О мудрости оставления (из недавно написанного)
«Чтобы получить, надо прежде отдать», – говорит Лао-цзы. У него это означает гораздо больше, чем сказано. Все обретает тот, кто способен все оставить. Вся «тонкость» познавательной революции в философии Дао состоит в том, чтобы не просто дать всему быть таким, каким оно есть, а открыть всему безграничную перспективу превращений, позволить каждому, как сказал персонаж книги «Чжуан-цзы», «стать таким, каким еще не бывал». Что может быть более обнадеживающим и радостным?
Возвращение к покою изначального начала позволяет всему «самому превращаться» (цзы хуа) [ДДЦ, гл. 37]. Это превращение безусловное и неизмеримое. Но мир в его неисчерпаемом разнообразии появился потому, что кто-то с царственной щедростью оставил и даже, точнее, пред-оставил ему свободу быть. Тот же Лао-цзы говорит по этому поводу, что мудрый «во всех вещах поспешествует тому, что таково само по себе». Мудрый «пустотой привечает вещи» вторит ему Чжуан-цзы. Это означает, что подвижник Дао сознает не просто вещи, но свободную соотнесенность с ними. Речь идет, по существу, о рефлексии второго порядка, которая обращена на самое себя и представляет, согласно определениям М. Мерло-Понти, «логос более фундаментальный, чем логос объективного мышления», «предсуществование мира»». Д. Валлега-Ней предлагает поучительное в нашем контексте описание этой сверхрефлексии: «Гиперрефлексия – это рефлексивная сознательность, которая позволяет быть тому, что открывается в ней… Я могу обнаружить ее в некоторых моментах танца или музицирования, когда вижу себя не исполнителем, а погруженным в исполнение зрителем. Но эта свидетельская сознательность не просто пассивна, а позволяет проявиться событию, которое в противном случае осталось бы скрытым». К этому надо добавить, что вещи не просто «проявляются» в поле любовного внимания, но именно превращаются в момент своего проявления и тем самым удостоверяют свою бесконечность. Здесь созерцание совпадает с действенностью.
Способность просветленного духа «привечать вещи» в даосизме имеет много сходных черт с отмеченной выше «гиперрефлексией». Премудрый мясник у Чжуан-цзы разделывает быков, не касаясь их ножом, который «не имеет толщины»: явный намек на бесконечно малую дистанцию между различными модусами существования в «центрированности» телесной интуиции. Мясник, по сообщению рассказчика, «следует срединному пути». Он работает так, словно исполняет ритуальный танец, а, дойдя до «сложного места», «ведет нож тихо-тихо», т.е. еще глубже проницает внутренним взором бездну телесности. Закончив разделку, он на мгновение застывает, любуясь своим свершением, ибо рефлексия соотнесенности, конечно, включает в себя эстетический момент. Однако он тотчас «прячет нож», ведь его оружие – чистая функциональность, непереводимая в образы.
«Царственная щедрость» того, кто дает всем «превращаться самим», оказывается в равной мере риторической фигурой и констатацией факта – смешение необычное для западной литературы, но характерное для Китая. «Оставление себя» ради свободы превращений всего и вся – воистину царственный жест, но в этом освобожденном мире не может быть господина: в нем все вещи равноценны в акте достижения их внутренней полноты. Тем не менее именно жест – по сути, церемонный – уступления, «оставления» является регулирующей инстанцией мира. Лао-цзы сразу после слов о предоставлении всем свободы «превращаться самому» говорит: если кто-нибудь возымеет «избыток желаний» (т.е., в сущности, потворствует своему эгоизму), я «смирю его первозданной цельностью жизни». По сути, речь идет о возведении индивидуальной самости в динамизм родового бытия.
