Главная страница » Публикации » Русский постскриптум к рецензии на книгу Г.О. Павловского «Система РФ».
|

Русский постскриптум к рецензии на книгу Г.О. Павловского «Система РФ».

Владимир Малявин

>>Рецензия на английском языке

             Для русского читателя последняя книга Г. О. Павловского дает повод для неординарных, но в своем роде чисто русских размышлений о России. Конструкция книги стоит на хорошо известном тезисе Чаадаева о том, что России или – в смягченной версии автора – российского государства вовсе нет или в лучшем случае еще нет; что население страны («населенцы» по Павловскому) отлучены от политики и что Россия вообще является каким-то досадным недоразумением мировой истории, аномалией, зазеркальем, в котором все вывернуто наизнанку и поставлено с ног на голову. А дальше начинается бодание теленка с дубом. Публицистический талант автора превращает это, в сущности, унылое занятие в каскад словесных кульбитов, фейерверк парадоксов и сарказмов. Но, сдается мне, чем эффектнее выглядят эти эскапады, тем менее они эффективны для познания России и тем яснее проглядывают в них тщетность, даже какая-то заведомая обреченность интеллектуальных усилий автора. Такова цена, которую писателю гораздо чаще, чем принято думать, приходится платить за свою честность.
В колючем, рваном стиле Павловского мне видится нечто достойное называться неврозом власти. Застарелая болезнь русского интеллигента, который считает себя больше всех пригодным к управлению, но власти иметь не может и вынужден метаться «между экспертизой и юродством», т.е. прислуживанием власти и ее обличением. Я не хочу сказать, что правительство в лучшем положении. Правящей верхушке, если уж зашла речь о патологиях русской жизни, тоже свойственны свои неврозы, ведь и она не властна над своей властью, не понимает ее природы и панически боится демократических выборов – единственного принципиально неконтролируемого института в нашей затурканной стране. Свои затруднения власть тоже пытается разрешить разными кульбитами, которыми автор, кажется, порой искренне восхищается.  В итоге власть мистифицируется и возводится в абсолют. У нас из простых Молотовых делают эпических Молохов.
Источником этой фантазии является, надо думать, определенная познавательная ошибка, некое интеллектуальное заблуждение. Народу, живущему не столько умом, сколько сердцем, это заблуждение не грозит. Народ русский власти никогда не хотел, а любил как раз пустынность и пустынь; «плоды русского духа зреют в тишине и сокровенности» (Владимир Эрн). И притом любой азиат подтвердит, что пустыни и степи, как само небо, вовсе не пусты, а чреваты великим изобилием жизни. Пуста не Россия, а критически мыслящий индивид, не имеющий за душой ничего кроме «способности суждения».
Россия всегда была и остается камнем преткновения для западо-центристской, либеральной по своим посылкам и мотивам мысли. (Впрочем, это касается и национализма, и социализма, и прочих западных измов.) Здесь налицо, говоря языком школьного гегельянства, кричащее несоответствие мысли ее предмету. После работ Макинтайера, Торберта, Тэйлора и многих других, критика либеральной идеологии, по-моему, утратила актуальность. Но здесь будет уместно отметить ее главные изъяны, как я их себе представляю.
Альфа и омега либерализма – самосознающий (а потому свободный и нравственный) субъект, отправленный со времен Декарта в «космическую ссылку», но оправдывающий себя идеей трансцендентального единства субъекта и объекта, параллелизма мысли и бытия – этим главным мифом Модерна. Такой субъект существует ровно в той мере, в какой отделен от мира и даже собственного телесного существования, а потому вторичен и, в сущности, фиктивен. Более того: он не выносит сам себя. Однако он стремится присвоить мир и управлять им и притом не в силу какого-то патологического властолюбия, а по самой его природе. Для него созерцать означает владеть. А управлять миром он может только дистанционно, манипулятивно. Этот субъект принципиально неспособен входить в общение с миром и тем более понимать его. Поэтому либеральная политика в конце концов срывается в нигилизм и насилие. Она равнозначна «опустошению Земли» (Хайдеггер), «уничтожению мира» (Нанси). Действия мировой «либеральной империи» – США – служат на удивление наглядной иллюстрацией такого, как я говорю, «дао неведения», своего рода системной слепоты. Для Америки мир делится на полностью (обязательно полностью) послушных сателлитов и врагов, подлежащих уничтожению.      
Устанавливая свою власть над миром предположительно посредством «рациональной истины» (и где эта истина в современной политике?), либеральный субъект изгоняет из общественного пространства все прочие формы разумности – позиция заметная уже у греческих отцов западного интеллектуализма. Философ и тиран – всегда друзья-враги. Но либерализм обязан видеть единственность своей истины через призму субъективности и, следовательно, «плюрализма мнений». Экзистенциально нагруженное «долготерпение» он подменяет пустой «терпимостью», прямо ведущую к нигилизму. В итоге отношение свободы суждения к власти в рамках либеральной мысли остается принципиально неопределенным. На практике политика сводится к состязанию профессиональных риторов, «экспертов» и просто всех «сознательных граждан», причем состязанию, заведомо отделенному от власти.
