизводит путь духовного восхождения, вершина которого — Великая Лавра и собственно святая гора с пещерами подвижников в ее окрестностях. Может быть, и не случайно, что наиболее далеко отстоящие от нее монастыри — как сербский Хилендер — отличаются и наиболее радушной, даже по-светски гостеприимной атмосферой (говорю, конечно, без малейшего осуждения). Исторически же Афон осваивался, скорее, в обратном направлении: от Лавры к основанию полуострова. За неделю я посетил почти все основные монастыри и святые места Афона. Все они восхитительны и заслуживают долгого 380 Святая Земля. Афон: святое время рассказа. Но более всего поразил меня сравнительно малоизвестный скит Богородицы, издревле именующийся по-гречески Ксилургу, то есть скит «древоделов». Место примечательное уже потому, что это самый древний русский скит на Афоне, возникший еще до официального принятия христианства на Руси. Первые русские насельники по привычке поставили здесь деревянную церковь, которая очень быстро пришла в негодность. Отсюда несколько насмешливое имя, данное им греками: «древоделы ». Оно, впрочем, очень подходит для всей России, где каждое поколение усердно занимается «перестройкой» доставшихся в наследство сараев и в конце концов с теми же сараями остается. От тех первых иноков не осталось и следов. Долгое время скит был заселен болгарскими монахами, которые построили здесь в 1820 г. его главный, уже сильно обветшавший храм. Но главное достоинство этого места в другом. В лесу, покрывающем живописнейшую долину, русский игумен скита недавно обнаружил множество — до четырех десятков уровней — террас, аккуритно облицованных камнем. Таким же камнем выложены берега ручья, который стекает по долине к морю, синеющему за склонами холмов. Линии террас извилисты, упруги, словно проложены по невидимым силовым линиям природного пейзажа. Есть тут и туннели, и пригодный к использованию водопровод из свинцовых труб. Еще не расчищена мощеная дорога сбегающая вниз вдоль ручья. Кто и когда построил это грандиозное сооружение, опять-таки неизвестно, но, как все постройки на Афоне, оно выглядит совершенно цельным, словно сработанным в одно мгновение и сразу вошедшим в вечность. Прекрасный образец характерного для Афона союза человека и природы или, лучше сказать, растворения человеческого присутствия в природной среде, что придает красоте мира смиренный образ, делает ее умной. В жизни афонских пустынников, облюбовавших в особенности окрестности самой горы Афон, это равновесие духа и естества раздвигается до предела, переходит в новое и высшее 381 Цветы в тумане: вглядываясь в Азию. Приложение качество. Оно предстает резким контрастом духовного горения и грубой вещественности мира. Но в глубине этого контраста есть все та же общая основа — Божественная благодать, дающая силу в немощи, в сознании своей ограниченности. Вот истинная причина, по которой пустынник оберегает свое «естественное состояние». Для духовной истины нет образов — только «мир, как он есть», во всем его богатстве и мощи — останки, аккумулировавшие в себе божественную силу. Но не случайно все-таки духовные подвижники выбирают для своих трудов горы необыкновенной, прямо-таки фантастической красоты. Сжимается сердце от далеких зарниц над Афоном, высвечивающих его мраморные жилы и посеребренную вершину, мглу безлюдной тропы и черный провал моря. Отчего? Кто увидит за ними свет духовного огня, в котором сгорает, чтобы преобразиться, мир? Сказано пророком: «Идущий за мной будет крестить огнем и духом». Я знаю теперь, что значат эти слова. Малявин Владимир Вячеславович Цветы в тумане: вглядываясь в Азию Ответственный за выпуск Лемешко М.Н. Дизайн обложки и иллюстрации Лемешко Л.В. Голова Большого Будды в Сычуани Лампадки в храме, Сычуань Монастырь в Центральном Китае Разговор с настоятелем даосского монастыря на горе Цинчэншань, Сычуань Даосский монастырь в г. Тяньцюань, северо-западный Китай Величественно-покойные Будды в пещерах Лунмэнь близ г. Лояна Дворец первых тибетских царей Девушка из Долины красавиц близ г. Даньба, восточный Тибет Свастика на пороге разрушенного монастыря. Центральный Тибет Бонское святилище 12 века, одно из древнейших в Восточном Тибете Странствующий монах, фреска 12 в. из царства Курги Старый лама в Дэргэ совершает молебен для иностранных путешественников Монастырь Папанг близ Дэргэ — красивейшая обитель Восточного Тибета Озеро, где определяют место рождения очередного Далай- ламы Экзаменационный день в монастырской школе, Лхаса Снимок на память перед прохождением коры вокруг Кайласа Мавзолей Чан Кайши в Тайбэе -место для разных общественных собраний. Внутри темной ниши смутно виднеется, подобно тени, статуя его хозяина Гора Маокун, один из центров чаеводства на Тайване Камни на месте доисторического святилища близ г. Окаяма, Япония Улица в бангкокском чайнатуане