Рассказ о «флейте небес» в даосской книге «Чжуан-цзы» помогает конкретизировать смысл даосской «сверхрефлексии». В нем говорится о трех флейтах: «флейте человека» – бамбуковой трубке с отверстиями, «флейте Земли» – многоголосице природных звуков и «флейте Неба» – пустоте небес. Под действием вселенского Ветра (мировой поток жизни), наполняющего все отверстия мироздания (реальность в мире превращения – это разрыв, зияние в опыте), все сущее преображается в звуки, сливающиеся в беспредельную гармонию. Иначе говоря, пустота во флейтах – среда творческих метаморфоз. Звуки, уточняет Чжуан-цзы, «привечают друг друга, словно не привечая друг друга», и в неопределенности этих отношений сокрыты некие «небесные межи»: качественно иной по сравнению с миром вещей беспредметный и нелокализуемый порядок функциональности всех функций, скрещенности всех скрещений, чистого «межевания» по ту сторону всех различий. Между тем в своей чистой экспрессивности, она же момент творческой метаморфозы, все звуки совершенно равноценны. Недаром Чжуан-цзы задается вопросом: отличается ли птичий щебет от человеческой речи? Внимание к тембру, к телесной основе голоса, начиная с искусства горлового пения или свиста и кончая подражанием голосам животных в практике совершенствования – характерная особенность культур всей Восточной Азии. И это, в сущности, внимание к освобождающим качествам жизненной практики. Не в последнюю очередь именно по этой причине в китайской мысли реальность вещей в их причастности к творческим превращениям не ставится под сомнение. Как сказано о кредо Лао-цзы в книге «Чжуан-цзы», «пустота не может сделать вещи недействительными». Речь идет опять-таки об отношениях синергии, где единство удостоверяется самим несходством вещей; отношениях вне формальных связей и чисто прагматических.
Итак, спонтанность сверхрефлексии невозможно отрицать, а приобщение к ней не требует усилий. Весь секрет в том, чтобы «отпустить себя на волю». Чтобы свершилось творческое превращение, достаточно, как часто случается с персонажами того же Чжуан-цзы, погрузиться в дрему и незаметно войти не просто в иной мир, а в волшебный мир «жизни после жизни», мир всеобщей переменчивости, где каждый живет «всегда другой» жизнью, порой самой фантастической. Показательно, что книга Чжуан-цзы начинается с рассказа о гигантской рыбе, достигающей в длину «неведомо сколько тысяч верст», и эта рыба превращается в столь же гигантскую птицу, летящую из «пучины» Севера в «небесный водоем» Юга. Перед нами мир неведомых просторов и неопределенного масштаба. Впрочем, духовное прозрение, этот «корень» жизни, всегда с нами. Гуляя по берегу реки, Чжуан-цзы вдруг постигает «радость рыб» и в разговоре с его другом-философом Хуэй Ши о том, можем ли мы знать радость других существ, с уверенностью говорит, что это возможно, ибо радость открытия беспредельного поля опыта – истинный «корень» существования.
Фантазм как свидетельство творческого преображения – вот отправная точка даосского философствования, и подвижник Дао, вернувшийся к средоточию мирового круговорота, «имеет с избытком места, где погулять» (слова мясника из притчи Чжуан-цзы). Подобно ребенку, он резвится, т.е. находится где угодно, не находясь нигде, в бесчисленном сонме миров, ни с чем себя не отождествляя, не ведая границы между воображением и действительностью, легко переходя от сна к яви, от знания к незнанию и наоборот. Он живет свободно в свободно перетекающих друг в друга актуальных и виртуальных мирах и поэтому не знает неудач, ибо, во всем уступая, он ничего не теряет, но всегда приобретает. Он – идеальный стратег, который умеет, скользя на грани видимого и невидимого, мыслимого и немыслимого, обнимать то и другое и поворачивать к всеобщей (и собственной) пользе колесо фортуны.
В заключение – замечательный пассаж о силе «привечания вещей» американского автора Джона Макмурэя:
«Чуткая сознательность становится самой жизнью с ее особой ценностью, которую мы храним и лелеем ради нее самой, ибо это способ жизни, возможно, сущность всякой жизни. Когда мы пользуемся чувствами таким образом, мы как бы оживаем в них, и это открывает нам целый новый мир возможностей. Мы видим, слышим и чувствуем вещи, которые никогда не замечали прежде и находим удовольствие в их существовании. Мы обнаруживаем, что живем в наших чувствах ради любви, ибо в этом состоит сущность любви. Когда вы кого-то любите, вы хотите превыше всего знать все о нем, знать все полнее и тоньше. Вы хотите видеть и слышать его не потому, что хотите пользоваться им, а просто потому, что это естественный и единственный способ находить удовольствие в его существовании как оно есть. Вот путь любви и единственный способ быть живым. Жизнь, когда ею действительно живут, заключается в этой радостной сознательности. Жить чуткостью сознания – значит жить в любви».