Из этого затруднения есть два выхода: довести до предела «право на отличие» ценой отказа от всякой идентичности, вечного поиска Другого и растворения власти в процедурах согласования мнений (путь постмодерна и Европейского Союза) или отождествить трансцендентальную рациональность с властью и ее монополией на насилие (путь модерна). Давно сказано: «гуманизм и террор» (Мерло-Понти). Тщательно скрываемый либерализмом секрет – носимый им в себе вирус насилия и его историческое родство с тоталитарными режимами. Насилие же естественно порождает насильническое сопротивление насилию, которым так гордится либерализм.   
Альтернативой либеральному субъекту, который вечно стремится обосновать, определить себя, убегая при этом в «негативную идентичность», является сознание, погруженное в поток бытийных метаморфоз и потому умеющее оставлять себя и в этом само-оставлении или, по-другому, метанойе себя обретать. Много раз отмечалось, что верность первозданной заданности опыта и младенческому состоянию души составляет характерную особенность восточной мысли, тогда как вера в интеллект и желание (по-своему очень детское) быть взрослым отличают Запад.  В восточных духовных традициях ключевую роль играют понятия соответствия, сообщительности, встречи, совместности и совместительности всех вещей, а мерой личного совершенства выступает не ясность понимания (всегда обманчивая!), а бесконечно утончающаяся чувствительность. Взаимозависимость и иерархия – непременные атрибуты восточного социума, но они имеют нравственную природу и достигают кульминации во «взаимном забытьи», в стихийно-свободном про-ис-течении жизни. Этот социум не знает трансцендентальных принципов и напоминает постмодернистское «безымянное сообщество», которое скрепляется единственной абсолютно невыразимой реальностью – общей для всех повседневностью, чем-то вроде «профанного озарения» Вальтера Беньямина: «будильник, который звенит шестьдесят раз в минуту». Здесь образ сливается со своей тенью или аурой: «истина входит в тень и след», говорили китайцы. Просветленное сердце ставит свою печать на мир и познается посредством ритуала, приобщающего к «надвременному соборному телу» (выражение В. Муравьева). В пространстве «сердечной сообщительности» все дается, но никто никому ничего не передает. В нем все знают, что власть есть, но никто не знает, кто или что ее представляет.  
Россия, как легко догадаться, – это смесь западного и восточного начал. Вследствие своей «пустынности» она удержала и воплотила в своем укладе правду «сердечной встречи», первозданной совместности душ, которая питает человеческую социальность. Однако правящие верхи России всегда исповедовали западную идеологию, отчего история России есть продукт систематического непонимания (именно: западного «дао неведения») политической элитой России основ русского уклада.  Следствием этого непонимания стала корпоративная замкнутость правящего класса и отсутствие в обществе публичных нравственных ориентиров. Отсюда ключевая роль юродства и его «антиэтики» в русской жизни. Россия живет по законам, как я говорю, русского драпа: бегства от всего предъявленного, непрекращающейся драпировки себя, взаимного попустительства, что оборачивается, как верно отмечает автор, подавлением общественности и разгулом хулиганства в публичном пространстве.
Очень рельефно природа русского уклада проявляется в отношении России к Западу. На поверхности позиция России предстает как уступчивость и даже сервильность: «придите и володейте нами».  Но этот акт уступления означает также недоверие к любой идентичности и безразличие к инородному элементу – безразличие, за которым угадываются и враждебность, и даже презрение. Последнее в свою очередь подпитывалось христианским мотивом жертвенности, сопутствующем уступлению, отдаче. А в результате получается, что Россия одновременно выступает защитницей традиционных ценностей христианской Европы, и доводит до предела европейский нигилизм (тоже, как уже говорилось, детище, хотя и нежеланное, либеральной мысли). И то, и другое, конечно, свойственно Европе, но совмещение этих крайностей в одном жесте Европе чуждо, и делает Россию в глазах европейцев крайне неудобным и даже опасным партнером.
Россия, конечно, никакая не аномалия. Просто открытие этого огромного континента еще не состоялось. Постлиберальная мысль на Западе и восточное мировоззрение имеют явные точки соприкосновения. А книга Павловского послужит вдумчивому читателю хорошим руководством для обнаружения скрытых недугов, а равно – заглядывая еще глубже – нерастраченных сил этого гиганта.  Я убежден, что глобальный мир или, лучше сказать, мир человечества, будет в том или ином виде симбиозом двух отмеченных выше познавательных посылок.
А власть? Она приложится…  Когда русский человек сравнивает закон с дышлом, которое «куда повернул, туда и вышло», не обязательно обвинять его в бесстыдном цинизме. Насаждение законов и отрицание их друг друга стоят: то и другое — насилие. Свободный и мудрый не просто подчиняется законам, а пользуется ими как раз в меру своей свободы и мудрости и, следовательно, пользуется не ради личной выгоды, а для блага всех. Я бы даже сказал, что он не столько пользуется законами, сколько пользует всех и вся. Не здесь ли приоткрывается истинное значение «кульбитов» русской политики?  В «Дао-Дэ цзине» об этом сказано:
«Добьется успеха, сделает дело,
А люди говорят: «У нас само собой все получилось…»

Тут Лао-цзы мог бы поддержать Ницше: «Настоящая власть, как все доброе на земле, в конце концов упраздняет себя…».

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Похожие записи

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *